3
Когда зима сжимает кулаки, когда хрустят кости льда и все наполняется волчьим воем, невозможно ни вести за собой, ни самому идти следом, да что там — нельзя и шагу сделать от теплого очага. Остается только ковырять мерзлую землю в поисках репы и моркови, поить коз, коров и блеющих овец, давать им сено. Еще можно буравить дыры во льду, насадить наживку на крючок и ждать, когда клюнет щука, а то и сельдь или макрель. И вот ты сидишь, пьешь эль, жуешь сушеное мясо, растираешь обмороженную кожу и ждешь.
Дни становились все короче, но были порой столь ослепительны, что Сольвейг чувствовала, будто ей в глаза вонзаются мириады крохотных игл. А ночи удлинялись.
Порой по утрам Кальф работал в маленькой кузнице. Он кидал дрова в горн, растапливал куски железа, которые они с Хальфданом привезли из Трондхейма, и принимался за изготовление нового котла. Были у него и другие дела. Юноша заточил все ножи в доме, все топоры, даже ножичек Сольвейг для резьбы. И язык свой он тоже держал отточенным, не упуская случая кинуть в сводную сестру острым словцом.
Ясноокий Блубба работал бок о бок с братом. Насвистывая или напевая обрывки песен, он ковал из железа длинные ленты и опоясывал ими старую кадушку для молока, ибо та уже прохудилась по швам. Смастерив обруч, Блубба крепил его на железные гвозди.
А однажды он пошел с Сольвейг через холм в березовую рощицу. Поработав топорами, они срубили дерево и вместе дотащили его до хутора. Если выдавалось солнечное утро, Сольвейг доверху набивала корзину грязной одеждой и стирала ее у причала. От мыла с крупинками золы разило овечьим жиром. Она выкладывала одежду на просушку прямо там, у воды, и прижимала камнями, а когда возвращалась, ткань успевала задубеть.
— Наш старый парус, — промолвила Аста. — Весь в дырах, словно сито.
— С ним все хорошо, — отозвалась Сольвейг.
— Да неужели?
Сольвейг обидели не слова, а то, как произнесла их мачеха.
— Это тяжкая работа, Сольвейг, я знаю. Но что еще нам остается — мне, тебе, Кальфу и Блуббе? А твой отец… он Эйнару бы и в подметки не годился…
Сольвейг уставилась на известковый пол.
— Никто не смел помыкать Эйнаром. И он бы никогда не ушел от семьи.
У девушки защипало в глазах.
— Но что нам остается… — повторила Аста. — Мы должны работать еще усерднее.
Порой Аста прищуривалась и будто читала мысли падчерицы.
Однажды, когда Сольвейг ткала грубое сукно для нового паруса, мачеха сказала ей:
— Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки.
И снова:
— Слова, слова! Обещания — это просто слова. Как скажешь, так и нарушишь.
Был и третий раз. Сольвейг нарезала воск для свечей, и Аста сказала ей:
— Ты еще совсем девочка, Сольвейг. Тебе всего четырнадцать зим. Ты мягкая, как воск.
Кальф услышал слова матери:
— Да, мягкая, и вся набита тайнами.
Сольвейг сжала пальцы на рукояти своего ножа.
— Мы с Блуббой никак не можем взять в толк, о чем она думает.
— А вот я прекрасно это знаю, — ледяным тоном произнесла Аста. — Я в точности знаю, о чем она думает.
Глаза Сольвейг застлала горячая пелена. Девушка не поднимала глаз от куска воска и раз за разом вонзала в него нож.
— Но все-таки кое-что мне известно… — медленно начал Кальф. Сольвейг затаила дыхание. — Мне известно, что она что-то скрывает… и я выясню, что же это такое.
Иными вечерами Аста дремала у очага, утомленная дневными трудами, а ее сыновья слонялись в темноте снаружи или до одури напивались элем. Но Сольвейг, не сгибая спины, сидела на скамье, шлифуя моржовую кость, пока та не приобрела овальную форму. Тогда девушка принялась вырезать на ней руны.
«По-настоящему его звали Ассер Ассерссон, — думала она. Его мать была родом из Швеции, а его отец — датчанином. И поэтому его все называли Хальфданом, наполовину даном.
А маму я не помню. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Ее имя было Сирит, но папа всегда звал ее Сири. Когда он произносит имя матери, его голос звучит так мягко.
И он единственный из всех, кто сокращает мое имя. Сольва, говорит он. Сольва. Сила солнца!
Он не любит Асту так, как до сих пор любит маму, и Аста отвечает ему тем же. Сердце ее все еще отдано Эйнару, ее первому мужу, отцу Кальфа и Блуббы. Он утонул.
Я думаю, что отцу нужна была женщина, а Асте — мужчина. Просто так удобнее. Так легче вести хозяйство и воспитывать детей. Они часто ругались и порой отправлялись спать, так и не помирившись.
Наверно, папа был рад избавиться от ее злого языка. Да и от острого словца Кальфа тоже — они стоят друг друга.
Ему никогда не нравился Кальф, а Кальфу никогда не нравилась я.
И похоже, Аста не так уж убивается по отцу, хотя и жалуется. Да, без него работы стало еще больше. Но… но ты же обещал. Ты ведь должен был знать, что это был наш последний день вместе. Ты должен был знать.
Тебе четырнадцать, Сольва. Ты восходишь к пятнадцатилетию… Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце.
Ты не уезжал, потому что ждал, пока я вырасту?»
Однажды из Трондхейма пришел молодой христианский священник, Петер. Он хотел поговорить с Астой и ее соседями о строительстве храма. Начал речь он так:
— Король Олаф приплыл с воинами из Гартара, чтобы вернуть свой трон и земли. Он сражался во имя Белого Христа.
— Не больно-то ему это помогло, — отозвалась Аста.
— При Стикластадире за короля сражались три тысячи людей, — продолжил Петер. — Норвежцы и шведы бились плечом к плечу.
— Вовсе не потому, что они приняли христианство, — возразил Старый Свен. — Просто Олаф был их законным владыкой.
Юный священник вздохнул и сцепил руки в замок:
— Но силы были неравны: на одного бойца приходилось десять противников. На стороне конунга Кнута воевала огромная толпа языческого отребья. В Норвегии еще не видели такой огромной армии. И пусть погиб король Олаф, но Христос, Владыка Мира, пребывает вовек.
— Не читай мне наставлений о той битве, — ответила Аста.
— Из семей, что живут у фьорда, в каждой потеряли отца, сына или брата, — добавил Старый Свен.
— Я одного не понимаю, — обратилась к священнику Сольвейг. — Разве может Белый Христос ступать по крови? Ты твердишь, что он — Владыка Мира, но король Олаф и его войско размахивали боевыми топорами. Как же можно прощать и мстить одновременно?
Петер, молодой священник, с жалостью улыбнулся Сольвейг:
— Мы прощаем тех, кто желает креститься; упорствующих же надлежит сокрушать.
В разговор вступила Аста:
— Семьи многих наших соседей были крещены, но это не мешает им поклоняться Одину и другим богам.
Священник покачал головой:
— Я буду молиться за вас. А потом навещу снова.
Как-то раз Блубба спросил Сольвейг, почему ее отец покинул их и уплыл, и Сольвейг ответила:
— Он ушел, потому что пообещал. Он выполнил клятву.
Блубба нахмурился.
— Он сказал Харальду Сигурдссону, что последует за ним. Ты помнишь Харальда?
— Почти нет.
— Он был даже выше, чем отец.
— Это я помню.
— Он громко говорил и громко смеялся.
— Да, я не забыл.
— Когда они с отцом сражались в битве при Стикластадире, ему было пятнадцать, а тебе — всего четыре. — Сольвейг жестом пригласила Блуббу присесть рядом. — Он, Харальд, был рожден, чтобы повелевать. Можешь не сомневаться, что они с отцом вернутся, чтобы отомстить за смерть короля Олафа.
— Когда? — вопросил Блубба.
— А знаешь ли ты, — продолжала Сольвейг, — когда Харальду было всего три, он сказал своему сводному брату, королю Олафу, что больше всего на свете хочет получить боевые корабли. Не еду, не игрушки, не оружие. Боевые корабли!
— Я бы хотел, чтобы Хальфдан вернулся, — заявил Блубба.
Сольвейг шумно сглотнула. И спросила:
— А ты? Что бы ты выбрал? Чего ты хочешь больше всего на свете?
Блубба вдумчиво глядел на сестру.
— Ну?
— Раньше ты была счастлива, — промолвил Блубба. — Ты улыбалась… смеялась… Я хочу… я хочу, чтобы все у тебя стало по-прежнему.
— О, Блубба! — воскликнула Сольвейг. Слезы подступили у нее к горлу; она рывком прижала мальчика к себе, похлопала его по спине и шмыгнула носом.
Не проходило и дня, чтобы она не вспоминала о том, что сказал ее отец. И о том, чего он не сказал. Каждый день Сольвейг гадала, где он ныне, сомневалась, сможет ли пройти по его следу и найти его.
Сольвейг никогда не уходила далеко от дома, разве что бывала на ярмарке в Трондхейме, да и туда путешествовала вместе со взрослыми. Но дом — это уже не дом. Да, здесь тепло и сытно, но столько боли теперь тут, столько грусти.
«Даже если и волки, — подумала она. — Даже это будет лучше».
Шило вгрызалось в овальную поверхность кости, когда Сольвейг чертила на ней руны: «СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА…»
— Сольвейг! — резко одернула ее Аста. — Когда это прекратится? Ты словно по черепу мне скребешь. Перестань, а то этот скрежет и царапанье меня с ума сведут.
Сольвейг остановила работу.
— Или занимайся этим снаружи. Дни ведь уже стали длиннее.
«Слава богам, — подумала Сольвейг. — Слава Одину, Фрейе, Тору и всем прочим моим богам. Слава даже этому Белому Христу. Да, дни становятся длиннее.
Моя зима уже на исходе. Начался ледоход».
Утром накануне отъезда Сольвейг сообщила Асте, что в их двери стучит весна.
— Погода обманчива, — отозвалась та.
— Неужели ты не чувствуешь?
— И я бы на твоем месте поменьше об этом думала, — предостерегла ее мачеха. — Не то других мыслей в твоей голове совсем не останется.
А затем Сольвейг, чувствуя весну в воздухе, жизнерадостно объявила, что давно пора почистить маленький навес над причалом:
— И раз уж отца здесь нет, то я сделаю это за него.
— Как тебе угодно, — сухо ответствовала Аста.
Итак, мачеха ничего не заподозрила, когда Сольвейг трижды за день — по пятьсот шагов туда и обратно — спустилась к причалу. Но всякий раз, когда девушка отправлялась туда, она прихватывала с собой то, что хотела взять с собой в дорогу: еду, небольшую кадушку пресной воды, одежду, инструменты для резьбы, точильный камень и мешочек с костями. Все это Сольвейг сложила в перевернутую лодку, в которую отец складывал весла, ковш, которым вычерпывал воду во время плаваний, сети, лесу, грузила, поплавки и прочие снасти.
В первый заход она и правда принялась за чистку навеса, чтобы успокоить укоры совести. Но вскоре, однако, Сольвейг оставила это занятие. Спустившись к причалу в третий раз, она проверила оснастку лодки, что стояла у воды. Опустившись на одно колено, девушка ткнула веслом в корку льда. Хрустальные иглы были не толще ногтя и тут же поддались.
Сердце Сольвейг бешено застучало, и кровь ее запела.
Перед последним походом к дому она пробралась к семейному кладбищу. У дальнего его склона яростные барашки волн бились о скалы.
Сольвейг бродила среди могил. Родители матери, ее же бабушка и дедушка, прадед и прабабка… Она никого из них не знала. Дойдя до места, где покоилась ее мать, девушка опустилась на колени в мокрой траве.
— Ссс… — свистел северный ветер. — Ссс-ссссс…
Сольвейг положила правую руку на сердце.
— Я боюсь, — сказала она матери. — Я никогда еще не была так напугана. Но никогда и не чувствовала такой уверенности в том, что мне нужно сделать. Мама, о мамочка, мой путь может привести меня к отцу — или я окажусь там же, где ты сейчас.
Пора цветов еще не настала: не появились еще бледные акониты, не закивали головками подснежники. Но Сольвейг, поблуждав по склону, набрала горсть мелкой белой гальки и старательно разложила у покосившегося могильного камня: тут в виде снежинки, здесь словно пролитые слезы, а там — россыпь белоснежных лепестков. Закончив, девушка поднялась на ноги и заспешила назад к хутору.
Вечером Сольвейг охватило беспокойство, и становилось оно все сильней. Девушка не чувствовала голода, и сон бежал от нее. Она твердила себе, что нужно подождать до рассвета, но потом вдруг испугалась, что уснет мертвым сном перед самой зарей.
В полной темноте она села на ложе. Тайком нашарила брошь, спрятанную в наволочке. Нашла на ощупь дыры в оленьей шкуре и просунула в них руки. Встала, подняла овечью полость. Но, сделав лишь первый шаг, задела железную кочергу, что лежала между ее лавкой и очагом.
Вмиг проснулась Аста:
— Кто там?
А затем:
— Что там?
— Это я, — хрипло откликнулась Сольвейг. — Всего лишь я.
Сердце бешено колотилось в ее груди.
— Что стряслось?
— Живот болит, — ответила Сольвейг. — У меня колики. Мне надо выйти. Очень надо.
Сводные братья храпели на два голоса.
— Не могу больше ждать, — простонала Сольвейг.
— Дверь закрой, — приказала ей Аста. А затем вздохнула и снова легла…
В миг, когда холодный ночной воздух овеял лицо Сольвейг, она почувствовала, ощутила всей душой, сколь опасно уходить и сколь больно было бы остаться.
«Но я могу вернуться, — подумала она. — Еще не поздно!»
Однако она уже неслась прочь от хутора. Она бежала, и восточный ветер понесся ей вслед. Когда Сольвейг услышала его стон, она не сомневалась: это Аста зовет ее обратно.
Сольвейг не оборачивалась, пока не достигла причала. Повернув голову, она увидела, что небо над холмами только-только начало бледнеть; в нем не было еще ни зелени, ни нежной желтизны первоцвета.
Сольвейг второпях толкнула лодку вниз по склону, в воду, и поспешила к перевернутой плоскодонке, чтобы взять вещи, которые припасла в дорогу.
Она обратила взор к хутору, все еще скрытому завесой ночной тьмы. И снова повернулась лицом к темной танцующей воде.
«Я могу, — подумала она. — Да, я могу. Они пожалеют, что потеряли лодку. Но не меня. Старый Свен поможет Кальфу и Блуббе срезать ветки, и они построят новую».
На самом краю причала девушка опустилась на колени. Задыхаясь, она взмолилась:
— Эгир, не кричи на меня на буйном языке своих волн. Ран, не лови меня в свою гибельную сеть. Подымите меня, принесите меня к Трондхейму.
Сольвейг встала с колен и похлопала по карману из оленьей шкуры. Моржовая кость была там; та самая кость, которую так и не закончила вырезать Сольвейг.
СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА ЗА СИЛЬНЫМ СОЛНЦЕМ НА ВОСТОК, И ТАК…
Она положила кругляш на землю причала.
— Ты, Кальф, и ты, Блубба… — прошептала она. — И ты, Аста. Найдете ли вы? А ты, ветер, вы, волны, и дни, и надежда, вы поможете ли мне завершить то, что я задумала?
Сольвейг съехала по склону причала и влезла в лодку. И только тогда поняла, что не отвязала фалинь.
— Сольвейг! Сольвейг! Ты где? Сольвейг!
Она была уверена, что слышит голос Асты. Сольвейг достала нож для резьбы и принялась рубить и кромсать канат. И в конце концов разорвала.
