21
Сольвейг лежала очень тихо. Она дышала размеренно и глубоко, стараясь погрузиться в сон. Но слишком чутко ощущала она присутствие товарищей. Кто-то похрапывал, кто-то сопел, а некоторые ворочались и метались во сне, не в силах отделаться от впечатлений долгого дня, что начался погребальным костром и закончился поисками Бриты.
Одиндиса и Слоти обошли маленький остров кругом и вернулись к костру, где все еще тлели уголья, но никак не могли найти дочь. Торстен, Бруни и Эдвин выкликали ее имя, и их голоса падали в ночь, словно в глубокую черную яму.
«Я знаю, что небо сделано из воздуха, — подумала Сольвейг. — Но иногда оно становится таким тяжелым, таким плотным и гладким. Похоже на рулон ткани, что я видела на рынке в Киеве. Бархат!
И кожа может быть как бархат. Например, Бритины щеки.
Где же она?»
Крик запоздалого кроншнепа был полон одиночества и тоски. Поднялся теплый ночной ветер, и огромная смоковница, растущая рядом с причалом, захлопала в кожистые ладоши.
И Сольвейг услышала голос Бриты — мягкий, словно низкие ноты на свирели Слоти, — который говорил: «Я хочу поехать с Сольвейг».
Сольвейг приподнялась во тьме.
«Я хочу поехать с Сольвейг».
Она знала, где была Брита, где она затаилась в ожидании.
«Почему я сразу об этом не подумала? Почему не заставила замолчать мысли и дать слово своему сердцу?»
В лунном свете Сольвейг встала на ноги, обулась и тайком прошмыгнула вниз по сходням. Она на ощупь прошла туда, где на причале сгрудились маленькие лодчонки. «Ютится у самого края, за тем большим судном. Так ведь сказал Михран?»
Лодка была накрыта шкурой — кажется, тюленьей — и сверкала в отблеске луны.
Сольвейг прислушалась. Тишина. Только тихие глотки волн, только река целует борта кораблей, спящих бок о бок во мраке.
— Брита! — позвала Сольвейг еле слышно.
Тишина.
— Брита! — повторила девушка погромче.
Тишина.
Сольвейг опустилась на колени и схватила край шкуры. Подняла его и сняла с кормы.
И там, под взглядами Сольвейг и луны, лежала маленькая бледная Брита, сверкая глазами и дрожа.
Сольвейг потянулась к ней, и Брита поднялась ей навстречу.
Сильными руками Сольвейг подняла девочку в воздух и опустила на причал. Они обнялись, не говоря ни слова: Брита обхватила Сольвейг за талию, а та ее — за шею.
— Мне бы хотелось… — прошептала девочка и громко сглотнула.
— Я знаю. Я правда знаю.
Они еще постояли, обнявшись. Бриту всю трясло.
«Что же ты собиралась сделать? — недоумевала Сольвейг. — Вжаться в нос лодки? Ты же не думала, в самом деле…»
— Можно? — прошептала Брита.
— Иногда, — тихо ответила Сольвейг, — мы вынуждены делать то, чего ужасно не хочется.
Она помолчала, стараясь подобрать нужные слова.
— Я бы правда хотела оставить тебя здесь, Брита. Я бы хотела, чтобы тебе не пришлось смиряться. Я бы хотела, чтобы мне не пришлось ехать в Миклагард без тебя.
Брита уткнулась лицом в ее руку.
— Ну что ж, пойдем.
— Иногда третье желание сбывается, — всхлипнула девочка.
Когда они вернулись на борт, Сольвейг предоставила Брите самой найти мать. А потом она слушала, как те шептались, шмыгали носами и ворковали. Сольвейг почувствовала себя такой одинокой! Ей вспомнилась могила матери у каменистого шумного берега. Вспомнились дети Эдит, которые остались в далекой Англии. Она подумала обо всех детях Мидгарда, которых разлучила с родителями дорога. Или смерть.
«Я знаю, что очень хочу увидеться с папой. Он был для меня и отцом, и матерью. Я уже проехала полмира, чтобы быть с ним рядом, и не прошло и дня, чтобы я не думала о нем. С любовью и с огромной тоской. Столько мне бы хотелось ему рассказать, о стольком расспросить».
Но потом Сольвейг задумалась, что скажет Хальфдан, когда увидит ее.
«Тот сон, в котором я увидела бабушку… Она предупреждала отца: Лучше бы ты оставил ее снаружи, во льдах… Попомни мои слова, настанет день, когда слабость Сольвейг навредит еще кому-нибудь. И возможно, этим кем-то будет ее отец.
Он ведь будет рад меня увидеть, правда? Что он скажет? Вдруг он живет с Харальдом Сигурдссоном и его воинами… или с другой женщиной? У которой есть собственные дети, вроде Кальфа и Блуббы? Что, если?..»
* * *
От острова Святого Григория Сольвейг летела словно на крыльях. Сидя рядом с Эдит — напротив них расположились Эдвин и Михран, — она все махала и махала рукой до тех пор, пока ее товарищи не превратились в крошечные фигурки, едва различимые на горизонте.
— Бедная Брита! — сказала она. — Жаль, что я не подарила ей какую-нибудь костяную булавку. Надеюсь, что она без опасностей доберется до Киева.
— И я, — с тревогой откликнулась Эдит.
Сольвейг обратилась к Михрану.
— Но сейчас-то! — чуть не прокричала она. — Сейчас! Осталось три дня?
— Три-четыре, — ответил тот.
— А правда, что вода там черная? В Черном море?
— Темнее, чем в Балтийском. Темнее, чем в Мраморном море, и темнее, чем в Великом.
— Почему?
— Там очень глубоко. Так глубоко, что под водой возвышаются целые горы.
— Откуда ты знаешь?
Михран пожал плечами:
— Это все знают.
— Вы слышали про Белое море?
— Я слышал, — отозвался Эдвин. — Оно лежит к северу от Норвегии, севернее самого севера. Однажды ко двору короля Альфреда пришел путешественник, который и рассказал нам о нем.
— Иногда оно замерзает и покрывается снегом, — объяснила Сольвейг. — Вот почему это море белое.
— А есть еще и Красное, — рассказал им Михран. — Рядом с Египтом. У него красные берега, и люди, которые живут неподалеку от него, тоже красные.
— А Желтое море есть? — спросила Сольвейг.
Михран поморщился:
— Надеюсь, что нет. Целое море вонючей мочи!
Лодка была именно такой, как описал им проводник: просто выдолбленный ствол дуба, обтесанный так, чтобы киль был выше. К корпусу приделана крохотная мачта с одним парусом, весла и еще одно рулевое весло на корме. Если бы все четверо путников легли, вытянувшись, голова к ногам, то длины лодки им бы не хватило.
— Длинная и узкая, — предупредил их Михран. — Легко опрокинуть. Когда будете перемещаться, сгибайте колени и держитесь как можно ниже. И отворачивайтесь, когда кто-нибудь из ваших товарищей будет делать Черное море желтым.
«Когда он так улыбается, — подумала Сольвейг, — у него торчат передние зубы. Ну настоящий заяц».
— Я никогда раньше не видела такой лодки, — призналась она. — Это не ялик, и не рыбацкая лодка, и не каноэ…
— Можешь называть ее долбленкой, — предложил Эдвин.
Михран кивнул:
— Да, это именно она и есть.
Чем дальше прыгала и скользила — словно бежала на коньках — их лодка, тем шире разливался Днепр.
Сольвейг могла разглядеть людей на берегу, но ей не было видно, чем они занимались. Да и солнце светило так ярко, что девушке приходилось постоянно сощуривать глаза.
— Жарко и влажно, — пожаловалась раскрасневшаяся Эдит, ерзая на скамье. — Я вся вспотела.
— И все-таки, — возразил Михран, — это лучше, чем буря или град, который сдерет с нас кожу. Сегодняшний день похож на губку.
— Что такое губка? — спросила Сольвейг.
Михран улыбнулся:
— Губка! — Он раскрыл ладони и медленно сжал кулаки, потом разжал и пояснил: — Растет в воде.
Сольвейг непонимающе покачала головой.
— Мы используем ее, чтобы чистить себя. Мыть себя. Синяя губка.
Шли часы. Путники почти не вспоминали о тех, кого оставили позади, и о том, случилось с ними раньше. Они вглядывались, принюхивались и прислушивались ко всему, что происходило вокруг. Когда Сольвейг опустила руку в воду, то всем телом почувствовала, сколь быстро несется лодка по течению.
Вечером Михран и Сольвейг привязывали лодку у берега и покупали еду у местных жителей. Они расчищали место для костра и жарили речную рыбу. Ели зернистый хлеб и летние фрукты — сливы, вишни… Пили эль и ложились спать без страха.
— Я говорил, — объявил Михран, — вниз по склону. Завтра Черное море. И последняя опасность.
— Какая опасность? — встрепенулась Сольвейг.
Но Михран не ответил.
Река распахнула морю объятия. Вода под лодкой начала мягко покачиваться, и Сольвейг казалось, что она то придерживает их, то толкает вперед.
«Некоторые дни тянутся так долго, — подумала девушка, — а другие пролетают незаметно. Прошло всего четыре дня с тех пор, как мы уехали с острова Святого Григория. Но я уже увидела столько всего нового, что мне кажется, будто прошли века с тех пор, как я нашла Бриту, притаившуюся в нашей лодке».
— А вот и Черное море, — произнес Михран. Его так и распирало от гордости, словно море принадлежало ему одному.
Эдит мягко покачала головой, будто вспомнила что-то, и проговорила:
— Больше не будет кувшинок.
— Но поля, — возразил Эдвин. — Зерно! Что это там такое?
— Это лен, — объяснил Михран. — Голубые и багряные цветки. А вот там — как вы это говорите? — чай.
Сольвейг нахмурилась. Она никогда не слышала этого слова.
— Пить, — уточнил Михран. — Горячий. Очень хорошо!
Сольвейг улыбнулась.
— Я бы очень хотела попробовать, — с жаром отозвалась она.
— Ну, а теперь поплывем на запад. Будем держаться поближе к берегу до самой реки, — сказал проводник.
— Еще одна река? — жалобно протянул Эдвин.
— Дунай! Длинный, как Днепр.
Михран состроил печальную мину.
— Только не это! — Эдвин выглядел обеспокоенным.
Михран осклабился:
— Мы пройдем мимо реки.
«Так это правда, — подумала Сольвейг. — Из всех мест, где я побывала, вода в Черном море самая темная. Темнее, чем горные потоки, шумно стремящиеся к фьорду, и темнее, чем сам многопалый фьорд. Темнее, чем Балтийское море, простершееся между Сигтуной и Ладогой, темнее рек Гардарики и Ильмень-озера».
— Море своенравно, — поведал ей Михран. — То внезапный ветер. То дождь.
— Резкие порывы, — отозвалась Сольвейг.
— Но сейчас!.. — Проводник широко развел руки.
— Солнечный свет и спокойная вода, — продолжила за него девушка.
— Отсюда поплыл Ясон.
— Кто?
— Ясон! — повторил Михран так, словно все на свете уже слышали про него. — Он мог вернуть свое королевство, только если добудет золотое руно.
— Руно?
— Золотое, — пояснил проводник.
— Наверное, такие овцы пасутся в Асгарде, — сказала Сольвейг. — В королевстве богов. Так нашел он руно?
— Да, и засеял поле драконьими зубами — и возвратился в свое королевство.
«А я? Вернусь ли я в свое королевство?»
За правым бортом расстилались поля. Моря пшеницы, яблочные и грушевые сады, а выше, по склонам холмов, росли березовые и ольховые рощи. По левую сторону еле уловимо сверкала черненым серебром морская гладь. Над головой простиралось сияющее небо, которое то и дело рассекали черные бакланы и красногрудые гуси.
— Я видел чудо! — возгласил Эдвин. — Так начинается одно английское стихотворение. А здесь повсюду чудеса! Красногрудые гуси, водная мята, лысый ибис, тамариск…
— Вот что значит держать глаза открытыми, — ответила Эдит. — Если приглядеться, то все вокруг становится чудом.
Вскоре Сольвейг покопалась в своем мешочке, вынула тонкую костяную пластину и засела за резьбу. Работая, она болтала с Эдит.
— Ты все еще думаешь о Рыжем Оттаре? — спросила Сольвейг.
Эдит нахмурилась и вздохнула:
— Да… Хотя нет. Я больше думаю о ребенке.
— О Эди! А если родится девочка, ты оставишь ее?
Эдит в изумлении уставилась на Сольвейг:
— Разумеется! Конечно оставлю. Я же не викинг.
— А куда ты пойдешь?
— Когда?
— После Миклагарда?
И тут же в разговор вступил Эдвин:
— В Киев.
— Киев! — воскликнула Сольвейг.
— Пока я не смогу доставить тебя обратно в Йорк, — сказал Эдит посол. — Домой, к твоим детям.
— К Эмме и Вульфу, — добавила Сольвейг. — Я помню.
Затем девушка рассказала подруге, что постоянно думает об отце и пытается угадать, что он скажет, когда увидит ее, будет ли рад ее приезду.
— Мне тревожно. То есть я думаю: а вдруг его там нет? Ведь Харальд Сигурдссон набрал себе воинов. Может, они ушли куда-нибудь сражаться.
Эдит положила теплую ладонь на руку Сольвейг и прикрыла железный резец.
— Сражаться или умереть, — мрачно закончила девушка.
— А что ты думала до того, как уехала из дому? — спросила ее подруга.
— Я думала совсем о другом. Мне было так горестно и так одиноко! Поэтому я и решила отправиться в путь. Мне было страшно. Я была исполнена страха и надежды.
— Вот и сейчас тебе следует чувствовать то же самое.
— Я знаю. Но вдруг он пожалеет, что я приехала?
В глазах Сольвейг плескалось сомнение.
— Я повторяю про себя, что справлюсь. Что я сама добралась сюда от Трондхейма, а значит, у меня хватит сил позаботиться о себе. Иногда убеждаю себя, что попрошу помощи у Эдвина и Эдит. — Сольвейг говорила все громче. — Но вы ведь возвращаетесь в Киев.
— А что Михран? — спросила Эдит.
— И он тоже уедет. Он ведь проводник.
— Как ты думаешь, если бы ты сейчас была дома, решилась бы поплыть снова?
— О да! — вскричала Сольвейг.
Тут подал голос Эдвин:
— Все назовут тебя отважной. Но некоторые скажут, что ты безрассудна.
— Что это означает?
— Что тебе не хватает мудрости. Но я так не думаю. Ты знала, что путь будет долгим и многотрудным.
— И опасным, — добавила Эдит.
— Но если мы не будем рисковать… — продолжал Эдвин. — То есть можно сидеть дома у очага, помешивая жаркое, и ничего в нашей жизни не изменится. Или можно помолиться, выйти за порог и встретить неизвестность лицом к лицу.
Чем ближе подходил к концу их путь, тем больше привязывалась Сольвейг к своим спутникам. «Вы стали мне родными, — думала она. — Я не могу дождаться, когда мы приедем в Миклагард, но мне невыносима мысль о расставании с вами».
Сольвейг продолжала придавать форму костяной пластинке и улыбалась, работая. «Да, — думала она. — Вот что я вырежу. Но Эдит рассказывать не буду».
Однако она задала подруге пару вопросов. Во-первых, она спросила, как звали мать Эдит.
— Так же, как и меня. А что?
— Если ты родишь девочку, тоже назовешь ее Эдит?
— Откуда мне знать? Я смогу решить только тогда, когда увижу ребенка.
На четвертый вечер их странствия по Черному морю Сольвейг удила рыбу на один из крючков, что отдал ей Вигот, и вдруг заметила: хотя восточный ветер толкал их в сторону суши, вода под лодкой направляла их вдаль от берега.
— Дунай, — объяснил проводник, показав на берег. — Огромная река! Нас толкает речная вода.
— Я чувствую.
— А теперь последняя опасность. Нам нужно пересечь открытое море.
— Но не в этом же… стволе! — воскликнула Сольвейг.
— Мы поплывем ночью, — сказал Михран. — Под парусом пойдем в открытое море, очень далеко от берега.
— Это обязательно? — встревожилась Эдит.
— Выбора нет. — Проводник пожал плечами. — Дунай — могучий правитель. — Он протянул руку и похлопал Эдит по колену: — Мы справимся.
— Мы сможем! — настаивала и Сольвейг. — Мы же прошли через пороги!
Но потом она пожалела о своих словах и старалась не встречаться с Эдит взглядом.
— Опасность, — продолжал Михран, — это черные ветра, бури. Опасность — мы можем перевернуться. Если ветер подхватит нас, я опущу парус.
— А что, если и правда? — спросил Эдвин.
— Что правда?
— Перевернемся.
Проводник сжал губы и ровным голосом произнес:
— Очень далеко от берега. Других лодок нет… — Он не договорил.
— Но мы же сможем перевернуть ее обратно? — спросила Сольвейг. — Думаю, что сможем.
— Может, следующим утром. А теперь спите. Постарайтесь уснуть. Я проведу вас.
Но сон не шел к Сольвейг. Она вглядывалась во тьму до боли в глазах. Принюхивалась к густым ароматам летней южной ночи. Слушала шумный плеск воды, проносящейся под лодкой, и негромкий гул судна, и потрескивание мачты… Слышала, как надувался и трепетал парус…
Посреди ночи путников оросило теплым летним дождем.
Сольвейг вспомнила, как наставляла ее Аста: женщина, что носит под сердцем дитя, должна каждый день пить росу, что падает с Иггдрасиля — могучего ясеня, что распростер ветви над всем миром.
«Я думаю, что Эдит бы не повредило выпить немного этих душистых капель. Это защитит ребенка».
Вскоре снова пошел дождь — на сей раз проливной. Когда поток воды иссяк, Сольвейг увидела, как на востоке сверкают молнии, озарявшие в одну секунду и небо, и море, и их маленькую лодку.
Михран прочистил горло:
— Ну что, лодочница Сольвейг. Что скажешь?
— Ты спрашиваешь меня? — ответила девушка, ни на миг не отводя взгляда от зарева на востоке. — Гром и молния не исчезают, но и не подходят к нам ближе. Не спускай пока парус, иначе мы не продвинемся.
— Лодочница! — повторил Михран, и Сольвейг услышала в его голосе одобрение.
— Давай нести дозор вместе, — отозвалась она. — Один — это один. Вдвоем лучше.
Михран улыбнулся в темноту и повторил:
— Вдвоем лучше… И для них тоже, я думаю. Эдит и Эдвин.
— Ты хочешь сказать…
— Ты увидеть.
Опасность пришла. Но она была вовсе не такой, как ожидали Сольвейг или Михран. То была не молния, не порыв ветра, не затонувшее дерево, наполовину скрытое водой. Не течь ожидала их, не прожорливое морское чудище, не каменистый берег и не плавучий остров.
Когда на пасмурном горизонте начал загораться день, а Эдит, ее ребенок и Эдвин еще спали безмятежным сном, Сольвейг заметила, что за ними движется другое судно.
Михран вперил в него взгляд.
— Кто? — спросила девушка. — Кто они такие?
Проводник лишь повел плечами.
Корабль был гораздо больше их долбленки — всего немногим меньше, чем ладья Рыжего Оттара. Два паруса были грязны, под стать рассвету, и вскоре Сольвейг и Михран сумели насчитать на палубе по меньшей мере тринадцать человек.
— Может, их и больше. Может, кто-то сидит в трюме, — предположила Сольвейг. — Почему мне так страшно?
— Разбуди Эдит и Эдвина, — приказал ей Михран. — Скажи им, что я меняю курс.
Не отпуская паруса, он ухватился за рулевое весло. Он повернул его в сторону, и долбленка накренилась, разворачиваясь с юга на запад.
Корабль тоже повернул и стал быстро приближаться.
Люди на палубе завопили. Сольвейг, разбудив Эдит и Эдвина, спешно поползла к корме.
— Оружия нет, — сообщил ей Михран. — Я не видел.
И тут они услышали причитания.
— Женщины! — воскликнула Сольвейг. — С ними женщины!
Она увидела, что двое мужчин держат длинные захватные крюки. Они подняли свои орудия в зловещее небо и потянулись ими к долбленке… И только тогда Сольвейг заметила следы тления на лицах странников. Только тогда поняла, что на руках их не хватает пальцев.
— Прокаженные! — взревел Михран и в ужасе закрыл глаза рукой.
Загнутые, точно у ведьмы, пальцы крюков вцепились в лодку и мотнули ее в сторону. Эдвин и Эдит, все еще сонно потиравшие глаза, упали на дно лодки.
— Назад! — надрывался Михран. — Назад! — Он предупредил спутников: — Не прикасайтесь к их крюкам! Не смотрите на них! Не дышите рядом с ними!
Незнакомцы застонали, некоторые из них рычали.
Сольвейг все же посмотрела на них. Один протягивал к ней руки, и Сольвейг разглядела, что на одной из них у него два пальца, а на другой — три. Ладони были почти зелеными. Рядом стояла женщина с багрово-синими наростами на лице, каждый из которых был размером с бусину Сольвейг. Судорога сводила половину лица незнакомки, другая же была неподвижна, словно лед. Неподалеку крутился безносый мужчина с одной пустой глазницей.
— Не смотри на них, — умолял Михран девушку. — Ты станешь такой же.
— Нет, — ответила Сольвейг. — Не может такого быть.
Один из прокаженных воззвал к ним на языке, знакомом ей.
— Во имя богов, — вопил он. — Во имя любых богов, в которых вы верите: Мокоши, Одина, Христа или Аллаха…
Вокруг него сгрудились остальные. Они вопили, рыдали и рвали собственную плоть на куски.
— Во имя всех богов, — взмолился мужчина. — Подайте милостыню. Сколько сможете.
Эдвин встал и стянул с шеи маленький деревянный крест, украшенный серебром. Затем он тихо пробормотал что-то Эдит и оторвал от подола ее поношенной рубахи узкую полосу, завернул в нее крест и кинул на корабль прокаженных.
Увидев это, Михран сунул руку в карман, вытащил бронзовую монетку и подкинул ее, не глядя.
— Ты, — обратился он к Сольвейг.
— Что?
— Ты кидай.
— Что?
Эдвин протянул к ним руки:
— Да пребудет с вами Христос в вашем ужасном несчастье. Да спасет Он ваши души!
— Еду? — спросила Сольвейг в полном смятении. — Наш пшеничный каравай?
— Нет! — отрезал Михран.
— Может, кильку?
— Нет!
Пока Сольвейг медлила, двое прокаженных заученными движениями вынули крюки из долбленки. Они отпустили ее плыть по воле волн, и лодка принялась подпрыгивать на воде, точно пробка.
Корабль прокаженных развернулся в другую сторону.
— Он глядит на восток, — с глубоким вздохом заметил Эдвин. — Как должен делать любой христианин.
— И мусульманин, — отозвался Михран.
— Куда они плывут? — спросила Сольвейг.
Михран пожал плечами:
— Они ходят кругами. Приближаются к суше, только чтобы купить еды.
Четверо товарищей посидели в тишине. Они были все еще обеспокоены, но в сердца их закралась печаль.
Эдит с тревогой посмотрела на подругу:
— Жаль, что ты ничего им не дала.
Кровь прилила к щекам Сольвейг.
— Я хотела. Правда! Я даже хотела отдать им мою стеклянную бусину, но потом подумала, что предам этим Олега. — Сольвейг яростно затрясла головой. — Но я бы лучше умерла, чем жить, как они.
— Прокаженные не дикие звери, — возразила Эдит. — Они люди. Люди, оказавшиеся в беде.
— Ох уж эти викинги, — презрительно сказал Эдвин. — Бог призовет каждого из нас в свой час.
«А мой отец? — подумала Сольвейг. — Что бы он сделал? Встречал ли он этих прокаженных? Смотрел ли он им в глаза?
А если я приеду в Миклагард, а там его никто и не видел? Поможет ли мне Харальд Сигурдссон? Да, у меня есть золотая брошь. Отец сказал, она стоит больше, чем наш хутор и весь скот, вместе взятые. Если там не будет ни его, ни Харальда… Меня может спасти дар отца».
— Я помню, — начала мечтательно Эдит, будто мысли ее блуждали где-то в далеком прошлом, — Рыжий Оттар говорил мне, что на одном из Аландских островов — мы с Сольвейг проплывали мимо них, когда покинули Швецию, — живут прокаженные.
— А значит, — предположила Сольвейг, — тот корабль, что пронесся мимо нас…
— Ты права, — согласилась с ней Эдит. — В тот раз, когда нас спас Торстен, могли быть не призраки, а прокаженные.
В туманном небе встало солнце.
Михран раздул щеки и запустил пальцы в блестящие темные волосы. Он провозгласил:
— Сегодняшний день. И еще одна ночь.
— В море? — вскричала Сольвейг.
Михран запрокинул голову и возвел к небу глаза.
— Но ты этого не говорил раньше, — наморщил лоб Эдвин.
— Говори об одном дне за раз, — ответствовал проводник.
Той ночью дул легкий ветерок. Море мягко покачивало лодку, и путники болтали, ели, пили и дремали. Но потом Сольвейг приснился ужасный сон.
Их судно снова ухватили своими крюками прокаженные, и, помня, что Сольвейг ничего им не дала, они подняли ее на эти крюки и принялись раскачивать. Опустив на палубу, прокаженные стали отрывать у нее части тела, которых не хватало им самим. Один выдернул глаз из ее левой глазницы, другой открутил нос, еще один отломил ей почти все пальцы, кто-то потянул ее с силой за растущую правую грудь…
Сольвейг не могла снова заснуть от страха и втиснулась на корму рядом с Михраном.
Но рассвет все же настал. Наконец взошло солнце, и Сольвейг разглядела землю. Синий гребень к югу и высокие склоны на западе.
Михран раскрыл руки, будто хотел обнять весь мир.
— Вот! — гордо провозгласил он. — Вот это все — Византийская империя.
