Глава 3
Трагического происшествия как будто никогда и не случалось – ничто больше не напоминало о нем, если не считать сломанного носа Меркуцио. Синяки на лице моего друга рассосались, а остроумие вернулось – только привкус у его острот был теперь горький. И я не мог его в этом винить.
Его женили, со всей необходимой пышностью, на застенчивой юной девице. Мы с Ромео сопроводили Меркуцио к супружескому ложу и уложили его рядом с молодой женой – странная и ужасная обязанность, когда знаешь то, что знали мы. Но, по крайней мере, мы были избавлены от необходимости подслушивать за занавесками, хотя некоторые слуги обязаны были делать и это.
Правда, вместо этого я снова вынужден был выслушивать вечное полупьяное нытье Ромео о красоте женщины, имени которой он не называл, но, разумеется, я понимал, что речь идет о Розалине Капулетти. Она, само собой, на свадьбе Меркуцио не присутствовала: нога Капулетти не ступит там, где есть Монтекки. И все же ее незримое присутствие ощущалось все время и везде.
Ромео принес домой слух, что это Розалина была тем человеком, кто раскрыл тайну Меркуцио. Он был в трауре – но он простил ей эту женскую слабость, чем, несомненно, нарушил планы моей бабушки. Я следил за тем, чтобы он не писал стихов и не ошивался рядом с ней, но мне начинало казаться, что кузен никогда не избавится от этого наваждения. Ромео раньше не отличался постоянством в любовных делах, и я всерьез беспокоился, как бы это чувство не разбило ему сердце и не заставило его наделать действительно больших глупостей.
Я продолжал воровать. Вынужден признаться: на меня так сильно давило знание, что моя родная сестра – жестокая предательница и виновница несчастий Меркуцио, что в этот период Принц Теней еще чаще стал появляться на улицах Вероны. Я составил целый список своих потенциальных жертв, и вечерами – почти каждый вечер – я боролся со своими демонами и чувством вины, ускользая из комнаты и принося страдания тем, кто заслуживал их еще больше.
Я выкрал письмо, написанное женой слуги Орделаффи, одного из палачей, в котором та признавалась, что ее муж имеет склонность к противоестественным утехам, а еще – что было куда более интересно – в том, что он ворует у хозяина. Это признание тут же было подброшено верному телохранителю Орделаффи, который вскоре передал его своему господину. Слугу избили и вышвырнули на улицу, забрав у него все имущество. Я наблюдал за этим из безопасного укрытия. Сладкое чувство мести слегка горчило – вместе с негодяем на улице оказались и его ни в чем не повинные жена и дети, которые в одночасье стали нищими.
Я наведался следующим же вечером в уличный нужник и извлек из клоаки нестерпимо воняющую сумку, полную краденого золота и украшений. Драгоценности и меч были слишком узнаваемы, а вот золото я переложил в чистую тряпичную сумку. Я нашел несчастное семейство изгнанного слуги, которое ютилось в какой-то дыре в вонючем переулке, дрожа от холода. Отец семейства после пережитых побоев, похоже, был при смерти – это меня не слишком расстроило, но вот неприкрытое отчаяние его жены и детей, которые не были ни в чем виноваты…
Я знал, что они не смогут рассмотреть мое лицо в полумраке серых сумерек, а даже если бы и могли – все равно шелковая маска надежно скрывала мои черты.
– Синьор! – воскликнула женщина, падая на колени возле стоящей на камнях маленькой жаровни, где она готовила что-то, подозрительно напоминающее крысу. – Синьор, умоляю вас, во имя Господа нашего всемогущего – не убивайте нас…
Я швырнул сумку на булыжную мостовую рядом с ней. Сумка раскрылась, и золотые монеты, словно в сказке, хлынули в ее грязный подол. Она ахнула и отшатнулась, словно монеты могли превратиться в змей… но они не превратились, и она вернулась на место, не сводя с них глаз и все еще открыв рот от изумления. Слезы блестели в ее распахнутых глазах.
– Это не для него, – проговорил я. – Он заслуживает то, что получил. Возьми детей и беги.
Женщина затрясла головой, но я знал, что, когда она соберет монеты в сумку и затянет на ней веревку, – она сделает то, что я велел. Ее муж умирал. Она должна была бы остаться рядом с ним и проводить его в последний путь, но из ее письма я знал: между ними не было ни капли любви, и его смерть освобождала ее для новой, лучшей жизни.
Вдовам часто жилось куда лучше, чем женам.
А вот другой злодей – Тибальт Капулетти – по-прежнему расхаживал по городу, распустив хвост, словно павлин, даже более наглый и самоуверенный, чем обычно, и я с трудом сдерживался, чтобы не проучить его – оставить ему на память пару шрамов, а еще лучше – отправить к праотцам.
И моя сестра Вероника как ни в чем не бывало готовилась к свадьбе, к счастливому событию, которое означало, что мы наконец избавимся от нее навсегда и что мне отныне не слишком часто придется видеть ее жестокую ухмылку. Мне очень хотелось отомстить ей за смерть Томассо, но ее кровь, да и ее пол, защищали ее от моего гнева.
К счастью для нее.
Что же до Ромео, то он безнадежно запутался в семейной политике. Я сомневался, что он хотя бы представляет себе, на ком его хотят женить. Он вряд ли вообще думал об этом и только продолжал боготворить Розалину – девушку, с которой он никогда даже не встречался, девушку, с которой у него никогда ничего не могло быть и которая не испытывала ничего, кроме жалости, к его любовным посланиям.
Каждый из нас сходил с ума по-своему.
Я продолжал безостановочно воровать. Временами я был как никогда близок к провалу, и несколько раз меня почти схватили, потому что мои успешные и наглые вылазки вызвали всеобщее негодование и охрана была удвоена, а мои потенциальные жертвы тоже становились все менее доступными для меня. В двух случаях я был заперт в доме врага и сидел неподвижно в укрытии, пока волнение вокруг не утихло и я не смог покинуть дом незамеченным. И трофеи у меня были особенные: кнут с украшенной драгоценными камнями рукояткой, которым синьор Орделаффи частенько наказывал своего сына; все сбережения двоих Орделаффи – тех, что участвовали в повешении; драгоценный перстень епископа, который в гневной проповеди резко осудил адюльтеры и колдовство и похвалил жителей Вероны за их нетерпимость к ним. Епископ выступил с проповедью на свадьбе Меркуцио, и это было весьма неприятно.
Я все же мстил – пусть и таким вот своеобразным способом, хотя и знал, что корень зла таится в моем собственном доме.
Понимая, что надо исповедовать все эти грехи, я все же не мог довериться ловкому священнику с мягким одутловатым лицом, который служил в кафедральном соборе. Он был тщеславным человеком, политиком, и он мог выдать меня епископу. Так что лучше мне было хранить свои грехи в душе и ждать наказания за них скорее от высших сил, чем от Вероны.
Моя исповедь состоялась самым неожиданным образом и в самый неожиданный момент.
Было очевидно, что рано или поздно меня должны поймать: я, конечно, был великим вором, но все-таки не невидимым и не бесплотным. Накануне Великого четверга я похитил драгоценности из лавки ювелира Капулетти, который бил своих подмастерьев, а одного из них ослепил расплавленным металлом. Все бы хорошо, но я не ожидал встречи с огромной злой собакой. И когда я, оставив приличный кусок своей икры в зубах этого чудовища, все-таки сумел сбежать, за мной тянулся тонкий кровавый след. Я не мог рассчитывать уйти красиво и незаметно – ювелир пустил по моему следу своих слуг и сторожей, которых вела по моему следу воющая собака.
Мне хватило времени только чтобы добраться до маленькой часовни, где дремал у алтаря брат Лоренцо, похожий на неопрятную кучу тряпья. Он хрюкнул спросонья, взглянул сначала на меня, а потом перевел взгляд на кровавый след, который тянулся за мной по полу.
– Что такое? – воскликнул он и засеменил ко мне. – Сюда нельзя!
– Неприятности… – прохрипел я и стащил с лица маску – в ней не было нужды, я доверял ему. Я показал монаху кровоточащую рану на голени, чуть ниже колена. – За мной гонятся, брат Лоренцо.
– За какое преступление?
– Кажется, я пришелся не по вкусу их собачке, – ответил я, но на самом деле мне было не до смеха. – Потом, все потом – сейчас мне несдобровать, меня точно повесят, если вы не поможете. Умоляю – спрячьте меня!
Он нахмурился.
– Вы можете осквернить алтарь.
Я прохромал вперед, стиснув зубы от обжигающей боли в ноге, и простер руки на бархатном покрытии мраморных ступеней. Страдающий Христос смотрел на меня сверху серьезно и печально, и я поспешно перекрестился:
– Из глубины собственного ничтожества взываю к тебе, о Господи, и прошу заступничества перед теми, кто хочет меня убить, – заговорил я. – Брат Лоренцо, лучше будет, если они не узнают, за кем охотятся.
Он посмотрел на сумку, которую я держал в руке, и кивком головы указал на нее:
– Что там?
Я бросил ее ему:
– Это подарок Церкви. Только подумайте, сколько бедняков можно будет осчастливить!
Он смотрел на меня несколько мгновений, показавшихся мне вечностью, потом открыл сумку и издал вопль, полный праведного возмущения.
– Краденое! – загремел он.
Лай собаки становился все ближе.
– Да как ты посмел, ты, мальчишка!
– Я не притронусь к ним, – сказал я. – Я жертвую все это в пользу Церкви. Пусть сам Христос засвидетельствует мою искренность.
Брат Лоренцо оказался перед выбором, и если бы ситуация была менее опасна – это было бы даже забавно. Он колебался еще некоторое время (очень, очень долго!), а потом велел:
– Быстро прячьтесь в исповедальне!
Сам он бросил тяжелую сумку в угол исповедальни, сорвал с меня плащ и вытер им, словно тряпкой, пятна крови, которые вели от самого входа в часовню к алтарю, а затем выбросил плащ на улицу, чтобы запутать следы.
– Оставайтесь здесь и сидите тише мыши – ради любви Господа и спасения собственной шкуры!
Я прислонился спиной к стене и плотно перевязал рану, оторвав полосу ткани от своей льняной рубашки. Кровотечение приостановилась, что было хорошо, но хромоту мне скрыть было по-прежнему трудно, а она могла бы выдать меня, если вдруг доведется встретиться с кем-нибудь из моих преследователей на улице. «Будем решать задачи по одной, – сказал я себе. – Для начала надо добраться до дому живым».
Я слышал собачий лай все ближе… еще ближе… и крики людей, и громче всех – визгливый, взволнованный голос ювелира.
И вот они пронеслись мимо – не останавливаясь.
На миг я чуть не потерял сознание от облегчения, но потом пришел в себя и уже собирался встать, как вдруг услышал, что дверь часовни открывается. Я решил, что это, должно быть, вернулся монах, но нет – это был кто-то другой. Я услышал легкие шаги, быстрое, частое дыхание и шелест ткани, когда этот кто-то опустился на колени перед алтарем. Я рискнул слегка выглянуть из своего убежища и увидел склоненную фигуру. Но это был не монах – и вообще не мужчина.
Это была женщина.
Она начала поднимать голову, и я быстро спрятался обратно в свою нору, мысленно браня себя за неосторожность.
– Святой отец? – Ее голос звучал тихо и чуть неуверенно. Я услышал, что она встает. – Брат Лоренцо? Вы здесь? Я пришла в назначенное время…
Мне все стало ясно: обет безбрачия, данный монахом, его тяготил – и эта девушка пришла, чтобы его утешить. Я подумал было, что совсем испортил ночь этому святому человеку, но в этот момент дверь снова открылась и закрылась, и я услышал шлепанье сандалий по каменному полу и тяжелое, усталое дыхание монаха.
– Синьорина, – произнес он, – простите. Пожалуйста, садитесь. Сегодня ночь… сюрпризов. Я уже приютил одну заблудшую овцу, поэтому если вы хотите…
– Заблудшую овцу! – вскрикнула она. – Здесь кто-то есть! Я так и знала! Я слышала шорох!
– Эта овца так же мало хочет быть узнанной, как и вы, синьорина, поэтому, прошу вас, не шумите. Он не увидит вашего лица, а вы не увидите его. Подождите здесь, в тени, пока я приму его исповедь.
И мгновенье спустя я увидел в окошечке исповедальни его лицо, нахмуренное и недовольное. Я ответил ему невинным взглядом и протянул ему сумку, которую он схватил и спрятал весьма проворно, невзирая на ее тяжесть.
– Кайтесь, – сказал он. – И держите язык за зубами, не вздумайте обмолвиться о присутствии здесь синьорины в столь неурочный час.
Я закивал.
– Клянусь! – пообещал я. – Ваши любовные дела в полной безопасности.
Я слышал, как женщина снова вскрикнула, но в этот раз в ее голосе было больше возмущения, чем страха. Она не удержалась и заглянула со свечой в руке в мое убежище.
В неверном свете свечи я увидел знакомые черты и сверкающие черные глаза и понял, кто это, – ровно в тот же миг, как она узнала меня и открыла рот от изумления.
Розалина Капулетти тут же отбросила капюшон и поспешила ко мне.
– Вы ранены! – воскликнула она.
Я не мог оторвать от нее глаз. Следы побоев исчезли, и, несмотря на тонкий шрам на лбу, у самых волос, она была прекрасна как никогда. Я ведь думал, что никогда не увижу ее снова, тем более так близко, и запах розовых лепестков и апельсиновой воды окутал меня теплым облаком.
И тут она дотронулась до меня, ее нежные пальчики коснулись моей руки, и меня бросило в такую дрожь, что силы совсем оставили меня.
– Ваше лицо, – глупо пробормотал я. Я смотрел и не мог насмотреться на это чудо и лишь чудовищным усилием воли сохранял контроль над своим разумом. – Я рад, что вы выздоровели.
– А вот вы нет!
– Со мной все хорошо, – произнес я. Ее присутствие делало все остальное таким незначительным для меня. – Почему вы здесь, в такой час, без сопровождения?
Она бросила быстрый взгляд на отца Лоренцо, а тот твердо взял меня за плечо и оттеснил в глубь исповедальни.
– Так-так, синьор, вы окончательно испортили мои попытки держать огонь отдельно от дров – я имею в виду Монтекки и Капулетти; в ваши дела я не лезу и знать о них ничего не хочу, но советую помнить, что синьорина к ним никакого отношения не имеет.
– Но…
Разумеется, она не для блуда пришла к этому толстому немолодому человеку. Меня вдруг обожгла мысль:
– Она же должна уже была принять постриг!
– Я… решила подождать, – проговорила Розалина у меня за спиной. – Притворилась больной. Но теперь уже больше откладывать нельзя. Меня отошлют в монастырь, где все мои грехи будут… искуплены.
Я вывернулся из рук монаха и посмотрел прямо на нее. Она теперь стояла выпрямившись во весь рост, опустив руки перед собой, и свет свечи ласкал ее лицо, словно любовник.
– На следующей неделе все будет решено. Брат Лоренцо обещал отвезти меня сегодня в монастырь, где не такой строгий устав и где я хотя бы иногда смогу читать и чему-то учиться. Тибальт хочет сломить мой дух, но я не позволю ему это сделать. Если я принадлежу Богу – я буду принадлежать Богу по собственной воле, а не по воле Тибальта.
– Сегодня… – меня как будто молнией ударило, хотя никаких объективных причин для таких чувств у меня не было. – Вы уезжаете сегодня.
– Да, молодой человек, и она сильно рисковала, чтобы воспользоваться этим шансом, а вы со своими семейными распрями чуть было все не испортили! – брат Лоренцо снова стал теснить меня внутрь исповедальни, но я уперся и не дал себя сдвинуть с места. Розалина тоже не двигалась.
– Он вас не простил, не так ли? – спросил я. – За то, что вы дали мне уйти?
Она не ответила, но ей и не надо было отвечать – я и так знал правду. Я, только я был причиной того, что брат решил заточить ее в самом строгом монастыре и лишить единственного, чем она дорожила, – ее книг. Он собирался отправить такое место, где женщина считается неразумным животным, созданным для бесконечного повторения ответов, данных задолго до нее, и умерщвления грешной плоти… Это убило бы Розалину – вот что я прочел в ее глазах. Все лучшее в ней должно было погибнуть.
И виной этому был я.
Опять.
– Ходят слухи, будто это вы донесли на Меркуцио и его друга, – сказал я и увидел, как она вздрогнула, как от боли. – Я знаю, что вы этого не делали. Это сделал кто-то, кто хотел подставить вашу семью, и совсем не ради истины.
Она едва слышно вздохнула и кивнула.
– Я слышала об убийстве этого мальчика, – сказала девушка. – Я бы никогда не стала доносить на них – даже если бы случайно узнала правду. Я верю, что Господь любит всех, и грешников и праведников, и что наказание – это только Его дело, отнюдь не мое. И мне очень неприятно, что я стала еще одной, невольной причиной глупой войны между нашими семьями.
Я не знал, что еще сказать ей. «Я думал о вас» – это правда, но сказать такое было бы недопустимо… Я был Монтекки и, в отличие от Ромео, знал, где проходит граница дозволенного. Поэтому я только произнес:
– Я рад, что с вами все хорошо, синьорина.
Она скользнула внимательным взглядом по моей окровавленной одежде и перевязанной ноге.
– А я рада, что собака вас не догнала, – она слегка улыбнулась. – Хотя этот укус может вас выдать завтра.
– Знаю.
– А может, вам завтра поскользнуться на ступеньках собственного дома? – вдруг сказала Розалина. – Ранним утром, когда будет побольше свидетелей. Только сначала перевяжите рану как следует, иначе кровотечение вас выдаст, а так вы можете легко притвориться, что вывихнули лодыжку, и никто не заподозрит вас.
Это был отличный, очень полезный совет, и я кивнул ей. Голосу я больше не доверял: он так и норовил сорваться, а у меня могли вырваться слова, которых я не мог себе позволить. Я вдруг с горечью осознал, что она, должно быть, дает этот совет, исходя из собственного опыта: ей не раз приходилось подобным образом объяснять синяки и ссадины, которыми награждал ее родной брат.
Я позволил монаху закрыть за мной дверь исповедальни и медленно опустился на скамью, чувствуя… что? Потерю? Мне не хотелось облекать в слова это чувство – оно было слишком велико, у меня внутри словно ураган бушевал. Она волновалась за меня. Тревожилась. Она дотронулась до меня так нежно, что я до сих пор чувствовал дрожь ее горячих пальцев на своей щеке…
Сегодня она уедет в монастырь, чтобы исчезнуть навсегда. У нее останутся ее книги, она сможет учиться. И я должен быть счастлив, что там она будет в безопасности, вдалеке от своей высокомерной семьи и бешеного брата.
Но я не был счастлив.
Я ждал в холодной, пустой исповедальне, невольно прислушиваясь к каждому звуку, который шел снаружи, к каждому ее слову, даже шелест ее юбок по полу мучительно волновал меня. Запах роз и апельсинов все еще витал вокруг меня, хотя она была рядом со мной так недолго и едва коснулась меня (хотя то место, где она дотронулась до моей щеки, все еще горело огнем). Мне следовало бы сосредоточиться на молитве и покаянии – но единственное, о чем я в этот момент действительно жалел, так это о том, что больше никогда не увижу ее. Откинув голову на деревянную обшивку стены, я пытался отогнать от себя эти мысли. Скамья была неудобная, воздух спертый и душный, и постепенно невесомый, прозрачный аромат Розалина исчез, вытесняемый более грубыми запахами прогорклого ладана и пота. Я слышал, как брат Лоренцо что-то шепчет ей, тихим и взволнованным голосом, и как она отвечает ему, как будто нехотя, через силу. Я вдруг подумал, что она, может быть, хочет мне сказать что-то на прощание – но, должно быть, она просто испытывала страх перед переменами, перед таким крутым переломом в своей судьбе.
Я взялся за ручку двери. Если бы с ней проститься… тихо, без слов… я ждал, в молчании, когда за ней захлопнется дверь часовни.
И медленно опустил руку.
Понимая, что сейчас самое время для молитвы, я не мог тем не менее думать ни о чем другом, кроме как о том, что Бог только что отнял единственный свет, который озарял мою жизнь и мое темное, несчастливое будущее: как бы далеко и немыслимо ни было мое счастье, у меня все же была надежда. Нет, надо быть честным перед самим собой: дело не в том, что я потерял надежду… дело в том, что я потерял ее...
Я услышал, как она что-то громко сказала, а потом раздался звук быстрых шагов. Я услышал рассерженный, хриплый окрик брата Лоренцо – и тут дверь исповедальни резко распахнулась
В мерцающем свете свечей, в плаще, развевающемся от стремительного движения, она была похожа на ангела – и этот ангел был прекраснее, чем я мог себе представить. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и я понимал, что она так же, как и я, не знает, что сказать. Нам и не нужны были слова, хотя у меня в голове взрывались тысячи слов и образов: ее волосы, распущенные, тяжелые, гладкие как шелк, в моих руках, ее губы, мягкие, теплые, нежные, ее дыхание и горячий, обжигающий шепот…
Именно в этот момент я понял, с фатальным чувством обреченности, что хочу ее, только ее, девушку из дома Капулетти, хочу так, как никогда не хотел ни одну женщину до этого – это желание не имело ничего общего с обычным, торопливым и безличным соитием в темноте или с выполнением супружеского долга по отношению к нелюбимой жене, это было совсем другое: взрыв страсти, огонь, фейерверк, блаженство и страдание…
– Идите же, – сказал я. – Я буду молиться за вас.
Голос мой бы хриплым и прерывался, и на мгновенье на лице ее мелькнула улыбка – как прощальный подарок для меня.
– Бог вам в помощь, Бенволио, – прошептала она. – Будьте осторожны.
Тут брат Лоренцо протиснулся между нами, возмущенно погрозил мне пальцем и захлопнул дверь перед моим лицом.
Я не сопротивлялся. Я закрыл глаза и замер в темноте – у меня в ушах все еще звучали сладкие отголоски того, как она произнесла мое имя, снова и снова: Бенволио…
Никогда раньше я не задумывался о том, как мало в моей жизни счастья, – пока она не показала мне, как много, невероятно много его могло бы быть.
И одна мысль билась у меня в голове, мысль неправильная и внушающая ложные надежды, и я цеплялся за нее, словно за соломинку.
Она не сказала мне «прощайте».
– Благословите меня, святой отец, ибо я грешен, – сказал я отцу Лоренцо.
– Я уже говорил вам, что я не священник и не могу отпустить вам ваши грехи, – ответил он, откашлявшись и отодвинувшись на другой конец скамьи. – И мне некогда сидеть тут с вами и лясы точить – у меня у самого есть грехи, которые я должен исповедовать.
– Просто молчите и слушайте, – настаивал я. – Я не жду отпущения грехов. Мне только нужен дружественный слушатель.
– Что ж, если так – ради Бога, – согласился он. – Итак, это правда, да? Вы и есть тот самый легендарный Принц Теней?
– Кто вам сказал?
– Девушка, хотя обычно она немногословна. Я думаю, ей было слишком тяжело уехать, не облегчив сердце и душу… Не похитили ли вы ее девственность, молодой человек?
– Что?! Нет!
– Но вы незаметно проникаете в дома невинных жертв, – возразил он упрямо. – И, по ее собственному признанию, вы также проникли во дворец Капулетти под покровом ночи. А я к тому же помню один вечер, когда вы вынудили меня вмешаться и спасти ее от гнева ее брата. Я подумал – не может ли все это вместе свидетельствовать о том, что пострадала честь семьи.
– Честь семьи и честь Розалины – это разные вещи, – отрезал я. – И я не покушался на нее – даю слово.
– Что ж, тогда продолжайте, если хотите, свои признания.
– Я признаюсь, что ворую – у высокомерных и продажных людей, – продолжал я. – Я ворую, чтобы наказать их за их дерзость и жестокость. И мне не стыдно за это.
– Настоящий дворянин решил бы подобные вопросы при помощи клинка, – заметил монах. – А я слышал, вы неплохо владеете оружием и нрав у вас довольно горячий. Почему же тогда вы выбрали столь расчетливый, столь хладнокровный и безличный способ наказания?
– Поединки запрещены самим герцогом под страхом смерти, – возразил я. – И потом, быть хорошим вором – тоже искусство. Искусство, которое требует выдержки.
– Ну ладно, предположим. Вы воруете. Но что еще?
– Я убил, – сказал я уже более спокойно. – Двоих людей Капулетти, которые напали на нас в узком переулке. Двоих – если я могу взять на себя грех своего слуги.
– Силы были равны?
– Не совсем, их было больше.
– Ну тогда вашей вины здесь нет, вы поступили как любой порядочный человек в таком случае. Что еще?
Я поколебался некоторое время, но потом все-таки проговорил:
– Я… позволил повесить юношу и даже не попытался сделать что-нибудь, чтобы остановить это убийство.
На этот раз последовала долгая пауза, а потом монах глубоко, как будто из самой души, вздохнул.
– Да, и вы не одиноки в этом грехе, – сказал он. – Не сомневаюсь, что ваш кузен Ромео также мучается воспоминаниями об этом. Но вступить в прямое противостояние при таких обстоятельствах было бы глупо и бессмысленно. Это ваш друг Меркуцио виноват в катастрофе: он играл с огнем – и ценой этой игры стала жизнь несчастного мальчика. Вы грешны, возможно, но ваш грех не так велик, как грех Меркуцио, который не нашел в себе сил остановиться и тем самым спасти своего друга и сохранить честь семьи.
Так, а теперь самое сложное.
– Это не синьорина Капулетти натравила на Меркуцио его отца, – произнес я. – Это не она виновата. Моя сестра Вероника… я знаю, что слухи приписывают вину Розалине, но на самом деле это сделала Вероника.
– Теперь это не имеет никакого значения. И грехи Вероники не ваши грехи, – возразил брат Лоренцо, и я увидел, как он покачал головой по ту сторону решетки, разделяющей нас. – Мальчик отправился к Господу, а Розалина теперь в безопасности и на полпути в монастырь. Не думаю, что это должно ухудшить отношения между Монтекки и Капулетти и раздуть пожар вашей ссоры.
– Но это может случиться, если Меркуцио вынашивает план мести.
– Этот молодой человек был очень сердит, это верно, но теперь он успокоился – он женат, и ходят слухи, что очень скоро у него появится ребенок. Конечно, он может затаить зло на Капулетти, но что с того? У вас ведь тоже есть личная причина ненавидеть их.
Он намекал на смерть моего отца.
Однако мой отец погиб во время войны кланов, а семья Орделаффи обычно была на стороне Капулетти – но никогда не вступала в прямое противостояние с кем бы то ни было. Меркуцио мог бы простить Капулетти все что угодно, даже собственную смерть, – но не смерть своего друга, в убийстве которого принимал участие его собственный отец. Это было совсем другое дело.
Я решил, что сейчас неподходящий момент, чтобы спорить, и продолжил перечисление своих прегрешений:
– У меня были похотливые мысли.
– Они посещают всех мужчин, сын мой.
– Простите, брат Лоренцо, а разве вы не должны обличать меня за мои грехи? Разве не должны заставлять меня каяться и обещать, что я буду впредь вести себя достойно?
– А, да, я понял. Ну что ж, хорошо. Больше не думайте об этой девушке – она теперь потеряна для этого мира. И я знаю, что вы достаточно разумны, чтобы понимать – у вас ничего никогда не могло бы с ней быть. В любом случае.
На это я отвечать не хотел, поэтому молчал, пока брат Лоренцо не вздохнул печально:
– Десять раз «Отче наш» и пожертвование для бедных – за то, что вы, пусть и невольно, не предотвратили чужую смерть. Десять раз «Богородице, дево, радуйся» за ваши похотливые мысли.
– А за воровство?!
Я услышал, как он взвесил на руке тяжелую сумку, которую я ему передал.
– Думаю, этого хватило бы даже на получение отпущения грехов от самого Папы, сын мой. Не волнуйтесь: эти средства не будут истрачены на грешные цели. Я приобрету на них еще одного покровителя для нашей часовни. Например, святого Николая.
Это было разумно – святой Николай был известен тем, что покровительствовал ворам. Таким образом, Принц Теней становился щедрым жертвователем.
– Только продавать их вам нужно как можно дальше отсюда, – предупредил я. – Делла Варда легко опознает свою работу.
– Я отвезу их во Флоренцию, – спокойно согласился брат Лоренцо. – Я все равно должен был ехать туда в скором времени по делам. А если даже вдруг меня и поймают с этими драгоценностями – в чем вина нищего монаха, который принял щедрый дар от анонимного дарителя? Епископ никогда никому не позволит забрать драгоценности обратно. То, что принадлежит Христу, – принадлежит Христу навсегда.
У этого монаха, похоже, была воровская жилка, и я вдруг подумал, чем он занимался в те дни, когда еще не вступил на праведный путь монашества. Уж верно не просил подаяния.
– Удачи, святой отец.
– И вам, – ответил он с гораздо большим беспокойством в голосе. – Обождите немного и послушайте меня внимательно. Это воровство приносит вам больше вреда, чем пользы, и оно вас до добра не доведет. Вы воспринимаете его как приключение, синьор, и, наверно, какой-нибудь поэт с вами согласился бы: так сладко красть у недругов при лунном свете, наслаждаясь чувством тайной мести. Но я – я говорю вам, это не принесет вам в итоге ничего, кроме несчастья. Умоляю вас – и приказываю вам! – прекратите это и встаньте на путь исправления. Дайте мне обещание, сейчас же, здесь же, и тогда вы получите прощение от Господа.
Я задумался на мгновение, а потом холодно проговорил:
– Я не могу обещать этого, святой отец, потому что не выполнить обещание, данное Богу, это гораздо хуже, чем продолжать грешить и раскаяться потом.
– Мой мальчик… – Монах был опечален, но знал меня слишком хорошо, чтобы настаивать. – Я не могу отпустить вам ваш грех, если вы в нем не раскаиваетесь.
– Вы говорили, что вы вообще не имеете права отпускать грехи, – напомнил я и открыл дверь исповедальни. – Спасибо вам за то, что выслушали, святой отец. Будьте осторожны с вашими новыми приобретениями.
– Да пребудет с вами Господь, – напутствовал он меня.
По дороге домой, хромая и приволакивая раненую ногу, я чувствовал себя очень одиноким.
Как никогда в жизни.
Ромео все равно продолжал заниматься своими глупостями.
Я обнаружил это совершенно случайно, когда навестил его тем же утром, перед самым рассветом. Он не был в постели, где ему полагалось быть, а сидел за столом, на котором стоял подсвечник с горящей свечой, и неистово царапал пером бумагу. И то, что выходило из-под его пера, имело слишком много завитушек и украшений, чтобы можно было предположить, что это письмо бакалейщику или банкиру. Нет, это было послание девушке. И поэтому я сделал то, что должен делать в таких ситуациях хороший брат: я выдернул лист у него из-под руки и поднес его к горящей свече, чтобы прочитать, пока он возмущался и пытался отобрать его у меня.
Письмо было адресовано «синьорине Розалине», и в нем было все, чего Ромео просили ни в коем случае не делать: слова, мысли и чувства. Если бы этот листок увидел еще кто-нибудь – для меня это означало бы смертный приговор, поэтому я шепотом выругался, шагнул к камину, где уже почти погас огонь, и бросил письмо туда. Пламя взметнулось вверх с новой силой, и тут мой кузен набросился на меня с настоящей яростью, и я вынужден был огреть его кочергой, иначе он меня самого бросил бы в огонь. Я только защищался, поэтому удар был несильный и не причинил ему особого вреда, хотя Ромео следовало хорошенько проучить за одну только глупость.
Я отбросил его назад, но больная нога у меня подогнулась, и я потерял равновесие, упал и в конце концов потерпел поражение в этом бою, оказавшись распростертым на полу, а мой разъяренный кузен сидел у меня на груди, намереваясь разбить мне лицо.
– Грязный ублюдок! – выплюнул он. – Ты мерзкий, высокомерный…
– Ты ослушался меня, – сказал я спокойно, хотя на самом деле спокойствия я не ощущал. В руке у меня все еще была кочерга, и я мог бы снова огреть его, но не стал. – Мы же договорились, что ты больше не станешь писать ей.
– А я и не писал! – Его гнев уже начинал остывать, кулаки разжались. Ромео во многом был еще ребенком, он быстро заводился и быстро отходил… очень скоро он станет гораздо более сдержанным – мир неизбежно заставит его стать жестче, так, как это произошло со мной. – Я писал не ей. Я писал для себя… для собственного развлечения. Я бы сжег это сразу же, как закончил!
– Ну, значит, я просто слегка ускорил этот процесс, – заметил я и поморщился, когда он придавил мне больную ногу. – Слезь с меня – ты неуклюж, как ослиная задница.
Кузен встал, но даже после этого мне пришлось ухватиться за стенной канделябр, чтобы подняться, и далось мне это с таким трудом, что Ромео нахмурился, сразу же забыв о нашей ссоре.
– Что с твоей ногой?
– Собака, – ответил я. – Я пришелся ей по вкусу. Не беспокойся – рану хорошо перевязали, я не собираюсь истекать кровью или умирать.
– Собака, – повторил Ромео и нахмурился еще сильнее. – Сторожевой пес? Ты попался? Тебя заметили?
– Заметили, – сказал я. – И преследовали. Но не поймали. Так что все хорошо, говорю же.
– Но они же смогут узнать тебя по ране! Как ты сможешь передвигаться по городу, не выдавая себя?
– У меня есть план, – успокоил я его. У меня действительно был план Розалины. – Завтра утром ты и несколько слуг станете свидетелями моего падения с лестницы. Если рана будет хорошо перевязана и не начнет кровоточить, можно будет изобразить вывихнутую лодыжку.
– А если тебя заставят ее показать?!
– Тот день, когда уличные зеваки вынудят Монтекки раздеться по их воле, станет черным днем для нашего дома, – ответил я. – Ты же знаешь, что этого никогда не будет. Это опорочило бы честь нашей семьи, поэтому я в любом случае осажу их: если не словом, то при помощи меча.
Он медленно кивнул, как будто ему было тяжело наклонять голову.
Я заметил, что у него появилась какая-то новая тяжесть в движениях за эти последние несколько месяцев, особенно с тех пор, как мы перестали видеться с Меркуцио. Мы оба, должно быть, ощущали эту тяжесть. Слишком много у нас становилось ограничений и обязанностей, слишком сильно они давили на нас. Мы взрослели, и сопротивляться этому было невозможно.
– Все! – Я хлопнул его по плечу. – Больше никаких страданий из-за женщин. Любовь – это боль, без которой мы оба вполне можем обойтись. Давай разойдемся по своим постелям, я мечтаю только о том, что упасть и уснуть.
Он скривил губы в ухмылке.
– А я мечтаю только об алых губах и сладких поцелуях, – сказал он. – Если бы я не знал, что ее ждет монастырь, то решил бы, что она жестокий демон: так я из-за нее страдаю.
Я понимал, что Ромео любил идею, вымышленный образ, а не живую девушку: для него Розалина – это совершенный и недоступный драгоценный трофей, некое эфемерное создание, а вовсе не человек из плоти и крови. В этот момент я не испытывал ненависти к нему – я почти жалел его. Мой кузен любил саму любовь – такое чувство никогда не встретит взаимности.
Я же… Я же в этом тумане красивых слов видел живую женщину, горячую и страстную, видел в ней манящую загадку. Эту загадку не суждено было разгадать ни мне, ни Ромео, и я должен был с эти смириться.
Я взъерошил ему волосы, а он шутливо толкнул меня, я толкнул его в ответ – и эта игра продолжалась до тех пор, пока он случайно не задел мою раненую, укушенную ногу – и я не заорал от боли. Тогда я отправился в свою постель, оставив Ромео страдать в одиночестве.
А его стихи догорали в камине.
Утро ознаменовалось моим старательным падением с лестницы – я так удачно упал, что разбил себе голову и полдня был не в себе от боли. Присутствовали при этом не только Ромео и слуги, но и мои достопочтенные дядюшка и тетушка, что было весьма кстати. Обо мне очень заботились, больную лодыжку туго перебинтовали и велели мне держать ее в покое, пока я не поправлюсь. Понимая, что мое падение станет событием дня и главным поводом для пересудов на рыночной площади, я лег в постель и провел там следующие два дня, пока укус не зажил и не перестал причинять мне такую жгучую боль. На лбу у меня красовался огромный синяк, как знак отличия.
Утром третьего дня я все же поднялся с постели. Мы с Ромео медленно прогуливались, в сопровождении слуг и наемников, по рыночной площади, то беседуя с вельможами, то болтая с простолюдинами, и делали покупки по списку, выданному мне моей матушкой. Вдруг мы заметили в толпе знакомое лицо – Меркуцио. Ромео увидел его первым и резко стиснул мне руку, – его большой палец угодил как раз туда, где у меня был синяк, и на мгновенье я лишился дара речи, проклиная его про себя на чем свет стоит.
– Смотри. – Он указал в сторону Меркуцио. – Все-таки вылез из своей берлоги. И сильно изменился, как я погляжу.
Меркуцио действительно выглядел иначе. Наш друг как будто стал выше ростом, шаги его были увереннее и злее, а вместо яркой разноцветной одежды, которую он так любил раньше, он теперь предпочитал черный – глубокий черный цвет ночи, лишь кое-где разбавленный тонкими полосами оранжевого. Это было ему к лицу, но мне почему-то не понравился его новый облик: черный цвет придавал ему мрачность и вместе с тем вызывал ощущение исходящей от него опасности, словно блеснувшее в темноте отточенное лезвие ножа.
Но при виде нас его лицо расцвело прежней, знакомой, полной тепла улыбкой, и он бросился к нам через толпу, а добравшись до нас, обнял обоих разом.
– Мои дорогие черти! Как вы могли так долго обходиться без меня, мои ясноглазые друзья?!
Он в шутку ткнул кулаком Ромео, а потом меня, и мы стали бороться, как школьники, дурачась и хохоча.
Ромео все испортил:
– Я смотрю, супружество идет тебе на пользу, Меркуцио!
Я увидел, как на мгновение изменилось его лицо: глаза Меркуцио расширились и потемнели, и в них было столько жестокости, ненависти, злобы, презрения к самому себе… но в тот же миг все это исчезло, уступив место прежней улыбке. Если даже на этот раз он толкнул Ромео сильнее, чем следовало бы, а его улыбка стала горькой и притворной, – никто, кроме меня, этого не заметил. И уж точно не Ромео, который всегда видел только то, что хотел видеть.
– Тебе стоит попробовать самому – чтобы успокоить свою мятущуюся душу, – ответил Меркуцио. – Или ты все еще пописываешь жалкие стишата той жестокосердной дряни?
Я схватил Ромео за руку, чтобы он не вздумал отвечать. И сам удивился тому, какие сильные чувства вызвали у меня злобные слова Меркуцио. Я мог понять его: ярость, боль, презрение к самому себе – все это я видел в его глазах. Он чувствовал себя предателем – он предал не только своего мертвого друга, но и себя самого, свою натуру. И винил он в этом Розалину.
– Он давно покончил с этими глупостями, – ответил я за Ромео, который оказался мудрее, чем я думал, и промолчал в ответ, хотя и дрожал от внутреннего напряжения, которое отразилась у него на лице. – Мы так рады снова видеть тебя на улицах города, дружище. Нам не хватало твоего изощренного остроумия.
Я давал ему возможность ответить шуткой, остротой – и тем самым сгладить возникшее напряжение, но Меркуцио только улыбнулся фальшивой улыбкой, изучая меня глазами, в которых я уже не мог ничего прочитать.
– Что ж, тогда, – сказал он и положил руки нам на плечи, – первое, что мы должны сделать, – это утопить в вине ваше остроумие, чтобы мое стало еще острее. Особенно твое, Бенволио. Ты выглядишь так, будто тебя мучает жажда. Пойдем, хороший кубок вина – и ты поведаешь мне все обо всех своих заботах, ведь я же теперь женатый и почтенный господин, и мудрость моя возросла в связи с этим в десятки раз.
В его словах слышалась издевка, и это мне не понравилось, но я все же пошел с ним, и Ромео пошел – и Меркуцио привел нас к дурно пахнущему входу в таверну, известную тем, что там собирались самые отъявленные мерзавцы и разбойники. Я отшатнулся, когда он потянул нас к двери.
– Нет. – Я снова попытался обратить все в шутку: – Твоя мудрость, может, и возросла в десятки раз, но моя смелость – нет. Давай найдем более подходящее место, дружище: здесь мы только нарвемся на бессмысленную ссору…
– Что? – Меркуцио повернулся ко мне величественным движением, его черный плащ взметнулся у него за спиной, словно крылья, и он снова улыбнулся все той же ужасной, деланой улыбкой. – Это же я побывал у алтаря, а не ты – а всем известно, что супружество охлаждает кровь. Твоя-то кровь все еще горяча и должна жаждать встречи с мечами Капулетти.
Этот Меркуцио не был совсем уж другим, новым – он был все тот же, только в самом своем дурном расположении духа, и меня тревожило, что, вместо того чтобы держать свое настроение при себе, он выставляет его напоказ, вот так, при свете дня, когда половина улицы глазеет на него.
Но я все еще пытался остановить его:
– Меркуцио, в этом притоне точно полно сторонников Капулетти. Убей Капулетти – и наши собственные жизни полетят в тартарары, и ради чего?
– Хуже того, – негромко добавил Ромео, отступая и вставая рядом со мной. – Мы ведь можем и потерпеть поражение.
– Ну, тогда вы будете мертвы, – парировал Меркуцио. – А мертвым не стыдно.
– Ты же знаешь нашу бабушку, – сказал Ромео. – Она нас и в могиле достанет.
– Я не подчиняюсь приказам каких-то старух, – бросил Меркуцио. – Давайте же, молодцы, пойдем: я вовсе не ищу драки – только даю драке шанс найти меня.
– Зачем? – Я схватил его за руку и потянул прочь от входа, понимая, что, если он войдет туда, я больше никогда его не увижу. – Зачем ты делаешь это?
Его жуткая улыбка исчезла, и на какое-то мгновение он смотрел на меня совершенно трезвым, разумным взглядом, а потом сказал:
– Горе ранит сильнее, чем Капулетти. – И он вырвал свою руку из моей. – Пойдете вы или останетесь – мне все равно.
И он вошел в таверну.
Мы с Ромео остались стоять у дверей, глядя друг на друга. Бальтазар, вне себя от тревоги, зашептал мне в ухо:
– Синьор, ради моих детей, умоляю вас – пойдемте отсюда.
– У тебя нет детей, Бальтазар.
– Но могут быть когда-нибудь. А вот если вы останетесь здесь и вынудите меня остаться – их никогда не будет! Мы все встретим сегодняшний вечер, лежа ничком в общей могиле, если вы последуете за ним, синьор!
– Так что же – позволить ему погибнуть в одиночестве?! – с горячностью воскликнул Ромео и решительно шагнул внутрь, вслед за Меркуцио.
– Ну… – обреченно вздохнул Бальтазар, – в конце концов, сегодняшний день подходит для встречи с Господом не хуже любого другого.
И он, вместе со слугой Ромео и тремя нашими лучшими наемниками, вошел вслед за мной в логово льва.
Так случилось, что в это время в таверне было не слишком много людей Капулетти, хотя несколько оборванцев из числа их прихвостней все-таки прятались по углам. По всей видимости, мы напоролись на тех, кто ненавидит порядочных людей, независимо от их принадлежности к определенной фамилии. Увидев нас троих, они, верно, решили, что овцы сами пришли на бойню, чтобы из них приготовили славный обед.
Они недооценили Меркуцио, который с кошачьей грацией вышел вперед, послал присутствующим широкую, наглую улыбку и отвесил насмешливый поклон.
– Приветствую вас, славные ребята, – сказал он, вызывающе держа руку на рукояти меча, и направился в дальний угол к грязной деревянной стойке бара. – Вина мне и моим дорогим друзьям!
Он подмигнул и бросил золотой флорин на стойку бара – в сто раз больше, чем стоила любая выпивка в этом заведении. Потасканного вида женщина, державшаяся за стойку, чтобы не упасть, поймала монету прямо в воздухе, разжала ладонь и уставилась на нее так, словно никогда раньше такого не видела… и вполне возможно, что так оно и было на самом деле. Зажав монету в грязном кулаке, она искоса взглянула на посетителей, которые не сводили глаз с этой сцены. Те пожали плечами и сосредоточили свое внимание на Меркуцио: понятное дело – раз у него был один флорин и он так легко с ним расстался – значит, есть и еще.
– Нам нужно уходить, – сказал я тихо. – Какой бы бес ни подзуживал тебя сейчас – это безумие.
– Имя этого демона – любовь, – ответил Меркуцио.
Женщина – сущая чертовка, вся в бородавках, со сросшимися бровями и густо растущими на подбородке волосами, – выставила на стойку винные кубки, которые были не чище, чем ее руки.
– Если любовь была с тобой жестока – будь жесток с любовью… Это болезнь, а болезнь надо лечить. Пейте, мои друзья, пейте – и будьте счастливы: хорошее вино и приятная компания, что может быть лу…
Здоровенный мужлан, воняющий чесноком и перегаром, одетый в грязные лохмотья с нашитыми на рукава цветами Капулетти, вдруг резко толкнул Меркуцио, так что тот налетел на стойку, опрокинув кубки с вином. Хозяйка таверны отпрыгнула в сторону, чтобы хлынувшая кроваво-красная винная волна не попала на нее, и юркнула за занавеску, обеими руками сжимая свой драгоценный флорин. Она не собиралась звать городскую стражу, это было очевидно, а значит, нам предстояло сражаться против десяти головорезов, да еще и в тесном помещении.
Меркуцио невозмутимо поднял кубок, в котором еще осталось вино, и осушил его одним большим, жадным глотком. Потом он повернулся лицом к человеку, который его толкнул.
– Вы невежа и грубиян, – сказал он. – И теперь вы должны нам за вино.
Я попытался жестами предупредить его об опасности, ибо верзила уже вытащил из ножен кинжал, но в предупреждении не было необходимости: Меркуцио, все еще улыбаясь, ткнул разбитым глиняным кубком с острыми краями прямо в лицо обидчику, и эта гора мышц отшатнулась назад, издавая оглушительный рев. Меркуцио же молниеносно извлек свой собственный кинжал и одним точным ударом пригвоздил запястье противника к стойке. Тот зашелся в полном боли вопле и покачнулся, а Меркуцио ловко увернулся от удара, и в его руке блеснул второй кинжал, а в глазах загорелась жажда убийства.
И эта улыбка… о, эта улыбка… она приводила меня в ужас, хотя я и сам схватился за кинжал, и Ромео у меня за спиной сделал то же самое. Бальтазар тоже пустил в ход свою дубинку, которой молотил налево и направо, прикрывая нас от нападающих. Один из наших ребят – слуга Ромео – уже упал. Вокруг нас роилась целая толпа, она накатывала на нас, словно волна во время шторма, эти мятые, грязные, темные от ярости лица… драка шла уже не на жизнь, а на смерть – без смысла, без изящества, без стратегии. Никаких специальных комнат для мечей, только потные люди и отчаянный звон железа об железо. Если бы не Бальтазар у меня за спиной и не Ромео, который прикрывал меня сбоку, каждого из нас по отдельности одолели бы мгновенно, но вместе мы действовали довольно успешно.
А вот Меркуцио дрался в одиночку.
Я всегда знал, что у него в душе живет нечто темное, яростное, разрушительное и разрушающее его изнутри, и сейчас эта темная сторона его натуры вышла на первый план и заслонила все остальное: он был похож на черное привидение, когда кружился, отражая удары, и сам наносил удары в ответ, двигаясь элегантно и неудержимо. И он выглядел… живым. И счастливым.
Как-то раз мне довелось видеть тигра – его привезли на корабле из Индии и доставили во дворец герцога: это невероятное, великолепное существо произвело на меня очень сильное впечатление своей дикой свирепостью. Ни капли жалости или сострадания не было и не могло быть в его сверкающих неукротимой злобой глазах и острых как бритва клыках. Смерть как она есть, без прикрас и сантиментов.
Меркуцио был похож на этого тигра, с радостью и без сомнений уничтожающего все, что вставало на его пути, пытаясь чужой кровью приглушить собственную боль. Я боялся за наши жизни, но еще больше я боялся его: в нем говорила слепая и беспощадная жажда крови.
И да, он в полной мере удовлетворил эту жажду в грязной таверне. Я не знал точно, всех ли оборванцев он прикончил, но если кто-то из них и выжил после таких страшных ранений, то только чудом. К тому времени, как толпа вокруг него рассеялась, он был весь забрызган алой кровью, кровь ручьем стекала по его мечу, а на полу некуда было ступить из-за стонущих, корчащихся в предсмертных муках врагов. Мы тоже потеряли двоих в этом бою, совершенно бессмысленном, сам я дважды был легко ранен, а Бальтазар хромал, получив чувствительный удар в бедро.
– Меркуцио! – закричал я, когда мы наконец добрались до благословенной двери, ведущей на улицу, едва веря, что нам удалось выжить. – Меркуцио, уходим, скорее!
Я видел, как он поднес свой клинок к губам и поцеловал обагренную кровью сталь, насмешливо отсалютовал, а затем легко перепрыгнул через распростертые тела и догнал нас. Мы вышли на яркий, сияющий солнечный свет, все залитые вином и кровью, в рваной одежде, в синяках – и сердце у меня сжалось от резкого контраста с величием природы, который мы являли своим видом. Вытерев насухо клинок, я сунул его в ножны, а затем схватил Меркуцио за плечи.
Он по-прежнему улыбался, но было что-то пугающе неправильное в этой улыбке и в нем самом.
– Ты что, радуешься смерти? – спросил я и потряс его за плечи. – Ты ведешь себя так, словно ты с ней на короткой ноге!
Он ничего не отвечал.
Совсем ничего.
Я снова тряхнул его и взглянул на Ромео, который покачал головой и вытер кровь с его щеки.
– Нам нужно уходить, – произнес Ромео. – Сейчас же, дружище. Здесь убитые – и кто-то должен ответить за их смерть, и лучше будет, если нас здесь не будет, когда начнут задавать вопросы.
– Я все еще хочу пить, – заявил Меркуцио. – А у вас никогда не бывает вина. Мы должны вернуться.
Я отвесил ему затрещину – и на какой-то краткий миг увидел на его лице настоящее смущение, как будто мне удалось на мгновение пробудить его от глубокого сна, но затем он медленно поднял руку и недоверчиво коснулся свежего пятна на щеке, там, где я ударил его, и покачал головой.
– Как печально, – сказал он. – Как печально, что у сыновей Монтекки в жилах вместо крови молоко и вода.
– Лучше вода, чем такое вино, – возразил Ромео. – Пойдем же, Меркуцио, ты и так достаточно выпил – надеюсь, что так, потому что это, по крайней мере, объясняет то, что ты творишь. Умоляю тебя, позволь нам отвести тебя домой.
– Домой? К моей… жене?
Голос Меркуцио звучал так мрачно, что я вдруг испугался за эту несчастную женщину. Меркуцио – каким он был до того, как повесили его друга, – тот Меркуцио тоже умел жалить, как овод, но его шутки не были жестокими, они искрились добродушием и весельем. Этот яд внутри него был чем-то новым и явно не предвещал ничего хорошего.
– Быстро же вы хотите отделаться от меня после долгой разлуки, друзья мои! А я думал, что вы любите меня по-настоящему.
– Мы и правда любим тебя по-настоящему, и ты знаешь, что я готов умереть ради тебя, но сейчас это сущее безумие. Пойдем же, пойдем и выпьем по бокалу доброго вина где-нибудь в более подходящем месте. Идем?
Ромео говорил так мягко, так искренне, что, видимо, даже в израненном сердце Меркуцио его слова нашли отклик. Меркуцио протянул руку и хлопнул Ромео по плечу.
– Что ж, пойдем, – согласился он. – Возможно, флорин – не такая уж высокая плата за все это. Но теперь вы, дорогие мои, будете платить за выпивку!
– Один стакан, – немедленно отозвался Ромео. – По одному стакану – и сразу домой.
Чем бы ни было безумие, которое владело Меркуцио только что, оно, похоже, прошло без следа. Мы отмылись от крови и грязи, насколько это было возможно, и затем нашли уединенное местечко, где можно было выпить. Один стакан превратился в три. Меркуцио, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа. А когда на другом конце улицы появились прохожие – он предложил нам затихнуть и послушать, о чем они говорят.
Прохожие были не простые: сам Капулетти, гуляющий в сопровождении слуги и графа Париса – кузена Меркуцио и родственника самого герцога. Этот серьезный человек был старше нас с Ромео и, судя по всему, собирался жениться: ходили слухи, что он хочет посвататься к дочери Капулетти. Я слышал только отрывок их беседы: граф Парис утверждал, что и более юные девицы, чем Джульетта, становились отличными женами и прекрасными матерями, а ее отец спорил с ним, мудро возражая, что, по его наблюдениям, такое раннее начало супружеской жизни часто ни к чему хорошему не приводит. В конце концов мужчины прекратили спор, видимо оставив на потом решение вопроса, что делать с юной Джульеттой, – и двинулись дальше.
И все было ничего, пока Ромео не заявил:
– Нам нужно вмешаться, кузен.
Я взглянул на него, хмуро, но все еще не чувствуя особой тревоги. Мы все, наверно, выпили слишком много вина для такого жаркого дня. Ромео вскочил на ноги и ринулся вслед уходящим, а за ним, отставая всего на шаг, побежал Меркуцио. Когда я догнал их, я увидел, что Капулетти и граф Парис удаляются вместе, крайне довольные друг другом, а слуга, довольно тупой на вид, остался стоять с листком бумаги, который ему дали. Прежде чем я успел остановить Ромео, тот поравнялся со слугой и заглянул ему через плечо, уставившись в развернутый листок.
– Здорово, молодец, – пропел Ромео, сцепив руки за спиной и являя собой живое воплощение воспитанного молодого господина из Вероны.
– И вам доброго дня, синьор, – ответил слуга и с надеждой протянул ему лист. – Умоляю вас, сударь, вы умеете читать?
– Ах, к моему великому сожалению, умею, – произнес Ромео и с вежливой улыбкой взял в руки бумагу и стал читать. Я подошел поближе и прислушался, как только он стал перечислять имена: граф Ансельм, вдова Витрувио, синьор Плаченцо, Меркуцио… Розалина тоже упоминалась в этом списке, хотя я точно знал, что она уехала. И Тибальт там тоже был, и поэтому я предположил, что и остальные Капулетти в этом списке должны были быть, хотя я не уловил их имен.
– Прекрасный выбор, – заметил Ромео. – И куда им всем следует прибыть?
– К нам, – ответил слуга.
Ромео послал мне взгляд, полный веселого удивления, а потом доверительно обнял тупицу за шею:
– Еще разок – куда?
– На ужин, – сказал тот. – К нам домой.
– А чей это дом?
– Моего хозяина.
Да уж, этот парень был туп как дерево. Ромео еле удержался от смеха, но потом снова овладел собой.
– Ну разумеется, – кивнул он. – Как же я сам-то не догадался.
– Мой хозяин – богатый и могущественный синьор Капулетти, – гордо вздернул голову слуга и выпятил грудь, словно это богатство и могущество распространялось и на него самого. – Если вы не родня Монтекки – ради Бога! – тогда приходите тоже и выпейте за его здоровье. Всего вам хорошего!
И он бросился выполнять данное ему поручение, хотя я сомневался, чтобы он запомнил хотя бы половину имен, которые зачитал ему Ромео.
Ромео же задумчиво смотрел ему вслед, и я почувствовал первый укол тревоги.
– Что, дружище?
– Розалина, – коротко отозвался он.
– Она уехала, – сказал я. – Уехала далеко. Ее там не будет.
– А если будет?
Я схватил его за плечи и поволок туда, где нас ждал Меркуцио. Мысли мои заметались и закружились, натыкаясь друг на друга в тесной черепной коробке, но самой главной, самой заметной и самой пугающей среди них была одна: голос бабушки со всей строгостью напоминал мне о моих обязанностях и о последствиях в случае их неисполнения.
– Я пойду, – провозгласил Ромео. – Это бал-маскарад, насколько я слышал. И я пойду туда тайно. И если она там будет…
– Братец, я же сказал тебе, что ее там не будет!
– Но ты можешь и ошибаться, – сказал он, и в его голосе не было ни следа легкомыслия – только спокойная уверенность. – Я пойду, Бенволио. И если она действительно отдала себя Богу и удалилась в монастырь – что ж, тогда я откажусь от своей любви, раз уж так угодно Ему. Но я пойду, чтобы собственными глазами убедиться, что она уехала.
– Ты рискуешь жизнью из-за пустяка.
– Нет, – покачал он головой. – Я рискую ради ангела, сошедшего с небес. И ты поступил бы так же на моем месте, если, конечно, ты сделан не изо льда.
Он даже представить себе не мог, в каком адском пламени я на самом деле горю. И он не имел права подвергать себя такому риску. Не имел права любить ее так неосмотрительно. Не имел права заставлять рисковать и меня, потому что не мог же я позволить ему отправиться туда в одиночку – в это змеиное логово.
Что-то похожее на бешенство звучало в моем голосе, когда я сказал:
– Что ж, тогда давай пойдем на этот бал. Все красавицы Вероны соберутся там – ты сравнишь их с предметом своей страсти и поймешь, что вместо павлина любуешься вороной.
Но я и сам не верил в свои слова: во всей Вероне не было женщины прекраснее Розалины, не было женщины, которая могла сравниться с ней очарованием и привлекательностью. Я просто надеялся, что влюбчивый Ромео на этом празднике Капулетти найдет себе новый объект обожания.
Меркуцио, который все это время стоял, глядя на нас с нехорошим блеском в глазах, допил вино и швырнул кубок прямо на мостовую, где тот, разумеется, разбился, а когда хозяин таверны заголосил – даже бровью в его сторону не повел.
– Вы что это здесь замышляете? – спросил он и схватил нас обоих за шеи, скорее для того, чтобы не упасть, нежели желая обнять нас. – Какое-то развлечение? Только не произносите никаких женских имен, а иначе я затолкаю их вам обратно в глотку!
– Чудесное развлечение, – ответил Ромео. – Но ты должен пообещать, что будешь вести себя как положено, Меркуцио! Если ты сможешь обуздать свой нрав – это будет отличное приключение, хотя и не безопасное.
Мне бы не хотелось, чтобы он привлекал к этому Меркуцио, – я опасался, что Меркуцио непременно превратит невинную забаву в рискованную и чреватую бедой выходку.
– Приключение? – повторил Меркуцио и состроил смешную, очень довольную рожицу. – Вы просто обязаны посвятить меня в это.
Ромео и Меркуцио было не остановить – как я ни старался. Поэтому я решил оставить попытки их вразумить и только надеялся, что смогу помочь им остаться в живых после этого приключения. Или лучше сказать – стихийного бедствия.
Ночью, чистые и одетые в маскарадные костюмы, на которых не было наших фамильных цветов, мы собирались отправиться во дворец Капулетти в сопровождении лишь нескольких слуг. У меня была маска совы, Ромео был котом (должно быть, в насмешку над Тибальтом), а что до Меркуцио – то он был в ослепительной золотой маске, сияющей, словно восходящее солнце, но при этом был единственным из нас, кто имел законное право находиться на этом празднике.
– Быть дальним родственником герцога иногда не так уж и плохо, – сказал он, натягивая маску на лицо. – Даже Капулетти боятся пренебрегать моей семьей, хотя они и не в восторге от моих… друзей.
Я невольно задумался, кого именно он имеет в виду: нас или того, память о ком так старательно пыталась уничтожить его семья.
Хотя и Меркуцио, кажется, все-таки не думал о нем в этот момент – по крайней мере, я очень сомневался в этом: он снова, казалось, пребывал в своем обычном веселом и ироничном состоянии духа, полный искрящегося остроумия и готовый к авантюрам.
Мы были очень близки к тому, чтобы незаметно исчезнуть, но в этот момент раздался властный, резкий стук в дверь моих покоев, и мы застыли на месте. «Не обращай внимания!» – прошептал Меркуцио одними губами, но я покачал головой, стащил с лица маску и подошел к двери, чтобы впустить нежданного гостя.
И что это был за гость!
В дверь стучали не кулаком и не костяшками пальцев – в дверь колотили деревянной палкой, и эта палка была не чем иным, как клюкой моей бабушки, а сама старая ведьма стояла за дверью, одетая во все черное и закутанная в шали. Я вообще редко видел ее стоящей на ногах, и никогда, никогда раньше она не стучала в мою дверь. Она, конечно, была не одна: не меньше четырех служанок крутилось вокруг нее в тесном пространстве коридора, взволнованно поддерживая ее под локти, словно боясь, что она вот-вот рухнет. Они пребывали в странной уверенности, что она слабая и беспомощная старая женщина, но я увидел на ее лице только слепящую злобу – и никакого намека на слабость.
Она стукнула своей клюкой по порогу с такой силой, что заглушила все остальные звуки, и уставилась на меня из-под седых нависших бровей.
– Ну? – требовательно произнесла она. – Ты что, собираешься заставить меня стоять на пороге, как неучтивый невежа? Или, может, мне стоит поучить тебя манерам при помощи своей клюки?!
Я отступил назад и отвесил ей глубокий почтительный поклон, и бабушка перешагнула через порог и двинулась навстречу к нам, каждый раз вбивая клюку в пол с таким грохотом, как будто ее целью было загнать ее как можно глубже. Ее свита следовала за ней, все тоже в черных одеждах, даже слуга, который, если уж на то пошло, должен был бы носить ливрею цветов Монтекки: старуха ненавидела яркие цвета так же неистово, как и все остальное.
Слуга закрыл дверь за всей честно́й компанией и встал около двери с явным намерением не дать никому выйти из комнаты. Я не возражал. Я был удивлен – слишком удивлен, наверно, – и недоумевал, что могло выманить ее из логова с пылающим очагом.
Она обвела нас всех взглядом.
– Снимите свои дурацкие маски, – прошипела она, обращаясь к Ромео и Меркуцио. И даже Меркуцио счел за лучшее послушно выполнить ее приказ и стоял с опущенными долу глазами, очевидно боясь вызвать новый взрыв ее неудовольствия.
Но не он был причиной ее раздражения.
Она обратила свой драконий взгляд на меня.
– Я предупреждала тебя! – И она постучала скрюченным от старости пальцем по моей груди. – Я предупреждала: ты будешь отвечать за последствия! Злые языки не дремлют, мой мальчик! Вы трое – вас видели сегодня в таверне, которая ничуть не лучше навозной кучи! Драка, убитые, раненые! Вы думали, что герцог не услышит об этом и не призовет к ответу твоего дядюшку и твоего, глупый Меркуцио, отца?! Вы опозорили нас и заработали очки в пользу Капулетти, а это недопустимо!
Ее слезящиеся глаза сузились, а губы вытянулись в тонкую ниточку.
– Монтекки не должны опускаться настолько низко, чтобы драться с оборванцами в тавернах. Раз уж вы все равно рискуете своей шкурой ради глупых забав – так обратите это хотя бы на пользу семье! Я слышала, вы вбили в свои пустые головы, что отправитесь на бал во дворец Капулетти. Так идите. И найдите способ унизить их в их же собственном доме. Может, хоть соблазните ту несчастную девчонку…
– Розалину? – Ромео встрепенулся, словно борзая, почуявшая запах добычи. – Разве она не уехала в монастырь?
– Ходят слухи, что она никогда не попадет туда, – сказала бабушка с еле заметной усмешкой на губах. – Ее брат Тибальт лично бросился за ней верхом, чтобы вернуть ее, когда она сбежала и направлялась в монастырь, который выбрала сама, а не в тот, куда ее определяла семья. Ее держат взаперти, но, по слухам, на сегодняшнем балу Капулетти хотят показать всем, какая у них благополучная и дружная семья, поэтому она должна присутствовать и даже, верно, будет танцевать. Ты же так хотел эту девушку, Ромео. Возьми же и обесчести ее – сейчас отличная возможность!
– Обесчестить ее? – Ромео отшатнулся, святая простота. – Но я никогда…
– Мужчины лишают женщин чести, – прервала его бабушка. – Вот и все, что они делают, – если отбросить в сторону всю эту любовную чушь. Сделай же с ней все, что тебе нужно, и не слушай свою слишком нежную совесть. Давайте, идите и унижайте Капулетти до тех пор, пока они не бросятся на вас, и тогда деритесь, да смотрите, чтобы мне не было стыдно за вас! Если даже кто из вас и пострадает в этом бою – я плакать не буду. Несколько шрамов и ран вам не помешают – давно пора становиться мужчинами, а не сосунками!
Я больше не мог молчать:
– А если нас убьют?
– Тогда станете мучениками за честь семьи – и это не самая худшая участь для вас. – Она снова схватила клюку и треснула ею об пол с удивительной силой. – Идите и унизьте Капулетти, но не проливайте их крови в их же доме. И если вы провалитесь – я не могу рассчитывать на то, что ваш дядюшка пойдет защищать вашу честь.
Она повернулась и внезапно, без всякого предупреждения, ощутимо треснула своей палкой Меркуцио по бедру, да так, что у него, должно быть, остался синяк от этого удара. Он открыл рот, но ничего не сказал. А бабушка уставилась на него с настоящей угрозой.
– А ты, – прошипела она тихо своим скрипучим голосом, – ты, горшок с дерьмом, извращенец… защити свою репутацию в бою или умри, истекая кровью, и сделай это побыстрее. А если ты совратишь кого-нибудь из моих, я собственными руками убью тебя, сделаю то, что не смог довести до конца твой слабый духом отец. Держи свой меч в ножнах.
Меркуцио ничего не ответил, но в глазах у него плескалось что-то подозрительно напоминающее его собственную желчь и ненависть к Железной Синьоре. Он склонил голову, но никому из нас и в голову не пришло бы, что он сдается. И пока она, спотыкаясь, брела к дверям в сопровождении своей свиты, он провожал ее взглядом.
А потом он снова натянул маску и как будто спрятал за ней ту черную ярость, которая только что кипела в его душе.
– Если я правильно расслышал, ваша бабуля только что приказала нам идти и дразнить Капулетти, – сказал он. – И я собираюсь выполнить ее приказ. А как насчет тебя, Бенволио? Ромео?
Ромео кивнул, но глаза его светились отнюдь не злорадством – в них была надежда. Он из всего, что говорила бабушка, услышал только одно. Имя – Розалина. У меня в товарищах были глупый мальчишка и мужчина, одержимый дьяволом. Да и как ни печально признаваться, весть о присутствии Розалины меня самого порядком взволновала. Что-то всколыхнулось у меня в душе, что-то такое, от чего мое сердце билось сильнее и от чего я, как мне казалось, сумел уже избавиться.
Надежда.
И это было по-настоящему неблагоразумно. Я чувствовал, как в глубине души у меня просыпается чувство, глубокое и неправильное, которое могло вывести меня только на одну дорогу – вниз, во тьму. Бабушка не стала бы плакать ни о наших ранах, ни о нас самих; Меркуцио уже показал, что он так же жесток и бессердечен, как и большинство жителей Вероны. А Ромео, мой славный кузен, готов был с легкостью сунуть голову в петлю, потому что был страстно влюблен.
А я… я, который мог бы и должен был бы положить всему этому конец, любыми способами заткнуть пасть ревущему и извергающему огонь дракону… я вместо этого молча, про себя повторял имя Розалины и знал: что бы ни случилось дальше – я пойду туда, и пойду с радостью.
В этот раз нам не надо было ускользать из дома тайно, как обычно приходилось делать мне: в этот раз мы шли к дому Капулетти во всей красе, у всех на виду, в масках и в сопровождении слуг, с факелами, освещавшими нам путь и отпугивающими всех, у кого могло бы возникнуть желание на нас напасть. Трое молодых знатных синьоров, которые хотят повеселиться и потанцевать. И хотя Ромео и Меркуцио шли быстро, я все равно их подгонял. Сердце у меня бешено колотилось, но не от быстрой ходьбы: я ведь уже и не чаял увидеть когда-нибудь глаза Розалины наяву, и как бы я ни страдал без нее – в монастыре она стала бы для меня недосягаема. Эта мысль согревала мне душу: если бы она стала Христовой невестой – я бы не стал ревновать ее к Богу, но теперь – теперь она была здесь, живая и реальная, а Ромео всю дорогу восхвалял скучающему и раздраженному Меркуцио ее красоту.