7
Всех, кто женат больше десяти лет, надо официально признать родственниками и так в паспорте и записать. А еще разрешить им вступать в новый брак, не расторгая родственного.
Феликс подвез меня к дому, но долго не хотел отпускать. Его усиленные действием алкоголя дружеские чувства перехлестывали через край, а я с грустью смотрел на освещенные окна собственной квартиры и думал, что вариантов всего два. Либо мое жилище посетили грабители, тогда стоит известить об этой новости полицию, либо Анна Константиновна, в этом случае ни одна правоохранительная структура мне уже не поможет. Когда у моего приятеля украли кредитную карточку, он не очень расстроился, поскольку вор снимал деньги с меньшей скоростью, чем его жена. Я тоже колебался, какой из двух сценариев предпочесть, и склонился бы, пожалуй, к первому, если бы не стоявшая неподалеку машина с синим проблесковым маячком. На таких мелкие преступники не ездят…
Выскребся из автомобиля Фила и обреченно потащился к подъезду. Живу я высоко, лифт на мой этаж поднимается долго, так что временем подумать располагал, но как раз думать-то и не хотелось. Не потому, что много выпил, хотя приняли мы на грудь порядочно, настроение было поганым. Феликса вконец развезло, и он нес благостную пургу про вечную дружбу, а мной вдруг одолело тревожное предчувствие. Без видимой на то причины. Пить я умею, тут, пожалуй, следует добавить: к счастью. Голова никогда не отключается, это уже — к сожалению. Вид себя в поддатии со стороны радости не приносит, да и с Нюськой говорить лучше трезвым.
Чтобы хоть немного понизить внутренний градус, устроился с видом на дверь квартиры на ступеньках. Номер у нее счастливый, если сложить бронзовые циферки, получится семь. Закурил, привалился плечом к стене. В таком бдении было нечто мелодраматическое в лучших традициях кино шестидесятых. Герой сидит на лестничной площадке, героиня в комнате за стеной, и ничего не происходит, что свидетельствует об их богатом внутреннем мире.
Нет, думал я, говорить с Нюськой трезвым условие необходимое, но недостаточное! Хорошо бы еще быть в цивильном прикиде и с селедкой на шее. Можно, конечно, попробовать просочиться в гардеробную и облачиться в протокольный костюм, но Ню услышит, слух у нее кошачий. Вообще очень чуткий и ответственный человек. Слишком серьезный для такого разгильдяя, как я. И это при том, что мы с ней буквально созданы друг для друга. В том смысле, что должны были прожить жизнь в предвкушении встречи, лет в семьдесят пойти под венец и провести оставшееся время в полнейшей идиллии. Мы же, дураки, поспешили пожениться и тем испортили задумку судьбы. Страдай теперь, преследуемый непреходящим комплексом вины, хорошо хоть не Эдипа.
Но и трезвым, прикидывал я, и в костюме с модным галстуком — маловато будет! Разговор с Нюськой требует большего, для него нужен серьезный настрой, а то и вдохновение. И не дай мне Бог забыться и пошутить, по мнению жены, я выбираю для этого самые неподходящие моменты…
Прикурил от бычка свежую сигаретку, но тут, как в фильмах ужасов, дверь со счастливым номером начала медленно открываться!.. Я весь похолодел, хичкоковские примочки всегда действовали мне на нервы. На пороге в позе скорбящей родины-матери замерла Ню. Облаченная в женский вариант делового костюма, стояла задумчивая, как на Чистых прудах памятник Грибоедову. Смотрела на меня, притулившегося у стены, с пока еще немым укором.
При появлении в комнате женщины, правила хорошего тона обязывают мужчину встать, но про лестничные площадки, насколько я помню, в них ничего не говорится. Истинный джентльмен, я поднялся со ступеньки и отряхнул зад ладонью.
— Добрый вечер, Анна Константиновна!
Будь у меня на голове картуз, обязательно бы его снял. Судя по тому, как Нюська поморщилась, запашок от меня шел, как от пивной бочки, но я твердо держался на ногах, что мог поставить себе в заслугу. Молча посторонилась. Заложив руки за спину, я безропотно шагнул в дверной проем. Поскольку окрика: «Стоять, лицом к стене!» не последовало, позволил себе просочиться в гостиную и высыпать содержимое кулака в пепельницу. Вся квартира была залита ярким светом, он меня раздражал, но совсем не потому, что наносил ущерб семейному бюджету. Скорее всего, в предыдущей инкарнации я был ночным хищником, а моя жена дичью, но с тех пор мы успели поменяться местами. Так на пару, в наказание друг другу, и кочуем из жизни в жизнь в вечности.
Обойдя меня по широкой дуге, Нюська опустилась в кресло и закинула ногу на ногу. Они у нее стройные, есть на что посмотреть. Я и посмотрел, по моим понятиям, это должно было способствовать налаживанию с ней отношений. Римские легионеры шли в бой в красных одеждах, чтобы не видно было крови, я застегнул на груди рубашку. Удушливая жара не покидала безумный город и ночью. Страшно хотелось пить, а еще больше выпить, после чего выйти из этой жизни и тихо прикрыть за собой дверь.
— А если бы я попросил убежища в Гондурасе, так бы ждала меня всю ночь?
На ее ухоженном лице не дрогнул ни один мускул. Оно и естественно, у них там, в сияющих правительственных высотах, дресс-код, в том смысле, что чиновников дрессируют. Сам же я когда-то это и предложил: если нельзя отучить их брать взятки, пусть уж делают это вежливо. Между тем подведенные бровки Нюськи сдвинулись к точеному носику, что ничего хорошего мне не обещало. Должно быть, именно с таким выражением лица она и сидит на совещаниях у министра, на которых они печалятся о подведомственной им культуре. Член коллегии не хухры-мухры, по американской терминологии — селф-мейд вумэн. Запамятовала, конечно, что сделал ее я. Единственный, кто на этом поприще меня опередил, был Пигмалион, но его Галатея не принимала участия в управлении государством. Не прояви я инициативы, наша жизнь потекла бы совсем по другому руслу…
Я так явственно представил себе эту непрожитую жизнь, что даже рассмеялся. Ню продолжала бы пописывать статейки об истории театра, я бы корпел в своей газетенке, и у нас было бы пять орущих круглые сутки детей… и мы были бы счастливы. Но черт попутал! Нашептал, адское отродье, как славненько у Нюськи может сложиться карьера. И ведь был прав: театровед нынче не профессия, им по электричкам подают даже меньше, чем членам Союза писателей. Тогда-то, озаботившись судьбой жены, я и перешел работать к Феликсу.
Для начала, чтобы познакомиться с бюрократической средой обитания, мы запустили в штат Министерства науки казачка из бывших учителей, и уже через пару лет оно называлось Министерством образования, а науку затолкали умирать в дальний угол. Это дало мне нужный опыт, карьеру Ню я уже выстраивал, как профессионал. Начали с малого, с рядового сотрудника, в ведение которого во всероссийской конторе по культуре входило современное искусство. Затем, грамотно манипулируя информацией, внедрили в головы руководства мысль, что это направление имеет не только идеологическое, но и политическое значение, и Анна Константиновна, как никто другой, способна такую работу наладить. На следующем этапе, когда Нюська стала маленьким начальничком, я подготовил от ее имени меморандум президенту, объясняющий, как сделать современное искусство инструментом большой политики. Идея заключалась в том, что людям на его примере давалось понять, что в стране есть вещи еще более тупые и бессмысленные, чем их собственное прозябание. С этого момента и начался взлет Ню к административно-командным высотам. А тут еще сменили министра, и ее назначили директором департамента.
Свет люстры слепил, играл давно не мытыми хрустальными подвесками. Я переминался у дверей гостиной. Анна Константиновна молчала. Да и о чем ей, члену политсовета правящей шарашки, а заодно уж — власти много не бывает — и очередного народного фронта, было говорить с простым безработным! И тем не менее была демократична, снизошла:
— Ты не считаешь, что пора что-то решать…
Вытащила небрежным движением из сумочки браунинг. Маленький такой, почти игрушку. Короткий ствол уперся с расстояния в пару метров мне в живот. Палец с кроваво-красным ногтем лег на спусковой крючок…
Нет, слабовато будет!
— Ты не считаешь, что пора что-то решать…
Вытащила небрежным движением из-за спины армейский гранатомет. Заканчивавшийся гранатой ствол уперся с расстояния в пару метров мне в живот. Палец с кроваво-красным ногтем лег на спусковой крючок. Врать не буду, выстрела не слышал, только почувствовал под ребрами сквозную дыру, и за спиной разлетелся в куски плазменный телевизор. Тридцать шесть тысяч наличными!
А теперь, пожалуй, перебор!
— Ты не считаешь, что пора что-то решать…
Вытащила небрежным движением из кармана жакетика носовой платок и промокнула им сухие глаза. Красивая женщина, очень похожая на собственный портрет на стене. Не стоит только, глядя на мужа, прищуриваться и так пристально его разглядывать! А впрочем, почему бы и нет? Может быть, ей хочется лучше меня запомнить. Вдруг я подамся в бега и ее попросят составить словесный портрет? Могу помочь: конституция сухощавая, рост — сто семьдесят восемь, волосы темные, в тех местах, где не седые. Особые приметы? Взгляд, как у незаслуженно обиженной собаки.
Убрала платочек. Осведомилась:
— С тобой можно говорить?
В том смысле, нормально ли я себя чувствую? Вот она, забота о человеке! А еще говорят, что чиновники черствые сухари, пекутся лишь о своем кармане. Истинного интеллигента даже Министерство культуры не испортит! Но дожидаться ответа ей было недосуг, у подъезда били копытами сто сорок лошадей персональной машины с мигалкой. Все, как у О. Генри в рассказе «Пока ждет автомобиль», правда с точностью до наоборот.
— Час назад закончилось заседание Совета министров…
Мне стало за себя неудобно. Как-никак, занятые люди, по уши в заботах о стране.
— А что такого я сделал, чтобы сразу в Совмин? Ладно бы слушания в Думе, там все равно от безделья крыша едет, зачем же членов правительства отвлекать! Сидел себе спокойно в офисе, пил с Филом водку, он, когда протрезвеет, подтвердит…
Но госпожа директорша мои потуги рассмешить замечать не пожелала.
— …устала безумно! Скоро выборы, надо готовить выставку «Рашен модерн арт» и усиленно таскать ее по стране…
Передвигаясь бочком, я приблизился ко второму креслу и как бы невзначай в него опустился. Нюська умолкла и теперь сидела неподвижно. Феномен успеха музея мадам Тюссо не в том, что его фигуры похожи на людей, сами мы мало чем отличаемся от восковых манекенов.
— Хочешь, сделаем, как бывало, по глотку?
Поскольку молчание толкуется в пользу подсудимого, метнулся быстренько на кухню и вернулся с заледеневшей бутылкой. Поставил на журнальный столик рюмки и наполнил их водкой. Ню следила за мной с отрешенностью зрителя, но угощение пригубила. Если не считать звуков улицы, в комнате обосновалась тишина. Плотная, она до потолка забила ее пространство. Мы сидели друг напротив друга, как в ожидании поезда на вокзале. Разных поездов, идущих в разные края.
— У тебя кто-то есть?
Я закурил, прошлепал босыми ногами на кухню и вернулся с чистой пепельницей. Украшающая ее чугунная фигурка черта показывала миру нос.
— Жаль, — подобрала губки Ню, — мне было бы легче принять то, что с тобой происходит!
— Мне тоже жаль, только по другой причине!
— Растягивая паузу, наполнил до краев свою опустевшую рюмку. — Но если ты считаешь нужным, я кого-нибудь заведу. Честно говоря, наклевывается один романчик. Между прочим, с профессиональной гетерой…
На матово-гладком Нюськином лице появилось выражение омерзения.
— Пошел по проституткам?
— Не совсем так, хотя мысль интересная! Женщина, кстати итальянка, живет по моим расчетам веке в четвертом нашей эры. Точнее сказать не могу, Рим времен развала империи не моя тема. Очень красивая и… — я попытался представить себе Синтию, — раскрепощенная. В отличии от нашего с тобой механического пианино, сама стучит по костям…
В глазах Нюськи появился интерес. Интерес энтомолога, столкнувшегося с незнакомой науке козявкой.
— Все шутишь, и не надоело? Я уже не спрашиваю, куда подевались мои фотографии…
И правильно, дорогая, делаешь, потому что сказать правду я не смогу, а брать на душу грех и снова лгать не хочется, и без того наврано выше крыши. Поскольку моя рука все еще сжимала рюмку, я опрокинул ее содержимое в рот.
— Ты себя разрушаешь, — продолжала Ню, не делая попытки последовать моему примеру. — Хотела бы я знать, как ты собираешься дальше жить.
Вопрос был конечно же риторическим, за ним не чувствовалось беспокойства о моей судьбе, но я счел за благо ответить:
— Хочешь, расскажу! С некоторых пор мне начал нравиться марафонский бег. Представляешь, сорок два километра сто девяносто метров…
— Пять! Сто девяносто пять метров.
В этих «пяти» она была вся! Другая бы промолчала — какая, в сущности, разница? — но не Ню. Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей, опять же будет чем меня распять. Вздохнул:
— Тебе видней!.. И всю эту дистанцию человек трюхает в полном одиночестве, и его дурацкая голова занята лишь тем, чтобы не склеить до финиша ласты. Из этого одиночества, как Адам из глины, мы все и сделаны, хотя у каждого из нас оно свое, индивидуальное…
Я много мог бы ей рассказать о пользе бега на длинные дистанции и много бы дал, только бы Ню рассмеялась! Весело, беззаботно. Или, так уж и быть, расплакалась — тоже что-то человеческое. Припудренный носик покраснел бы, а из умело подведенных глаз хлынули слезы. Я подполз бы к моей Нюське на коленях, обнял ее и прошептал на ушко, что еще не вечер, что впереди много хорошего, и, если не удастся быть счастливыми, можем попробовать в один день умереть…
Но укротители не плачут, они щелкают кнутом, и я пошел ва-банк:
— Может, хватит валять дурака? Иди в ванную, а я пока сбегаю вниз и отпущу машину…
Ню покачала головой с модельной стрижкой. Она и раньше так делала, и все заканчивалось к обоюдному удовольствию, но тогда в ее больших серых глазах выражение было иным. Оставалось только выдавить из себя защитную улыбочку.
— Секс без причины — признак дурачины, так, что ли?
Комментариев не последовало. Для этого у них в министерстве есть пресс-атташе по связям с отбившейся от рук общественностью. Завтра позвоню, и он мне скажет, что по этому поводу думает руководство. Но на этот раз, естественно в качестве одолжения, Ню сообщила мне свое мнение лично:
— Нет, Денников, это не поможет! Мы в очередной раз пойдем по кругу, а я устала. Выдумывать можно, а иногда даже нужно… — губки ее едва заметно дрогнули, — но только не собственную жизнь!
А что, звучит красиво, правда, отдает приговором! Как если бы высокий суд не нашел аргументов в пользу подсудимого. Пусть вопрос и не был задан, прежде чем на него ответить, я задумался. Это всегда производит на присяжных хорошее впечатление.
— Нет, госпожа судья, тут вы неправы: выдумывать не только можно, но чаще всего приходится, и именно себе, и именно свою жизнь! Природа, ваша честь, не терпит пустоты. В любом случае, пользуясь этой трибуной, я хотел бы выразить вам свою благодарность. Вы могли сказать: ничего тебя, Денников, в будущем не ждет, — а не сказали. Заметить, мол, ничего-то ты, Денников, не понял, — а удержались. И наконец, пригвоздить меня к позорному столбу: я, Денников, всегда знала, что это должно с тобой случиться! Но нет, вы были ко мне добры!..
Казалось, Ню на краткое мгновение потерялась, но тут же снова овладела собой.
— Все играешь в слова? Ну-ну! Я так никогда не говорила.
— Но думала, Нюсь, думала! Сознайся, и тебе, как уверял Достоевский, сразу станет легче!
Сказал не по злобе, а по инерции, или, что то же самое, в силу привычки. Раскопки в семейных развалинах не входили в мои планы. В музеях в основном выставлены черепки, ничего цельного откопать не удается.
Нюська поднялась на свои стройные ножки с явным намерением уйти. В чертах ее лица проступило что-то болезненное, выражение глаз стало далеким, как Гималаи, и холодными, как их заснеженные вершины.
— Боюсь, Денников, тебе с твоей извращенной фантазией уже действительно ничего не поможет! Запущенный случай. Постарайся вести себя тихо и не говорить с людьми, меньше шансов угодить в психушку.
И, переступая порог родного дома, пробормотала: лу-уз кэннон. По крайней мере, мне так показалось. Видно, занимается с преподавателем, произношение явно улучшилось. Хотел сделать ей приятное и об этом сообщить, но дверь шваркнула перед носом пистолетным выстрелом. Не успел. Может, оно и к лучшему.
Спать хотелось зверски, но заставил себя встать под душ. Настроение было ни к черту! Скажи, кто твой друг, думал я, подставляя лицо теплым струям, и тебе определят твою цену в долларах. Нюська и Фил принадлежат к сливкам общества, значит, и я чего-то в его глазах стою. Девятьсот девяносто девять россиян из тысячи наверняка мне позавидуют. Позавидовал бы, наверное, и тысячный, только по природе своей он независтлив. Тогда, спрашивается, отчего так погано на душе? Почему, просыпаясь по ночам от тоски, лежишь, недоумевая: как так опять случилось, что тебя угораздило родиться человеком?
Вытерся насухо. Нюськина рюмка в гостиной стояла нетронутой, не пропадать же добру. Потушил по всей квартире свет и, шатаясь от усталости, добрался до спальни. Рухнул в кровать в предвкушении, что избавлюсь наконец от приставучего, липкого мира, но не тут-то было. Нанизанные на мысли образы будто только того и ждали, потянулись через голову лентой, изводили навязчивостью, томили. Мне почему-то надо было знать, зачем пришел я в этот мир, но задать вопрос не получалось, и я мучительно подбирал слова. Жарко было невмоготу, я метался, стараясь скинуть давившее к земле одеяло. Морок навязчивого кошмара душил… как вдруг почувствовал, что вроде бы я не один. И не во Вселенной, что куда еще ни шло, в постели…
Открыл осторожно глаза… женщина! Прижалась ко мне обнаженным телом, положив руку на грудь. Во дела! Врать не стану, пробуждение не из худших, но многие меня поймут: хотелось знать подробности. Любопытство — черта предосудительная, однако встречаются в жизни ситуации, когда противостоять ему нет возможности. Отстранившись, я повернул медленно голову… Синтия улыбалась. Приподнявшись на локте, приложила к губам палец и едва слышно прошептала: светает, пора!
Я понял ее с полуслова. Пора, оно во все времена пора! Притянул ее к себе, но женщина с беззвучным смешком вырвалась и соскользнула с ложа. В полнейшем недоумении я смотрел, как Синти накидывает на точеное тело тунику. Ее «пора» явно не совпадало с моим, но тогда зачем было обещать?
Заметив на моем лице следы недоумения, она наклонилась и поцеловала меня в губы.
— Ты хороший любовник, Дэн! Днем увидимся…
И, откинув в сторону занавеску, выпорхнула из комнаты. Моему изумлению не было предела! Убей меня Бог на этом месте, если я хоть что-то понимал. Нет, против высокой оценки своих способностей я не возражал, но жизненный опыт подсказывал, что она не может быть результатом, так сказать, теоретического курса. Чай не марксизм-ленинизм, тут одними разглагольствованиями не обойдешься, а на практике ничего вроде бы не было. Если же было, а я не заметил, то это в чистом виде клиника и обещанный мне Нюськой визит в психушку не за горами. Не мог же я, в самом деле, ничего не почувствовать, ведь не воздушный поцелуй и не тень крыла смерти, а тот самый редкий случай, когда жизнь приятно познавать на ощупь…
За окном пели птицы, нежный ветерок приносил аромат цветов, где-то рядом играл струями фонтан. Успокоиться я, естественно, не мог, но с положением своим постепенно смирился. Тем более что от меня ничего не зависело. К чему куда-то рваться, проще плыть, наблюдая жизнь, по течению. Живут себе люди, как птахи Божьи, вот и я буду так. Не вложил Вседержитель в Свои создания осмысленности, что ж теперь, не получать от жизни удовольствия? Ход мыслей успокаивал, только удовольствия-то я как раз и не получил.
Лежал в состоянии растерянности перед лицом случившегося, а вернее, не случившегося и смотрел в потолок, пока знакомый раб не принес мне завтрак. Изысканным назвать его было трудно. Сухая лепешка и кружка с водой напомнили мне, что в этом доме я не гость, а пленник. Попытка разговорить слугу тоже ни к чему не привела. Сделав испуганные глаза, он жестом дал понять, что вступать со мной в контакт ему запрещено. А жаль, вопросов у меня накопилось в избытке!
Единственное, что было ясно, как божий день, сцапали меня за принадлежность к христианам. В угаре любовных утех к пересдаче темы упадка Римской империи я подготовиться не успел, но был достаточно находчив, чтобы выучить цитату из Гиббона. Дословно воспроизвести ее я бы не смог, но смысл сводился к тому, что страну погубило фарисейство. Историк писал, что на протяжении долгого времени императорская власть прикрывалась республиканскими формами правления, это-то ее и погубило. Стараясь скрыть от подданных свое могущество, хозяева римского мира окружили трон полумраком и выдавали себя за смиренных уполномоченных Сената, декреты которого сами же и диктовали. Демократические традиции были превращены в декорацию, в то время как императоры окружали себя людьми корыстными и лживыми. Наступивший в результате этого физический упадок явился следствием моральной деградацией. Профессор, он когда-то тоже был молод, отнесся ко мне с пониманием, но выше оценки «удовлетворительно» оно не пошло. Заметил со вздохом, что история имеет дурную привычку повторяться, и протянул мне зачетку. Скорее всего, так оно и есть, только следующий семестр пришлось перебиваться без стипендии.
Не сытый и не голодный, я свернулся на ложе калачиком и задремал. Разбудила меня Синтия. В расшитой золотом шоколадного цвета тунике она выглядела божественно. В комнате, наводя на греховные мысли, повис горьковатый аромат ее духов. Длинные волосы Синти собрала в пучок, что подчеркнуло изысканные формы ее шеи, в то время как большие глаза… они смотрели на меня, как на пустое место! Впрочем, никто не давал мне права ожидать другого. Ничего не сказав, качнула в сторону двери головой и скрылась за занавеской. В соседнем помещении, куда я за ней последовал, нас поджидал слуга с приготовленной для меня туникой. Припас он и длиннющий кусок материи, но женщина лишь презрительно фыркнула:
— Рабам носить тогу запрещено!
Вот, значит, как! А я-то, дурак, еще тешил себя надеждой. Раб, старичок, должен знать свое место и даже в мыслях не позволять себе вольностей. Спасибо, Синти, за науку, наперед буду знать. Согнувшись в полупоклоне, сопроводил ее с заискивающим выражением лица к поджидавшим на улице носилкам и потрусил собачонкой рядом. Вокруг было на что посмотреть. Оказалось, что вилла Теренция находилась не в предместье, а в центре города, где к моему удивлению стояли многоэтажные, напоминавшие хрущобы дома и до Колизея было рукой подать. Маневрируя в густой толпе, как если бы народ Рима валил на первомайскую демонстрацию, мы добрались до входа в парк, где носилки и припарковались.
На прогулку сопровождать ее по начинавшемуся за оградой саду Синтия взяла меня одного, чем, по-видимому, надо было гордиться. Однако стоило нам углубиться в тенистую аллею, как она повернулась и со злостью процедила:
— Может быть, хватит изображать из себя юродивого?
Я аж обомлел. Столь знакомые и дорогие сердцу слова Синти могла позаимствовать только у Нюськи. А заодно и интонацию, с какой они были брошены мне в лицо.
— Да, госпожа! Как прикажешь, госпожа!
Мой взгляд по преданности значительно превосходил собачий. Пряча издевательскую ухмылку, я ниже прежнего склонился в поклоне. Оглянувшись с милой улыбкой по сторонам, Синти врезала мне полновесную пощечину. Хрупкая на вид, дралась она, как заправский боксер. Это было чем-то новым, Ню на меня руку еще не поднимала.
— Какая же ты, Дэн, дрянь! Оговорилась я, разве не понятно. Мне что, надо было броситься тебе на шею, чтобы Теренцию тут же настучали?
Готова была меня убить и, наверное, убила бы, если бы это не вело к потере собственности. Рабы в Риме, хоть низко и ценились, в хозяйстве были необходимы.
Выпрямившись во весь рост, я посмотрел на нее сверху вниз.
— Ну и что дальше? Какого черта мы сюда приволоклись?
Расслышав в тоне отголоски восстания Спартака, женщина вздрогнула. Смерила меня злым взглядом.
— Ну ты и тип! Поговорить надо, без лишних ушей.
И пошла гуляющей походочкой по аллее, уверенная, что я следую за ней, как болонка на веревочке. Я и следовал.
— Пыталась вызвать Теренция на откровенность, но он о своих планах ни слова. Хотя поговорить в постели любит больше, чем заниматься делом…
Умолкла, задумалась. Мы успели дойти до конца аллеи и миновать многолюдную площадь с фонтаном, а она все продолжала хмуриться. Я же, глядя от нечего делать по сторонам, ловил на себе удивленные взгляды. Завидев меня, люди начинали перешептываться, но моя спутница, казалось, этого не замечала.
Только заказав в открытом ресторанчике белого вина, обратилась ко мне с подобием вопроса:
— Я ведь говорила тебе, что Теренций не одноклеточный? Это правда, нюх у него волчий, кожей чувствует, когда стая может наброситься! Круговая порука в их среде вещь обычная, но время от времени плебс требует крови, тогда самого одиозного из своих им приходится сдавать. А у нашего с тобой дружка рыльце в пушку! Думаю, он почуял, что запахло жареным.
Разбавила вино водой и сделала из кубка глоток. Мне не предложила. Облизала быстрым язычком губы.
— Дело в том, что редкий год, когда империя не находится в состоянии войны с варварами или с Персией. Для ведения боевых действий нужно оружие, которым Теренций с врагами государства и приторговывает. Такое могут и не простить! Тем более что в воздухе витает предчувствие перемен, о чем свидетельствует упадок унаследованной от греков культуры. В народе растет ощущение тревоги, армия устала от реформ, а сенаторы поглядывают с вожделением на Британию…
— Выходцев из колоний тоже, наверное, полно? — предположил я, зная, что законы схода империй с исторической сцены универсальны. На смену делам приходят слова, личностям — политические карлики.
— И не говори, — махнула рукой Синтия, — понаехали! Языка не знают, с историческими устоями не знакомы, а им направо и налево раздают римское гражданство. Местный демос, конечно, не доволен, но ему колбасу в зубы, и на улицу он не выйдет. Рассказываю для того, чтобы ты понимал всю сложность положения Теренция. Прижатый к стенке, он может пойти на все, а вину, в случае неудачи, как Нерон свалит на христиан. Боюсь, затем ты ему и понадобился!.. — Помедлила. — А жаль, твои единоверцы симпатичны мне уж тем, что призывают любить людей, хотя знают, как это трудно. В словах вашего Христа есть то, чего мы лишены в жизни: сострадание и благородство. Если бы его последователи пришли к власти в мире, закончились бы бесконечные войны и изменилась природа человека…
Как сказал бы красноармеец Сухов: это вряд ли! Я, историк по образованию, не могу припомнить времена, когда в христианской Европе царил длительный мир. Подчиняясь ее повелительному жесту, допил остававшееся вино и поспешил за ней на залитую солнцем площадь. Догнал, остановил. Не знаю, что на меня напало, только, глядя ей в глаза, сказал:
— Нет, Синти, ничего такого не будет! И через тысячу лет, и через две. Животную природу людей не изменить. Чистота помыслов первых христиан затянется ряской человеческого, светлое озеро веры заболотится жаждой власти и украшательством. На учение Христа объявят монополию церкви, а Его жизнь разберут на символы, чтобы жить прошлым…
Синтия отпрянула, ее глаза горели гневом.
— Как ты смеешь, ты!..
Я с силой сжал ее руку.
— Ну что же ты, закончи, скажи: раб!
Я смел, я знал будущее и готов был кое-что ей рассказать, но лицо Синтии исказила гримаса ужаса. Не от моего святотатства, нет, ее взгляд был устремлен мне за спину. Зрачки расширились, полуоткрытые губы побелели…
Я резко обернулся. В паре метрах от нас безумного вида малый тащил из-за пояса тесак. Не нож и не финку, а нечто, не уступавшее по размерам короткому мечу. Я видел, как сантиметр за сантиметром из ножен показывается блестевшее на солнце лезвие. Во мне все замерло. Время остановилось. Рука убийцы двигалась неумолимо. Черты его обожженного солнцем лица дышали ненавистью, в уголках рта выступила пена. Словно при покадровой съемке он поднял оружие над головой и сделал к нам шаг.
Оттолкнув от себя Синтию, я закричал…
