Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Из Праги доносится тревожный гул.
Дневник Геббельса. 28 мая 1942 года
Граната взрывается. Мгновенно вылетают стекла из стоящего напротив трамвая. «Мерседес» подпрыгивает – примерно на метр. Осколки попадают в лицо Кубишу, его отбрасывает назад взрывной волной. Все заволакивает облако дыма. Из трамвая несутся пронзительные крики. Китель с эсэсовскими нашивками, лежавший на заднем сиденье машины, поднимается в воздух, и в течение нескольких секунд ошеломленные свидетели будут видеть только его, только этот форменный китель, парящий над облаком пыли. Я, во всяком случае, ничего, кроме парящего кителя, не вижу. Китель, как осенний листок, описывает в воздухе широкие круги, а эхо взрыва спокойно распространяется по Европе – до Берлина, до Лондона. Есть только звук и этот порхающий китель, все остальное замерло. На перекрестке в Голешовице больше ни единого признака жизни. Я говорю о секундах, теперь я все измеряю секундами, никак иначе. В следующую секунду будет по-другому. Но здесь и сейчас, этим ясным утром 27 мая 1942 года, время замедлило ход, остановилось второй раз за две минуты, правда, немножко по-другому, чем тогда.
«Мерседес» тяжело плюхается на асфальт. Гитлер в Берлине даже на мгновение не может себе представить, что Гейдрих вечером не удостоит его визитом. Бенеш в Лондоне все еще хочет верить в успех «Антропоида». Что в обоих случаях за гордыня! Когда разорванная в куски шина правого заднего колеса последней из четырех, висевших в воздухе, касается мостовой, время опять начинает свой ход и теперь уже не остановится. Гейдрих инстинктивно заводит правую руку – ту, что держит пистолет, – назад, за спину. Кубиш поднимается с земли. Пассажиры второго трамвая прилипают к стеклам, чтобы рассмотреть происходящее, а те, кто в первом, кашляют, кричат и толкаются у дверей, стремясь выйти наружу. Гитлер еще спит. Бенеш нервно перелистывает донесения Моравца. В руке у Черчилля уже второй стакан виски. Вальчик с высоты холма наблюдает суматоху на перекрестке, забитом транспортом: «мерседес», два трамвая, два велосипеда. Опалка где-то поблизости, но я потерял его из виду. Рузвельт направляет в Англию американских летчиков, чтобы помочь пилотам Королевских воздушных сил. Линдберг не желает отказываться от ордена, который вручил ему Геринг в тридцать восьмом. Де Голль сражается за то, чтобы узаконить положение «Свободной Франции» наравне с союзными державами. Армия фон Манштейна осаждает Севастополь. Африканский корпус со вчерашнего дня начал атаки на Бир Хакейм. Буске планирует облаву на Зимнем велодроме. Начиная с сегодняшнего дня евреев Бельгии обязывают носить желтую звезду. В Греции появляются первые партизаны. Двести шестьдесят самолетов люфтваффе поднялись в воздух, чтобы не дать морскому конвою союзников пройти, обогнув Норвегию, арктическим маршрутом в Советский Союз. После шести месяцев ежедневных бомбардировок вторжение на Мальту отложено немцами на неопределенный срок. Эсэсовский китель мягко планирует на трамвайные провода и, зацепившись, повисает там, как белье на веревке. Мы снова здесь. Габчик так и не сдвинулся с места. Трагически-бесполезный щелчок его Sten’а ударил ему по мозгам куда сильнее, чем взрыв. Он, словно во сне, видит, как два немца выходят из машины и, будто на учениях, прикрывают друг друга. Оборотный дуплет: Клейн поворачивается к Кубишу, а шатающийся Гейдрих с пистолетом в руке оказывается один на один с Габчиком. Гейдрих, самый опасный человек Третьего рейха, Пражский палач, мясник, белокурая бестия, козел, еврей Зюсс, человек с железным сердцем, худшее создание из всех, какие только выковывались в адском пекле, самое жестокое существо из всех, когда-либо вышедших из чрева матери, его цель, мишень – вот он, стоит лицом к Йозефу, он вооружен, он пошатывается. Парализовавшее Габчика оцепенение мигом спадает, к нему внезапно возвращается ясность ума, необходимая как для полного понимания ситуации, свободного от любых мифологических или высокопарных оценок, так и для того, чтобы быстро принять правильное решение. И он делает именно то, что надо: отбрасывает Sten и бежит. Сзади – первые выстрелы. Это Гейдрих лупит по нему. Гейдрих – палач, мясник, белокурая бестия и так далее. Вот только рейхспротектор, чемпион всех уровней почти во всех известных человечеству спортивных дисциплинах, явно не в форме. Сколько раз выстрелил – столько и промахнулся. Ни разу не попал. Габчику удается спрятаться за фонарным столбом, по-видимому необычайно толстым, раз он так и остается в этом странном укрытии. Да и не знает он, когда Гейдрих снова сможет обрести присущую ему способность стрелять в яблочко. Тем временем гремит гром. Кубиш, вытерев кровь, которая течет по лицу и заливает глаза, видит надвигающуюся на него фигуру гиганта Клейна. Безрассудство или озарение свыше – что заставляет его в это мгновение вспомнить о велосипеде? Кубиш хватается за руль и вскакивает в седло. Любому, кто когда-нибудь ездил на велосипеде, понятно, что велосипедист уязвим для пули только на первых десяти, пятнадцати, ну, скажем, двадцати метрах, после того как тронется с места, а затем – все, его уже не достанешь. Судя по тому, какое решение подсказал Кубишу его мозг, Ян должен был помнить об этом. Ведь посмотрите: вместо того чтобы убегать в направлении, прямо противоположном тому, в каком движется Клейн (как, вероятно, показалось бы естественным сделать девяноста девяти процентам людей, попавших в аналогичное положение, – то есть в положение, когда надо как можно быстрее удрать от вооруженного нациста, имеющего по крайней мере одну вескую причину смертельно вас ненавидеть), он, бешено крутя педали, мчится к трамваю, из которого начали вываливаться ошарашенные пассажиры, иными словами, едет под прямым углом к Клейну. Я не люблю читать чужие мысли и ставить себя на место другого, но, кажется, могу объяснить расчет Кубиша. Впрочем, тут могло быть два варианта. С одной стороны, для того чтобы компенсировать относительную задержку на старте и как можно быстрее набрать максимальную скорость, он направляет велосипед туда, где дорога идет под уклон. Вполне вероятно, Ян рассудил, что ехать вверх, да еще и с разъяренным эсэсовцем за спиной, было бы неразумно. С другой стороны, для того чтобы не лишиться хотя бы крошечной надежды выбраться отсюда живым, ему надо выполнить два практически несовместимых условия: не подставляться под пули и убраться на безопасное расстояние от вражеских пуль. Несовместимых, потому что иначе как преодолев энное количество метров без всякого прикрытия, вне досягаемости не окажешься. Кубиш в отличие от Габчика поначалу не цепенеет – он сразу вскакивает в седло. Но при этом все-таки не совсем полагается на случай, а решает воспользоваться тем самым трамваем, несвоевременного появления которого они с Габчиком так опасались с тех пор, как остановили свой выбор на повороте в Голешовице. Пассажиров, выходящих из него, не так много, чтобы образовалась толпа, тем не менее и те, что есть, запросто послужат ширмой… хотя бы попробовать-то можно, а? Думаю, Кубиш не особо рассчитывает на щепетильность эсэсовца, который не станет палить по ни в чем не повинным мирным горожанам, просто ему кажется, что так у Клейна меньше возможностей его увидеть. Этот план побега, на мой взгляд, совершенно гениален, особенно если вспомнить, что его автора только что отбросило взрывной волной, кровь заливает ему глаза и на разработку плана у него было не больше трех секунд. Однако остается момент, когда Кубишу положиться на случай все-таки придется: надо ведь еще пробраться за ширму из пассажиров трамвая. И вот тут, как, ей-богу, бывает достаточно часто, судьба склоняется к тому, чтобы распределить шансы по справедливости: Клейн, еще не очухавшийся после взрыва, нажимает на спусковой крючок, боек, собачку, гашетку, не знаю, на что там немец жмет, но чем бы это ни было, оно не срабатывает. Теперь с той стороны осечка! Значит, план Кубиша вот-вот удастся? Нет, потому что ширма из пассажиров перед ним чересчур плотна. Некоторые из этой кучки людей уже пришли в себя и вроде как не расположены его пропустить. Может быть, среди них есть немцы или сочувствующие оккупантам, может быть, кто-то жаждет подвига, вознаграждения или ужасно боится, что его заподозрят в сообщничестве, а может быть, попросту еще в ступоре и не способен хотя бы на сантиметр сдвинуться… Сомневаюсь, чтобы у кого-нибудь было поползновение схватить, задержать парашютиста, но Кубиш мог ощутить исходящую от толпы смутную угрозу. Тут мы подходим к той бурлескной сцене (в каждом эпизоде вроде бы должно быть по одной), когда Кубиш, не слезая с велосипеда, стреляет в воздух, чтобы заставить ошеломленных пассажиров трамвая расступиться. И это ему удается, он, перебравшись через пути, устремляется вниз с горы. Тупица Клейн, поняв, что добыча от него ускользнула, вспоминает наконец, что у него есть хозяин, которого положено защищать, и смотрит на Гейдриха, который все еще стреляет. Но рейхспротектор вдруг поворачивается вокруг своей оси и падает. Клейн подбегает к нему. Тишина, наступившая после перестрелки, не ускользает от внимания Габчика. Он, в свою очередь, решает испытать судьбу – сейчас или никогда. Он отрывается от своего фонарного столба и бежит. Он уже вполне опомнился и способен мыслить. Если он хочет помочь Кубишу спастись, надо рвануть в противоположном направлении, – и Габчик устремляется вверх по склону. Его расчет не совсем безошибочен, потому что таким образом он движется к наблюдательному пункту Вальчика, но ведь Вальчика пока еще никто не воспринимает как участника операции. Гейдрих, сумевший приподняться на локте, кричит, обращаясь к Клейну, который идет к нему: «Лови Schweinehund!» – то есть «эту сволочь». Клейну удается наконец зарядить свое оружие, и начинается погоня. Шофер стреляет прямо перед собой, и Габчик, у которого, к счастью, кроме Sten’а был в запасе еще и 9-миллиметровый кольт, отвечает тем же. Не знаю, сколько сейчас между ними метров, и не думаю, что в этот момент Габчик, наверняка стреляя через плечо, хочет непременно поразить врага, скорее – предупредить, что приближаться к нему рискованно. Позади бегущих остается повергнутый в хаос перекресток, впереди вырисовывается фигура, и вырисовывается она все более и более четко. Это Вальчик, он движется навстречу. Габчик видит, как его тезка бежит с оружием в руке, как потом останавливается, чтобы прицелиться, но падает, так и не выстрелив. «Do píči!» Боль в бедре нестерпимая, и, падая, Вальчик только и может, что выругаться: «Черт, нет, ну что за блядство!» Не повезло, немец его ранил. Верзила-эсэсовец уже на расстоянии нескольких метров. Вальчик думает, что всё, он пропал. Он не успеет даже дотянуться до оружия, которое уронил при падении. Клейн оказывается рядом, и тут случается чудо из чудес: великан не замедляет бега. Либо для немца важнее догнать Габчика, либо увлеченный погоней шофер рейхспротектора не заметил, что еще один чех вооружен и готов в него выстрелить. А может, он и вообще Вальчика не заметил. Короче, водитель Гейдрихова «мерседеса» не останавливаясь пробегает мимо Вальчика и даже не смотрит в его сторону. Тот мог бы считать себя везунчиком, но тем не менее матерится: если так, значит, ему досталась шальная пуля. Смех, да и только! Когда он поворачивается, те двое уже исчезли из виду. Там, внизу, ситуация тоже пока не очень-то ясна, но вот какая-то светловолосая молодая женщина, похоже, начинает в ней разбираться. Она немка, она узнала Гейдриха, который лежит посреди дороги, держась за спину, и теперь она решительно – а только так и действует человек, убежденный в своей принадлежности к высшей расе, – останавливает первую же проходящую мимо машину и приказывает двум сидящим в ней мужчинам немедленно отвезти рейхспротектора в ближайшую больницу. Шофер протестует: его машина забита коробками конфет, конфеты занимают все заднее сиденье, и… «Разгружайте машину! Sofort!» – орет блондинка. Новая сюрреалистическая сцена – ее описал впоследствии сам водитель: двое чехов, явно без малейшей охоты, начинают не спеша выгружать коробки, а красивая молодая блондинка в элегантном наряде вертится вокруг лежащего на земле Гейдриха и кудахчет что-то по-немецки, а раненый вроде как ее и не слышит. Но, кажется, у этой немки сегодня счастливый день. На перекресток выезжает еще одна машина, и блондинка сразу же решает, что этот малолитражный фургончик марки «Татра», нанятый отвезти заказчику мастику для паркета и гуталин, устраивает ее куда больше. Блондинка бежит к кабине водителя и приказывает ему остановиться.
– В чем дело?
– Тут покушение!
– И что?
– Вы должны отвезти господина обергруппенфюрера в больницу.
– А… а почему я?
– У вас пустая машина.
– Нет, не пустая, раненому будет неудобно, у меня тут ящики с мастикой, и мастика вонючая, и вообще, как это можно – перевозить протектора в таких условиях…
– Schnell!
Не повезло работяге, сидящему в «татре», – ему выпало водить… Выскочивший откуда-то тем временем как чертик из табакерки полицейский поднимает Гейдриха и ведет его к машине. Видно, что рейхспротектор старается держаться прямо, но это ему не удается. По изорванному мундиру течет кровь. Слишком большое тело Гейдриха с трудом пристраивают на пассажирском сиденье, в одной руке он сжимает пистолет, в другой – свой портфель. Фургончик трогается с места и движется вниз по спуску – до тех пор, пока водитель не соображает: едет-то он сейчас не к больнице, а от нее, и не разворачивает машину. Его маневр не ускользает от внимания Гейдриха, и тот кричит: «Wohin fahren wir?» Я плохо знаю немецкий, но понимаю вопрос: «Куда мы едем?» Шофер тоже понимает, только никак не вспомнит, как по-немецки «больница» (Krankenhaus), а потому не отвечает, и Гейдрих, размахивая оружием, сыплет бранью. К счастью, когда фургончик добирается до отправной точки, шофер видит, что та самая молодая блондинка еще здесь. Заметив «татру», она бежит к машине, и водитель, притормозив, объясняет ей, в чем проблема. Гейдрих, в свою очередь, тоже что-то цедит сквозь зубы. Оказывается, ему, с его ростом, неудобно на сиденье рядом с водителем: кабина слишком низкая. Рейхспротектору помогают выйти из кабины и укладывают его сзади ничком посреди ящиков с мастикой и коробок с ваксой. Гейдрих просит, чтобы принесли его портфель. Портфель приносят и бросают на пол рядом с раненым, «татра» трогается с места.
Гейдрих держится одной рукой за спину, другой прикрывает лицо.
Все это время Габчик бежит. Ветер рвет галстук, волосы растрепаны, ни дать ни взять Кэри Грант в фильме «К северу через северо-запад» или Бельмондо в «Человеке из Рио». Но разумеется, Габчик, пусть даже он много и хорошо тренировался, не обладает сверхъестественной выносливостью, которую демонстрирует в своей экстравагантной роли французский актер. В отличие от Бельмондо он не может бежать вечно. Габчику удается, продвигаясь зигзагами по кривым окрестным улочкам, немножко опередить своего преследователя, но оторваться от Клейна никак не получается. Зато каждый раз, как парашютист заворачивает за угол, он на несколько секунд оказывается вне поля зрения эсэсовца, и ему надо этим воспользоваться. Он уже еле дышит, и тут на его пути попадается магазинчик с открытой дверью. Он бросается внутрь как раз в те считанные мгновения, когда Клейн не может этого заметить. Вот только, к несчастью, парень не успевает прочесть названия магазина: «Мясная лавка Браунера» – и когда, задыхаясь, просит хозяина помочь ему, спрятать его, тот выскакивает на тротуар, видит спешащего сюда Клейна и, не говоря ни слова, тычет пальцем в свою дверь. Мало того, что этот Браунер хоть и чех, да из немцев, так у него еще и брат – гестаповец. Ох, как же не пофартило Габчику: черного хода тут нет, ну и сидит, как загнанный зверь, в комнате за лавкой мясника-нациста. Но Клейну, пока мчался вдогонку, вполне хватило времени заметить у Габчика оружие, потому он в лавку не заходит – он, в свою очередь, пытается укрыться за ближайшим столбом и принимается палить как ненормальный. Да, не очень-то улучшилось положение Габчика с тех пор, как он сам прятался за фонарным столбом, ожидая, пока Гейдрих перестанет лупить по нему из пистолета. Однако то ли Йозеф вспоминает, какой он классный стрелок, то ли простой шофер, пусть и двух метров ростом, производит на него меньшее впечатление, чем Пражский палач собственной персоной, – как бы там ни было, реагирует он теперь куда быстрее. Он на секунду высовывается, замечает не полностью скрытого фонарем Клейна, целится, стреляет – и Клейн валится на землю, раненный в ногу. А Габчик, не теряя времени, вылетает из лавки, пробегает мимо рухнувшего немца, сворачивает из переулка на улицу и несется стрелой. Но ему опять не везет: он заблудился, он не может сориентироваться в этом лабиринте и, достигнув следующего перекрестка, застывает на месте: в конце улицы, по которой он намерен был подняться, виден поворот, где все началось. После панического бегства – возвращение туда, откуда ушел. Что-то типа кафкианского кошмара в ускоренном темпе. Габчик сворачивает на другую улицу, ту, что спускается к реке, и бежит по ней. А я, я иду, прихрамывая, подволакивая ногу, по улицам Праги, добираюсь до той, что называется Na Pořiči, и издали смотрю, как он бежит.
«Татра» подъезжает к больнице. Гейдрих пожелтел, он едва держится на ногах. Его приносят в приемный покой, с него снимают китель. Сидя, полуголый, на столе, на котором здешние врачи осматривают поступивших больных, протектор меряет медсестричку взглядом, и та, перепугавшись, спасается бегством. Он остается один.
Я дорого дал бы за то, чтобы узнать точно, сколько времени продлилось это одиночество. Появляется человек в черном дождевике. Он вытаращивается при виде Гейдриха, но сразу же отводит взгляд, принимается искать глазами телефон и, не обнаружив аппарата в комнате, летит сломя голову к тому, что в коридоре: «Нет-нет, никакая не ложная тревога! Сию же минуту пришлите эскадрон СС! Да, Гейдрих! Повторяю: здесь, в больнице, рейхспротектор и он ранен. Нет, не знаю. Schnell!» Наконец появляется первый врач, это чех, белый, как его халат, в руках у него пинцет и тампоны. Он сразу же начинает исследовать рану. Рана большая, сантиметров восемь в длину, в ней довольно много грязи и осколков.
Пока пинцет обшаривает рану, Гейдрих сидит неподвижно. В приемный покой врывается еще один врач, немец. Он спрашивает, что тут происходит, и только потом замечает Гейдриха, щелкает каблуками и кричит «Хайль!». Теперь врачи обследуют рану вдвоем. Почка не затронута, позвоночник тоже не задет, предварительный диагноз обнадеживает. Гейдриха сажают в кресло на колесиках и везут на рентген. В коридорах больницы полным-полно эсэсовцев. Принимаются первые меры безопасности: все окна, выходящие наружу, закрашивают белилами, чтобы укрыться от снайперов, а на крышу поднимают тяжелые пулеметы. И естественно, выгоняют больных – они тут только мешают. В рентгеновском кабинете Гейдрих сам перебирается из кресла на стол – он прикладывает неимоверные усилия, чтобы выглядеть достойно. Рентген показывает, что еще один осколок – то ли гранаты, то ли кузова «мерседеса» – застрял в селезенке, раздроблено ребро, пробита диафрагма, повреждена грудная клетка. Немецкий врач склоняется к раненому:
– Господин протектор, мы должны сделать вам операцию…
Мертвенно-бледный Гейдрих качает головой:
– Нет. Я хочу хирурга из Берлина.
– Но ваше состояние не позволяет… требуется немедленное хирургическое вмешательство!
Гейдрих раздумывает. Он понимает, что речь о его жизни, что отсрочка ему во вред, и соглашается – при условии, что оперировать будет лучший специалист из открытой в Праге немецкой клиники. Раненого тут же отвозят в операционную. К ее дверям подтягиваются Карл Герман Франк и самые важные чины чешского правительства. В маленькой районной больнице царит такое возбуждение, какого ей не доводилось знать никогда прежде и какого ей никогда не узнать в будущем.
Кубиш то и дело оборачивается, но, похоже, никто его не преследует. Ему удалось! Но что, что ему удалось-то? Уж во всяком случае – не убить Гейдриха: протектор, когда Ян уезжал с перекрестка, был живехонек и без остановки стрелял в Габчика. И Габчику тоже не удалось помочь: Йозеф, по всей видимости, попал в серьезный переплет со своим внезапно отказавшим оружием. Что же до собственного спасения, то разве Кубиш не понимает, что это – пока, это – на время. С минуты на минуту начнется облава, а описать беглеца совсем несложно: мужчина на велосипеде, раненный в лицо… Попробуйте такого не заметить! Да, тут ведь и еще одна проблема: велосипед дает Яну драгоценную возможность быстро удалиться от места покушения, вот только в седле он слишком на виду – любой патруль засечет. И Кубиш решает отделаться от машины. Он размышляет, крутя педали, потом огибает место покушения, едет вниз, в квартал Либень, и ставит велосипед перед обувным магазином «Батя». Лучше было бы, конечно, перебраться в другой квартал, подальше, но с каждой секундой, проведенной им на улице, угроза ареста нарастает. Поэтому он выбирает себе укрытие совсем рядом, в семье Новаковых. Заходит в дом, расположенный в рабочем квартале, взлетает вверх по лестнице. Его окликает какая-то соседка: «Вы кого-нибудь ищете?» Он отвечает, неловко прикрывая лицо:
– Госпожу Новакову.
– Ее сейчас нет дома, но мы только что виделись, и она обещала скоро вернуться.
– Ладно, подожду.
Кубишу известно, что госпожа Новакова не запирает дверь, чтобы он и его друзья могли прийти когда им заблагорассудится. Он входит в квартиру и бросается на диван. Первая передышка, первая минута отдыха за все это очень долгое и очень трудное утро.
Больница, которую местные жители называют «Буловка», напоминает сегодня имперскую канцелярию, бункер Гитлера и штаб-квартиру гестапо вместе взятые. Ударные группы СС расположились вокруг, внутри, на крыше и в подвалах здания, они готовы противостоять целой советской бронетанковой дивизии. Ждут хирурга. Карл Герман Франк, бывший хозяин книжного магазина в Карловых Варах, прикуривает одну сигарету от другой так, будто дежурит под окнами роддома и вот-вот станет отцом. На самом деле он обдумывает, как известить о случившемся Гитлера.
В городе боевая тревога: можно подумать, всех, кто в Праге носит военную форму, одолело непреодолимое желание носиться туда-сюда. Волнение достигло максимума, суматоха ужасная, но эффект от этого нулевой. Если бы Габчик с Кубишем захотели сесть в поезд на Вильсоновском (лишенном уже своего имени) вокзале и покинуть столицу в течение двух часов после покушения, могли бы спокойно уехать – им бы никто не помешал.
С самого начала Габчику явно не повезло, зато теперь проблем у него меньше. Он бросил свой плащ у «мерседеса», и надо где-то раздобыть другой, потому что в описании злоумышленника непременно будет сказано о плаще, брошенном им на месте преступления. Сам он в целости и сохранности: на теле ни единой царапины, хоть на виду, хоть где. Добежав до Жижкова, он останавливается, здесь можно перевести дыхание и немножко успокоиться. Он покупает букетик фиалок и стучится к учителю, пану Зеленке, члену подпольной сокольской организации «Индра». Он дарит букетик фиалок госпоже Зеленковой, просит одолжить ему плащ и уходит. А может быть, плащ ему дают Сватошовы – это они раньше дали ему портфель, который он тоже бросил на месте покушения. Нет, Сватошовы живут подальше, в самом центре, близ Вацлавской площади… Тут свидетельства не совсем ясны, и я немного теряюсь. Но знаю, что затем он появляется в доме Фафковых, где его ждет совсем юная невеста Либена. Он принимает горячую ванну, а что делает потом, о чем они с Либеной говорят – не имею понятия. Известно только, что Либена была в курсе всего, а значит, наверняка очень счастлива видеть любимого живым.
Кубиш смывает кровь с лица, вернувшаяся домой госпожа Новакова смазывает ранки йодом, добрая душа соседка приносит, чтобы он мог переодеться, рубашку мужа, белую в синюю полоску, довершает маскарад форма железнодорожника, принадлежащая господину Новаку. Распухшая физиономия парня в таком наряде привлечет меньше внимания: кому же неизвестно, что рабочие чаще становятся жертвами несчастных случаев, чем господа в костюмах. Остается одна проблема – забрать велосипед, оставленный возле обувного магазина. Это совсем близко от поворота, полиция вот-вот машину обнаружит. К счастью, приходит – вероятно, из школы – младшая дочка Новаковых Индржишка. Девочка в прекрасном настроении, но она сильно проголодалась, обедают в Чехословакии довольно рано. Мать говорит ей: «Пока я приготовлю тебе поесть, сбегай к магазину “Батя”, там один мой знакомый оставил велосипед. Возьми его и приведи к нам во двор. Да! Если тебя кто-нибудь станет спрашивать, чей велосипед, ничего не отвечай: его владелец вляпался в аварию, и разговоры могут ему повредить». Девочка убегает, а мать кричит ей вслед: «Да! Не вздумай садиться в седло, ты не умеешь ездить! И будь осторожна: там кругом машины!..»
Четверть часа спустя Индржишка возвращается с велосипедом. Какая-то дама и впрямь приставала к ней с вопросами, но девочка, как мама и велела, ничего не ответила. Задание выполнено. Кубиш может уходить, на душе теперь поспокойнее. Да ладно – «поспокойнее»! Так, конечно, говорят, но, разумеется, спокоен он ровно настолько, насколько может быть спокоен тот, кто знает: в ближайшие часы, а может, и с минуты на минуту он станет одним из двух людей, за которыми будут гоняться как ни за кем другим в рейхе.
Вальчик, чья причастность к покушению пока еще точно не установлена, вероятно, сейчас в ситуации несколько менее затруднительной. Только ведь бродить по Праге, гудящей, как растревоженный пчелиный улей, хромая, с эсэсовской пулей в ноге и при этом безмятежно смотреть в ближайшее будущее вряд ли возможно… Вальчик идет к коллеге и другу Алоиса Моравца. Этот человек, как и сам Моравец, железнодорожник, он, как и тот, участник Сопротивления и ангел-хранитель парашютистов, как и тот, женат на женщине, всем сердцем преданной людям, которые борются с оккупантами. Она и открывает дверь смертельно бледному Вальчику. Хозяйке квартиры парень хорошо знаком, он приходил сюда часто и временами, скрываясь, жил у них, но она зовет его Миреком, потому что не знает настоящего имени. Поскольку уже весь город полон слухами, она сразу же спрашивает: «Мирек, вы в курсе? Сегодня совершено покушение на Гейдриха». Вальчик вскидывается: «Он мертв?» Слышит, что пока нет, и снова опускает голову. Но у женщины на языке вертится вопрос, и она не выдерживает: «Скажите, а вы в этом не замешаны?» Вальчик силится улыбнуться: «Что вы, пани, конечно, нет, я для таких дел слишком мягкосердечен». Но у пани был случай разобраться, что собой представляет ее жилец, и ей ясно: Мирек соврал. Впрочем, лжет он скорее машинально, даже и не надеясь, что ему поверят. Хозяйка, которая не сразу заметила, что парень хромает, спрашивает, не надо ли гостю чего-нибудь. Гость просит сварить ему кофе, «очень-очень крепкого кофе», а еще – если можно – походить по городу и послушать, что говорят на улицах. Потом и он, как Габчик у Новаковых, направляется в ванную, объяснив это тем, что уж очень горят ноги. Женщина думает: наверное, чересчур много ходил пешком. И только на следующее утро, обнаружив на постельном белье пятна крови, хозяева квартиры понимают, что Мирек ранен.
А в больницу к полудню приезжает хирург, и сразу же начинается операция.
В четверть первого Франк, глотнув для храбрости, звонит Гитлеру. Как и предвиделось, фюрер страшно недоволен. Больше всего он злится, услышав, что Гейдрих ездил без эскорта в открытой небронированной машине. Теперь уже на том конце провода не крик – рычание. Всю брань, которую извергает Гитлер, можно поделить на две части: во-первых, он обещает, что эта свора бешеных собак, этот чешский народ, дорого заплатит за свою наглость, а во-вторых, убивается, как же мог Гейдрих, его лучший сотрудник, человек такого масштаба, такой важный для нормального функционирования всего рейха, да, да, совершенно необходимый, как он мог оказаться таким кретином, как он мог проявить подобную небрежность, преступную, да-да, преступную безответственность!
Дальше – о мерах, которые надо предпринять. Тут все очень просто. Следует немедленно:
1) расстрелять 10 000 чехов;
2) пообещать 1 000 000 рейхсмарок тому, кто поможет арестовать злоумышленников.
Гитлер всегда был охоч до чисел, и, если возможно, – покруглее.
После обеда Габчик с Либеной (пара всегда привлекает меньше внимания, чем мужчина, который идет один) отправляются за тирольской шляпой: небольшая зеленая шляпа с фазаньим пером сделает из Йозефа немца. И, подумать только, эффект от этого весьма условного маскарада превосходит все ожидания! К Габчику обращается эсэсовец в форме, спрашивает, не найдется ли огонька. Габчик, стараясь держаться как можно более чопорно, достает зажигалку и дает немцу прикурить.
Я тоже закуриваю. Я чувствую себя примерно так, как если бы был блуждающим по Праге графоманом-неврастеником. Пора, наверное, сделать паузу.
Нет, не получается никакой передышки. Надо все-таки пережить эту среду.
Расследование поручено комиссару Паннвицу, тому самому человеку в черном плаще, которого мы мельком видели в больнице, когда гестапо присылало его туда за новостями. Улики, обнаруженные на месте преступления, – Sten, портфель с противотанковой гранатой английского производства – ясно говорят о том, что за попыткой убийства протектора стоит Лондон. Паннвиц докладывает об этом Франку, тот снова звонит Гитлеру.
Нет, удар нанесен не внутренним Сопротивлением, так что вряд ли стоит прибегать к массовым репрессиям – это навело бы на мысль о сильном всенародном недовольстве. А покарав только подозреваемых и соучастников – с семьями, конечно, чтобы другим неповадно было, – мы свели бы событие к его истинному масштабу: действовали террористы-одиночки, а организовано покушение за границей. Речь идет прежде всего о том, чтобы общественное мнение не пришло к неприятному выводу, будто здесь вся нация взбунтовалась…
Странно, но Гитлера эта попытка склонить его к умеренно строгим мерам более или менее убеждает, массовые репрессии откладываются, тем не менее, повесив трубку, фюрер тут же набрасывается на Гиммлера. Как это так, значит, чехи не любят Гейдриха? Ну что ж, стало быть, мы найдем для них кого похуже! Правда, найти кого-то еще «похуже» Гейдриха – трудная задача, ее решение требует времени, но Гитлер с Гиммлером сразу же принимаются шевелить мозгами. Есть, разумеется, несколько эсэсовцев высокого ранга, которые вполне сгодились бы для организации бойни, но все они мобилизованы на Восточный фронт, где сейчас, весной сорок второго, у них и без того работы по горло. В конце концов выбор останавливают на Курте Далюге, который – надо же, как кстати! – лечится сейчас в Праге. По иронии судьбы генерал-полковник Далюге – начальник Главного управления полиции порядка, недавно удостоенный чина оберстгруппенфюрера СС, издавна главный соперник Гейдриха, хоть и далеко не такого размаха, как тот. Гейдрих всегда называл Курта не иначе как болваном или тупицей, и, если протектор очнется, он будет сильно обижен и раздосадован. Ладно, когда выздоровеет, тогда и подумаем, на какой высокий пост его назначить…
И тут-то как раз раненый открывает глаза после наркоза. Операция прошла хорошо, немецкий хирург настроен оптимистично. Конечно, придется понаблюдать за пациентом, ведь удаление селезенки – дело нешуточное, но вроде бы никаких осложнений не предвидится. Единственное, что удивляет врачей, откуда бы в ране и по всему телу пучки волос? Доктора не сразу поняли, что все дело в набитом конским волосом сиденье, которое было распорото во время взрыва. Рентгенограмма не давала уверенности в том, что мелкие осколки металла не попали в жизненно важные органы, но их там не оказалось, и медицинская пражско-германская элита может теперь вздохнуть спокойно. Лине сообщили о случившемся только в три часа дня, и с тех пор она не отходит от мужа. Еще пьяный от наркоза Рейнхард, еле шевеля губами, говорит ей: «Береги детей». Похоже, в эту минуту он не слишком уверен в своем будущем.
Тетушка Моравцова вне себя от радости, она бежит к привратнику: «Вы слышали про Гейдриха?» Да, слышали по радио, сегодня только об этом и говорят. Но называют при этом серийный номер велосипеда, оставленного на месте преступления. Ее велосипеда. Ребята забыли стереть напильником этот чертов номер! Радость мгновенно улетучивается, смертельно побледневшая Моравцова чуть не плачет, она разражается упреками в адрес парней: как они могли допустить такую оплошность! – но при этом готова прийти им на помощь. Эта женщина привыкла действовать, а уж сейчас точно не время для нытья. Она не знает, где скрываются парашютисты, но она должна их найти и, не думая об усталости, бежит искать.
По всему городу развешены красные плакаты на двух языках – так делается, когда нужно что-то сообщить местному населению, и этот плакат наверняка станет главным экспонатом будущей музейной коллекции. Вот какой там текст:
1. 27 МАЯ 1942 Г. В ПРАГЕ БЫЛО СОВЕРШЕНО ПОКУШЕНИЕ НА ИСПОЛНЯЮЩЕГО ОБЯЗАННОСТИ ИМПЕРСКОГО ПРОТЕКТОРА ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРА СС ГЕЙДРИХА.
За поимку преступников назначается награда десять миллионов крон. Каждый, кто укрывает преступников или оказывает им помощь либо имеет сведения об их личности или месте пребывания и не сообщит об этом, будет расстрелян вместе со всей семьей.
2. В районе Праги вводится чрезвычайное положение с момента объявления настоящего сообщения по радио. Приказываю соблюдать следующие меры:
а) запрещается выходить из дома всем гражданским лицам с 21 часа 27 мая и до 6 часов 28 мая;
б) на это же время закрываются все трактиры, кинотеатры, театры, увеселительные заведения и останавливается весь общественный транспорт;
в) тот, кто, несмотря на этот запрет, в указанное время появится на улице, будет расстрелян, если не остановится по первому требованию;
г) о последующих мерах будет объявлено по радио.
К вечеру, в половине пятого, это постановление первый раз прочитали по немецкому радио. С пяти чешское радио передает его каждые полчаса, с 19.40 – каждые десять минут, с 20.20 до 21.00 – каждые пять минут. Думаю, те, кто жил в то время в Праге, если они живы еще и сегодня, могли бы пересказать этот текст наизусть слово в слово. С половины десятого чрезвычайное положение вводится по всему Протекторату. Между тем Гиммлер звонит Франку, чтобы передать новые директивы Гитлера: немедленно казнить сто самых значимых персон из взятых «для использования при любых обстоятельствах» с октября прошедшего года (то есть за время пребывания Гейдриха протектором) десяти тысяч заложников.
В больнице опустошают все шкафчики, где только может найтись морфий, чтобы облегчить страдания тяжелораненого.
Едва стемнело, начинается небывалая, совершенно безумная облава. В Прагу входят 4500 солдат и офицеров СС, СД, НСКК, гестапо, крипо и других полицейских частей, а кроме них – еще три батальона вермахта. Прибавив к ним чешскую полицию, получаем больше двадцати тысяч участников операции. Все пути доступа в город перекрыты, все автомагистрали заблокированы, улицы перегорожены, дома один за другим обыскиваются, у всех подряд проверяют документы. Я вижу, как то тут, то там останавливаются открытые грузовики и из них выпрыгивают вооруженные люди, вижу, как эти люди группами перебегают от здания к зданию, прочесывают улицы и дворы, как они, грохоча сапогами и бряцая сталью, наводняют лестницы, как стучат в двери, лающими голосами выкрикивают по-немецки приказы, выдергивают пражан из постелей, переворачивают вверх дном квартиры, орут на хозяев, хамят им. Эсэсовцы выглядят особенно дико, они вроде как совсем перестали владеть собой: носятся, словно буйные сумасшедшие, и стреляют по окнам – освещенным или просто открытым, опасаясь, видимо, что сами станут мишенями для затаившихся в домах снайперов. Прага сейчас больше чем город, где введено чрезвычайное положение, – можно подумать, здесь идет война. Полицейская операция, которую проводят таким вот образом, погружает столицу Чехии в состояние неописуемого хаоса. За ночь подверглись вторжению 36 000 квартир, а если учесть, сколько средств и сил на это было потрачено, результат кажется смехотворным. Арестован 541 человек, в том числе трое или четверо бродяг, одна проститутка, один несовершеннолетний правонарушитель и – все-таки! – один коммунист, руководитель Сопротивления, вот только не имеющий ни малейшего отношения к операции «Антропоид». 430 человек отпускают сразу же после проверки личности. И не находят никаких следов парашютистов-подпольщиков. Более того: даже и зацепиться не за что. Для Габчика, Кубиша, Вальчика и их друзей это была та еще ночка. Интересно, кому-нибудь из них удалось заснуть? Если бы удалось, меня бы это сильно удивило. Сам я, во всяком случае, сплю очень плохо.
На третьем этаже «Буловки», откуда выкинули всех до единого пациентов, в кабинете профессора, который тот приказал срочно переоборудовать в палату, лежит на больничной койке Гейдрих. Он ослабел, отупел от лекарств, все тело у него саднит, но он в сознании. Открывается дверь, и охранник пропускает в комнату его жену. Рейнхард пытается улыбнуться посетительнице, он доволен, что Лина здесь. Ей тоже становится легче, ведь она видит мужа пусть в постели, пусть ужасно бледным, но живым. Вчера, когда ей показали Рейнхарда после операции, без сознания и белого, как простыня, она подумала, что он умер, да и когда он очнулся, его состояние было немногим лучше. Лина не поверила докторам, которые ее успокаивали и обещали, что все будет хорошо. И если парашютисты глаз не могли сомкнуть нынешней ночью, то и она даже не вздремнула.
Сегодня утром она принесла мужу в термосе горячего супа. Вчера Рейнхард стал жертвой покушения, сегодня он уже выздоравливающий. У белокурой бестии дубленая шкура, он выпутается, он, как всегда, победит.
Тетушка Моравцова приходит за Вальчиком. Славный человек железнодорожник, у которого он ночевал, не хочет отпустить его просто так. Он дает парашютисту книгу, «Тридцать лет в журналистике» Уильяма Томаса Стэда, – дескать, наклонитесь над ней в трамвае, сделаете вид, что читаете, лица не будет видно. Тот благодарит. После ухода Мирека жена железнодорожника убирает комнату, в которой он ночевал, и, застилая постель, обнаруживает пятна крови. Не знаю, насколько тяжело Вальчик был ранен, но знаю точно, что всех врачей Протектората обязали сообщать в полицию о любом огнестрельном ранении. Под страхом смертной казни.
Экстренное совещание за толстыми серыми стенами Печекова дворца. Комиссар Паннвиц подводит предварительные итоги: принимая в расчет улики, собранные на месте преступления, можно сделать вывод, что речь идет о покушении, запланированном в Лондоне и осуществленном двумя парашютистами-десантниками. Так же думает и Франк. Но Далюге, только вчера назначенный уполномоченным по управлению делами имперского протектора Богемии и Моравии, наоборот, опасается, как бы покушение не оказалось сигналом к народному восстанию, мятежу. Он – в качестве превентивной меры – отдает приказ расстреливать кого только можно, лишь бы побольше, и собирает для подкрепления городской полиции все резервы полиции региональной. Франка одурачили! Нет никаких сомнений в том, что покушение – дело рук Бенеша, а если в данном конкретном случае и не его, не все ли равно, какая разница! С точки зрения политики Франку наплевать, замешано тут чешское Сопротивление или не замешано: «В мире не должно создаться впечатления, что у нас тут всеобщее народное восстание. Мы должны говорить об “индивидуальной акции”». К тому же массовые аресты и столь же массовые казни способны дезорганизовать промышленность. «Неужели мне надо напоминать вам о жизненной важности чешской индустрии для нужд ведущей войну Германии, господин оберстгруппенфюрер?» (Почему мне пришла в голову эта фраза? Наверное, потому, что он на самом деле произнес эти слова.) Визирь полагал, что пришло его время. Однако вместо этого ему навязывают Далюге, который никогда не был государственным деятелем, ничего не смыслит в делах Протектората и вряд ли даже найдет Прагу на карте мира. Франк не против демонстрации силы, развязать в городе массовый террор ничего не стоит, ему это хорошо известно, только ведь он усвоил уроки своего непосредственного начальника: никакого кнута без пряника! Истерическая облава прошедшей ночи прекрасно доказала бесполезность акций такого рода. Правильно проведенная кампания с призывами к доносам и с щедрой оплатой услуг доносчиков наверняка окажется куда более эффективной.
Франк покидает это сборище. Он и так потерял достаточно времени из-за болвана Далюге! Франка ждет самолет, который прямо сейчас доставит его в Берлин, где уже назначена встреча с Гитлером. Франк надеется, что политический гений фюрера помешает тому впасть в гнев, давно уже ставший притчей во языцех. Вчерашний телефонный разговор показывает, что Франку выгодно быть убедительным, и во время полета он тщательно обдумывает свое сообщение со списком предлагаемых мер. Чтобы не выглядеть тряпкой и слюнтяем, он предложит ввести в город танки, разместить солдат на боевых позициях, нескольких человек казнить, но – тут надо будет повторить еще раз – следует избегать каких бы то ни было массовых репрессий. Лучше, посоветует он, надавить на Гаху и его министров, пригрозив отменой автономии Протектората, переводом всех чешских организаций и учреждений – абсолютно всех, чем бы они ни занимались, – под контроль немцев. А кроме того, применить обычные способы запугивания населения: давление, шантаж, притеснение и т. п. – только теперь уже в ультимативной форме. Идеально было бы добиться, чтобы чехи сами выдали парашютистов.
Паннвиц в это время занимается совсем другими вещами. Его дело не политика, его дело – расследование. Он сотрудничает с двумя присланными из Берлина супердетективами, которые никак не могут оправиться от потрясения: их ошеломили «катастрофические масштабы» хаоса, увиденного ими по приезде. В присутствии Далюге они помалкивают, но Паннвицу жалуются на обстановку: дескать, им потребовались охранники, потому как иначе было не добраться до гостиницы целыми и невредимыми. Диагноз, поставленный ими этой своре бешеных собак, эсэсовцам, обжалованию не подлежит: «Совершенно сумасшедшие. Им ни за что не найти возможностей выйти из хаоса, который сами же и создают, а уж тем более – не найти убийц». Надо действовать более методично, считают супердетективы, и меньше чем за сутки три следователя добиваются вполне приличных результатов. Благодаря собранным ими свидетельским показаниям удается довольно точно реконструировать ход покушения, а главное – получить, пусть пока и довольно расплывчатые (эти чертовы свидетели никогда не могут договориться о том, что все они видели своими глазами!), описания двух террористов. Вот только пока не видно и кончика нити, которая к ним приведет. Значит, надо искать, и они ищут. Ищут вдалеке от уличной суеты – листая гестаповские досье.
И натыкаются на старую покоробившуюся фотографию, обнаруженную при осмотре трупа доблестного капитана Моравека, последнего из «трех королей», главы чешской сети Сопротивления, который застрелился два месяца назад на трамвайных путях, когда его окружили гестаповцы. Лицо у красавца Вальчика на снимке какое-то одутловатое, но тем не менее это Вальчик. У полицейских нет никаких причин считать, что человек с фотографии имеет отношение к террористам, они могут либо перейти к следующей папке, либо – на всякий случай – принять решение разобраться со снимком. Если бы расследование вел комиссар Мегрэ, основанием для выбора назвали бы «невероятное чутье комиссара».
В дверь квартиры Моравцовых звонят – это пришла молодая чешка по имени Ганка, связная организации Сопротивления. Ганку провожают на кухню, и она видит сидящего там в кресле Вальчика, хорошо знакомого ей еще по временам, когда тот работал официантом, ведь Ганка и ее муж-подпольщик живут в Пардубице. Парень, как всегда, приветлив, он улыбается гостье и просит прощения: вывихнул, мол, лодыжку, потому не могу встать.
Ганке поручено доставить отчет Вальчика оставшейся в Пардубице группе Бартоша, чтобы можно было с помощью драгоценной радиостанции «Либуше» проинформировать Лондон о последних событиях в Праге. Вальчик просит молодую женщину не упоминать о его хромоте. Капитан Бартош как руководитель группы «Сильвер А» все еще официально остается непосредственным начальником Вальчика, он был с самого начала противником покушения, а Вальчик, в общем-то, самовольно принял решение перейти из одной группы в другую, поменял «Сильвер А» на «Антропоид», и сейчас, при том, как все обернулось, не считает себя обязанным отчитываться перед кем бы то ни было, кроме двух своих друзей, Габчика и Кубиша (он очень надеется, что они живы), если на то пошло – лично Бенеша и, может быть, Господа Бога (мне говорили, что Вальчик был верующим).
Молодая женщина отправляется на вокзал. Но прежде чем сесть в поезд, останавливается перед новым, только что приклеенным красным плакатом – и тут же бросается к телефону, позвонить Моравцу. «Тут кое-что интересное, вам бы стоило посмотреть!» «Кое-что интересное» – это, конечно, плакат, где напечатана фотография Вальчика с подписью: «100 000 крон вознаграждения!» – а ниже приведено не слишком точное описание внешности парашютиста. То, что описание не во всем соответствует действительности, а на снимке Вальчик не очень-то и похож, дает Йозефу дополнительный шанс ускользнуть от гестапо. Фамилия там правильная, но имя, место и дата рождения перевраны (на самом деле Вальчик на пять лет старше). А совсем уже внизу мелкими буковками набрано самое пикантное в розыске: «Сообщения от населения, способствующие поимке вышеуказанного человека, по желанию будут рассматриваться как абсолютно доверительные».
Но неподалеку от вокзала было на что посмотреть и кроме этого объявления…
Батя создал свою империю еще до войны. Он начал с небольшой обувной фабрики в городе Злин и развил производство до масштабов громадного предприятия, торгующего своей продукцией по всему миру, ну и прежде всего – в самой Чехословакии. Владевший обувной империей после смерти основателя фирмы младший брат Бати не захотел жить в оккупированной немцами стране и эмигрировал в Америку, но даже и в отсутствие хозяина все его магазины были открыты. Огромный дом, стоящий в самом начале широкого бульвара, который называют Вацлавской площадью, дом № 6, занимает магазин, где продается батевская обувь. Однако этим утром в витрине не увидишь ботинок – здесь выставлены совсем другие товары. Велосипед, два портфеля, вещественные доказательства с места преступления, обращение к свидетелям. Прохожие, которые останавливаются перед витриной, могут прочесть:
При установленном вознаграждении 10 000 000 крон за сведения от населения, способствующие поимке преступников, которое будет полностью выплачено, предлагаются следующие вопросы:
1. Кто может дать сведения о преступниках?
2. Кто видел преступников на месте преступления?
3. Кому принадлежат вышеописанные вещи, у кого пропали вышеописанный женский велосипед, плащ, кепка и портфели?
Лица, располагающие требуемой информацией, но не сообщившие ее добровольно полиции, будут в соответствии с объявленным приказом имперского протектора Чехии и Моравии о введении с 27 мая 1942 г. чрезвычайного положения вместе со своей семьей расстреляны.
Домовладельцы, квартирохозяева, владельцы отелей и т. д. по всей территории Протектората начиная с 28 мая 1942 г. обязаны зарегистрировать всех проживающих у них лиц, до сих пор не зарегистрированных, в соответствующем полицейском отделении. Невыполнение этого предписания карается смертью.
Начальник полиции при имперском протекторе Чехии и Моравии обергруппенфюрер СС К. Г. Франк.
Чехословацкое правительство в изгнании заявляет, что покушение на чудовище, именуемое Гейдрихом, есть одновременно акт возмездия, отказ смириться с нацистскими оковами и символическое для всех угнетенных народов Европы деяние, а выстрелы чехословацких патриотов – свидетельство солидарности с союзными державами и веры в победу, которая в конце концов прогремит по всему миру. Все больше людей у нас на родине становятся жертвами немецких карательных взводов, погибают под их пулями, но и эта новая вспышка нацистского бешенства будет подавлена несгибаемым сопротивлением нашего народа, воля и решимость которого только укрепляются в обстановке репрессий.
Чехословацкое правительство в изгнании призывает население прятать неизвестных героев и предупреждает: тем, кто предаст их, грозит суровое и справедливое наказание.
Полковник Моравец получает на цюрихской почте телеграмму от агента А54: «Wunderbar – Karl». Пауль Тюммель, он же агент А54, он же Рене, он же Карл, никогда и в глаза не видел Габчика с Кубишем, не участвовал в подготовке покушения, но одним простым словом выразил в этой телеграмме чувство необычайной радости, охватившее всех борцов против фашизма в мире, когда они услышали новость.
Звонок в дверь. Пришел Ата, младший сын Моравцовых, и пришел он за Вальчиком. Привратник не хочет отпускать своего постояльца: его можно спрятать на пятом этаже, на чердаке – никто туда не полезет искать Мирека… А Миреку очень нравятся пироги жены привратника, говорит, они такие же вкусные, как мамины. Еще он здесь играет в карты, слушает радио – Би-би-си. В первый вечер ему пришлось спуститься в подвал, потому что в дом вошел гестаповец, но он чувствует себя в безопасности у этих людей. Так почему бы ему здесь не остаться? Привратник уговаривает, приводит эти и другие доводы, но Вальчик объясняет этому славному человеку, что он солдат, что получил приказ и должен повиноваться приказу, что ему надо туда, где его товарищи. И привратнику не о чем беспокоиться, укрытие это надежное, вот только там очень холодно, добавляет он, поэтому нужны одеяла и теплая одежда. Вальчик надевает пальто, цепляет на нос темные очки и идет за Атой, которому поручено отвести его в новое убежище. Он забывает у привратника книгу, подаренную хозяином дома, где жил раньше, а на внутренней стороне обложки этой книги стоит имя ее прежнего владельца. Его жизнь будет спасена благодаря забывчивости Вальчика.
Умение в нужный момент капитулировать и раболепие – вот два сосца, питавших «искусство», в котором старый президент Гаха, не меньший, но и не больший маразматик, чем его французский коллега Петен, мог бы считаться мастером. Желая засвидетельствовать свое усердие, он решает удвоить от имени вверенного ему марионеточного правительства сумму вознаграждения за донос. Теперь головы Габчика и Кубиша оцениваются в десять миллионов крон каждая.
Двое мужчин, приближаются к дверям церкви, но идут туда не ради службы. Православная церковь Святых Кирилла и Мефодия, прежде бывшая католическим собором Святого Карла Боромейского, – величественное здание в самом центре Праги на Рессловой улице, которая спускается по склону от Карловой площади к Влтаве. Учителя Зеленку, он же «дядюшка Гайский» из организации «Индра», встречает православный священник отец Владимир Петршек. Зеленка привел ему еще одного «постояльца». Седьмого. Это Габчик. Йозефа ведут вниз по лестнице в крипту. Здесь, где под каменными сводами должны были найти последний приют упокоившиеся в Бозе священнослужители, он снова видит своих друзей Кубиша и Вальчика, а кроме них лейтенанта Опалку и еще трех парашютистов – Бублика, Шварца и Грубого. Зеленка собирал их в крипте одного за другим, потому что гестапо не прекращало обыски квартир, но еще не додумалось обыскивать церкви. Из парашютистов теперь оставался лишь один, о ком не было никаких сведений. Карел Чурда так и не объявился, никто не знал, где он, скрывается он или арестован, никто не знал даже, жив ли он. Приход Габчика производит сильное впечатление на обитателей крипты. Брюнет с тонкими темными усиками, в котором Йозеф с трудом узнает покрасившего волосы Вальчика, и Кубиш с синяком под распухшим глазом и еще не зажившими метинами на лице кидаются ему навстречу, обнимают его. Друзья так бурно радуются, что самого Габчика тоже захлестывают эмоции, он то плачет, то заливисто хохочет, он так счастлив найти их живыми и почти здоровыми. Но его сильно огорчает оборот событий. Как только друзья выпускают Габчика из объятий, он заводит горестную литанию – к этой смеси извинений и сетований остальным надо будет привыкнуть. Он проклинает чертов Sten, который отказал в то самое мгновение, когда он взял протектора на мушку. Во всем виноват я один, говорит Габчик. Он был прямо передо мной, он уже был покойником, и надо же – дерьмо такое, этот Sten!.. Нет, все это слишком глупо… Но он же ранен, ты ведь попал в него, Ян? Тяжело он ранен, а? Как ты думаешь? Ох, ребята, до чего погано у меня на душе! Всё, всё из-за меня. Мне надо было прикончить его из кольта. Там везде стреляли, я убежал, и этот верзила за мной по пятам… Габчик страшно на себя злится, и друзьям никак не удается его успокоить. Да нет, все не так ужасно, Йозеф! Сделано все-таки очень много, понимаешь? Вы его ранили! Палача! Гейдрих ранен, что верно, то верно, сам видел, как он рухнул на землю, но, говорят, потихоньку поправляется в больнице. Через месяц, а то и раньше снова примется за дело, можете не сомневаться, живучие они, эти гады! Нацистам всегда неслыханно везет, им всегда удается избежать смерти. (Тут я вспоминаю, как Гитлер в тридцать девятом должен был произнести традиционную ежегодную речь в знаменитой мюнхенской пивной, как обычно – между двадцатью и двадцатью двумя часами, но на этот раз, боясь опоздать на поезд, ушел в 21.07, а предназначенная ему бомба, взорвавшись в 21.30, убила восемь человек.) Операция «Антропоид» провалилась самым плачевным образом, так думает Габчик, и провалилась по его вине. Яну-то не в чем себя упрекнуть, он бросил свою гранату, и пусть не прямо в машину, но это же он, он ранил Гейдриха! Какое счастье, что Ян был там. Они не выполнили своей миссии, но благодаря тому, что Ян не промазал, им хотя бы что-то удалось. Теперь всем понятно, что Прага не Берлин и что немцы не могут вести себя здесь как дома. Только ведь не в этом была цель «Антропоида» – нагнать страху на немцев. Может быть, в конце-то концов, они слишком многого хотели: никогда еще никто не убивал такого высокопоставленного нациста. Да нет, что это я такое болтаю! Если б не проклятый автомат, этой свинье точно пришел бы конец! Ох, Sten, Sten… Полнейшее дерьмо, вот что я вам скажу.
Состояние Гейдриха резко и необъяснимо ухудшилось. У протектора сильный жар. К его постели прибежал Гиммлер. Длинное тело Гейдриха бессильно вытянулось под тонкой, влажной от пота белой простыней. Они говорили о жизни и смерти, философствовали. Гейдрих процитировал фразу из оперы своего отца: «Мир – это шарманка, ручку которой крутит наш Господь, а мы все должны танцевать под ее музыку».
А теперь Гиммлер расспрашивает врачей. Им казалось, что выздоровление идет полным ходом, но вдруг как гром среди ясного неба – инфекция, причем бурно развивающаяся. Возможно, граната содержала яд, возможно, все дело в набивке сиденья «мерседеса», в этом самом конском волосе, пучки которого были обнаружены по всему телу. Есть несколько предположений, говорят доктора, какое из них верное, пока понять трудно, но если началась септицемия, – а они думают, что именно так и есть, – заражение распространится очень быстро, и прогноз плохой: пациент проживет не больше двух суток. Чтобы спасти Гейдриха, нужно лекарство, которого нет нигде на всей огромной территории рейха, – пенициллин. И уж Англия им это лекарство точно не пришлет!
3 июня на передатчик «Либуше» в адрес «Антропоида» поступило такое сообщение:
«От президента. Я очень рад, я счастлив, что вам удалось выйти на контакт. От всего сердца благодарю вас и отмечаю абсолютную решимость – вашу и ваших друзей. Это доказывает мне, что вся нация составляет единое целое. Могу вас заверить, что это принесет плоды. События в Праге оказывают большое воздействие на тех, кто здесь, и значат очень много для признания того, что народ Чехословакии сопротивляется нацизму».
Но Бенешу пока неизвестно, что все лучшее впереди. Как и худшее.
Анна Марущакова, красивая девятнадцатилетняя девушка, трудившаяся на фабрике в городе Сланы, сказалась сегодня больной и не вышла на работу. И когда после обеда приносят почту, хозяин предприятия безо всяких церемоний вскрывает адресованное ей письмо и читает его. Письмо от мужчины, и вот что там говорится:
Дорогая Аня!
Прости, что пишу с таким опозданием, но надеюсь, ты это поймешь – ты ведь знаешь, как много у меня забот. Все, что я хотел сделать, я сделал, а в тот роковой день я спал в Чабарне. У меня все в порядке, я здоров, собираюсь приехать и увидеться с тобой на этой неделе, но потом мы не встретимся больше никогда. Милан
Фабрикант симпатизирует нацистам, а может, он просто из тех безнравственных и бессовестных людей, которые везде и всегда рады нагадить ближнему, но особенно ярко самовыражаются в оккупированных странах. Он решает, что тут, похоже, дело нечисто, и передает письмо органам правопорядка. В гестапо следствие буксует настолько, что там уже рады схватиться и за соломинку. Супердетективы изучают любую документацию с небывалым усердием и проворством (а как же иначе, если арестовали уже три тысячи человек, но до сих пор не нашли ничего серьезного?) и довольно быстро приходят к заключению, что речь идет всего-навсего о любовной интрижке: парень женат и, судя по всему, хочет положить конец связи на стороне. Подробности не слишком ясны, некоторые фразы в письме могут и впрямь показаться двусмысленными. Может быть, этот самый Милан намеками на то, что якобы участвует в Сопротивлении, хочет набить себе цену в глазах любовницы, а может, попросту напускает на себя таинственность, чтобы без лишних оправданий порвать с девушкой, только в любом случае данного молодого человека ничто не связывает с Габчиком, Кубишем и их друзьями. Они сроду о нем не слыхали, как и он о них. Но гестаповцы так мечтают набрести хоть на какой-нибудь след, что решают покопать здесь. И след приводит их в Лидице.
Лидице – шахтерский поселок, мирная живописная деревушка, откуда родом двое чехов, завербованных Королевскими ВВС Британии, – и это все, что удается найти немцам в качестве следа. Даже им самим совершенно ясно, что встали на ложный путь, однако в нацистской логике есть нечто непостижимое. А может быть, напротив, все опять-таки просто: они топают в гневе ногами и жаждут крови.
Смотрю и смотрю на фотографию Анны. Бедная девчушка смотрит так, словно позирует для портрета в стиле Аркур, хотя передо мной обычный снимок для удостоверения личности из ее трудовой книжки. Чем дольше я всматриваюсь в фотографию, тем красивее мне кажется девушка. Она немножко похожа на Наташу: высокий лоб, изящно очерченный рот, то же выражение нежности и любви в глазах, но слегка омраченное – наверное, предчувствием, что в ее жизни счастью не сбыться.
«Пожалуйста, господа…» Франк и Далюге вздрагивают. В коридоре полная тишина, и они уже не знаю сколько времени слоняются тут без дела. Но вот они затаив дыхание входят в больничную палату. Тишина здесь становится еще более давящей. Лина тут, она сидит у постели мужа смертельно бледная, словно окаменевшая. Франк и Далюге на цыпочках подкрадываются к кровати – так, словно боятся разбудить хищника или змею. Но лицо Гейдриха остается бесстрастным. В больничном журнале зарегистрированы время смерти, 4.30 утра, и ее причина, если коротко: «инфекция, связанная с ранением».
А 4 июня 1942 года Гитлер за ужином в «Волчьем логове» делает такое заявление:
«Поскольку перед соблазном могут не устоять не только воры, но и те, кто замыслил покушение, такие героические жесты, как езда в открытом, небронированном автомобиле или прогулки по Праге пешком без охраны – просто глупость, и нации это пользы не приносит. И если такой незаменимый человек, как Гейдрих, без нужды ставит свою жизнь под угрозу, то остается только резко осудить такого рода поведение как проявление глупости или чистейшей воды скудоумия. Люди такого политического масштаба, как Гейдрих, должны ясно сознавать, что их подстерегают, словно дичь, и что множество людей замышляют их убить».
Зрелище, при котором сейчас присутствует Геббельс, ему придется наблюдать вплоть до 2 мая 1945 года все чаще и чаще: Гитлер пытается справиться с гневом и говорить нравоучительным тоном, чтобы преподать урок всему свету, но ему это не удается. Гиммлер молча кивает. У него нет привычки возражать своему фюреру, к тому же его душит не меньшая, чем у того, ярость по отношению к чехам, да и по отношению к Гейдриху. Конечно, Гиммлера пугали амбиции его правой руки, но без этой высокопрофессиональной и безжалостной машины, сеющей вокруг террор и смерть, он чувствует себя куда более уязвимым. В лице Гейдриха он потерял не только потенциального соперника, но в значительно большей степени – главный козырь в своей игре. Гейдрих был его трефовым валетом. А ведь история-то всем известна: когда Ланселот покинул Логрию, это стало для идеального королевства началом конца.
Гейдрих в третий раз совершает торжественный проезд по городу в Градчаны, но на этот раз – в гробу. Мизансцены и декорации по этому случаю – будто в опере Вагнера. Гроб, накрытый гигантским нацистским флагом, установлен на пушечный лафет. Траурная процессия с горящими факелами выползает из больницы. Медленно продвигается во тьме бесконечная цепочка полугусеничных машин, на машинах – вооруженные эсэсовцы, они освещают факелами дорогу, по обеим сторонам которой, до самого замка, стоят навытяжку солдаты; когда траурный кортеж приближается, они вскидывают руку в нацистском приветствии. Гражданским лицам категорически запрещено выходить на улицу, пока не окончилось траурное шествие, но, по совести сказать, пражанам не особенно-то и охота высовываться наружу. Франк, Далюге, Бёме, Небе, в касках и военной форме, шагают рядом с катафалком – это почетный караул. Завершая путешествие, начавшееся в десять утра 27 мая, Гейдрих добирается наконец до места назначения. В последний раз минует искусно отделанные створки ворот, проезжает под статуей с кинжалом и оказывается в самом сердце замка богемских королей.
Мне бы очень хотелось быть с парашютистами в крипте, слушать, о чем они говорят, и пересказывать это, описывать, как протекает в холоде и сырости их повседневная жизнь, что они едят, что они читают, что они слышат из городских шумов и слухов, чем они занимаются с подружками, которые навещают их здесь, какие у них планы, сомнения, о чем они думают, о чем мечтают… Но это невозможно, потому что у меня нет почти никакой информации о тамошней жизни ребят. Я даже не знаю, как они восприняли известие о смерти Гейдриха, хотя их реакция, по идее, должна была бы стать одним из важнейших моментов моей книги. Я знаю, что парашютисты в крипте замерзали и потому с наступлением вечера некоторые выносили свои матрасы на хоры, где было хоть немножко теплее. Достаточно скудные сведения… Нет, я все-таки знаю еще, что Габчика лихорадило (наверное, из-за ранения) и что Кубиш был из тех, кто пытался найти место для сна скорее в церкви, чем в крипте. Во всяком случае, однажды точно попробовал.
Зато у меня огромное количество материалов о том, какие похороны организовал для Гейдриха рейх, – с той минуты, как траурный кортеж выехал из Градчанских ворот, и до церемонии в Берлине. Включая перевозку гроба поездом. Десятки фотографий, десятки страниц с текстами речей, произнесенных во славу великого человека. Но жизнь паршиво устроена, потому что мне на все на это, в общем-то, наплевать. Я не хочу воспроизводить ни надгробное слово Далюге (который, между прочим, наслаждался ситуацией, ведь эти двое ненавидели друг друга), ни бесконечную апологию Гиммлера в честь его подчиненного. Лучше, пожалуй, последую за Гитлером, который решил выразиться покороче:
«Я скажу лишь несколько слов, чтобы воздать должное покойному. Это был один из лучших национал-социалистов, один из самых убежденных поборников германской имперской идеи, один из злейших врагов всех противников рейха. Он принял мученическую смерть, защищая и сохраняя рейх. Как глава партии и вождь Германской империи я награждаю тебя, мой дорогой товарищ Гейдрих, самой высокой наградой, какая только у меня есть, – Германским орденом».
В моем романе – как в литературном произведении – есть дыры, но в обычном литературном произведении только автор решает, можно ли сделать дырку и где ее сделать, а мне в этом праве отказано, потому что я в рабстве у своей совести. Я перебираю фотографии траурного кортежа на Карловом мосту, на Вацлавской площади, перед Национальным музеем… Я вижу, как украшающие мост прекрасные каменные статуи склоняются над свастиками, и чувствую смутное отвращение. Я предпочел бы положить свой матрас на церковных хорах, если бы там нашлось для меня местечко.
Наступил вечер, все вокруг спокойно. Мужчины вернулись с работы, из домов еще доносятся вкусные запахи ужина, к которым кое-где примешивается резковатый запах капусты, но в окнах, в одном за другим, уже гаснет свет. В Лидице темнеет. Жители поселка рано ложатся, потому что завтра, как всегда, придется встать с рассветом, чтобы не опоздать на работу – в шахту или на завод. Шахтеры и металлурги уже спят, когда раздается отдаленный рокот моторов. Гул не утихает, он, наоборот, медленно приближается. В деревню въезжают крытые брезентом грузовики. Но вот двигатели умолкают, теперь можно услышать только стук и позвякивание. Неясные звуки растекаются по улицам подобно воде, прорвавшей трубу. Разбегаются по всему поселку черные тени. Потом, когда эти черные тени сосредоточиваются в группах и все занимают свои позиции, стук и позвякивание прекращаются. Ночную тишину разрывает человеческий голос. Кричат что-то по-немецки. Подают сигнал. И тогда все начинается.
Грубо разбуженные жители Лидице не понимают, что происходит. Или слишком хорошо понимают. Их выдернули из постели, их выгнали из домов ударами прикладов, их собрали на деревенской площади перед церковью. Больше пятисот мужчин, женщин и детей, кое-как наспех одевшихся, стоят, перепуганные и растерянные, а вокруг них – люди в форме Schutzpolizei. Жители Лидице не знают, да и откуда им знать, что это подразделение, специально присланное из Галле-ан-дер-Заале, родного города Гейдриха. Но они уже понимают, что завтра никто из них не выйдет на работу. Потом немцы приступают к тому, что скоро станет их любимым занятием: они приступают к сортировке. Женщин и детей запирают в школе. Мужчин отводят на мызу и загоняют в подвал. Начинается бесконечное ожидание, на лицах людей лишь тревога и неизбывная тоска. Дети, запертые в школе, плачут. Немцы снова расходятся по деревне, теперь они грабят, разоряют дома. Немцы вроде как неистовствуют, но при этом вполне методично тащат все, что найдут в девяноста шести жилых домах, и не пропускают ни единого из общественных строений, включая церковь. Книги и картины – вещи, по мнению эсэсовцев, проводящих акцию, бесполезные – выбрасывают из окон, сваливают в кучу на площади и сжигают. Радиоприемники, велосипеды, швейные машинки забирают себе… Эта работа продолжается несколько часов и заканчивается только тогда, когда Лидице превращается в руины.
В пять утра за ними приходят. Они видят свою разрушенную деревню и полицейских, которые все еще с криками шныряют по улицам и хватают все что плохо лежит. Женщин и детей сажают в грузовики и везут в направлении ближайшего города, Кладно. Для женщин Кладно станет перевалочным пунктом перед Равенсбрюком. Детей отделят от матерей и отправят в газовые камеры лагеря смерти близ польского города Хелмно. Не всех: тех немногих, кого признают годными для германизации, усыновят и удочерят немецкие семьи.
Мужчин приводят к стене, завешанной матрасами. Младшему из них пятнадцать, старшему восемьдесят четыре. Отбирают пятерых, строят шеренгой, расстреливают. Потом следующую пятерку, и еще, и еще. Матрасы нужны, чтобы пули не рикошетили. Однако у палачей из полиции куда меньше опыта, чем у палачей из айнзатц-групп. Между расстрелами делаются перерывы, надо оттащить тела, надо построить следующую группу, это никогда не кончится, пройдут часы, пока каждый дождется своей очереди. Решают расстреливать сразу по десять человек – так получится быстрее. Мэр поселка, которому немцы поручили называть имена, подтверждая личность каждого из тех, кого сейчас убьют, попадает в последнюю десятку. Благодаря ему избегают казни девять человек, не проживающих в Лидице, а просто приехавших сюда в гости к друзьям и не успевших уйти до комендантского часа или приглашенных хозяевами с ночевкой. Но и этих потом расстреляют в Праге. Когда вернутся с ночной смены девятнадцать рабочих, они увидят разоренную деревню, убедятся, что их семьи куда-то исчезли, обнаружат еще теплые трупы друзей. А поскольку немцы к утру еще не покинут Лидице, эти девятнадцать немедленно будут расстреляны. Здесь даже собак не пощадят.
Но и это еще не все. Гитлер ведь решил не просто выместить на деревне Лидице свою ярость, сорвать зло, но и придать этим своим действиям символическое значение. Фрустрация, вызванная неспособностью рейха найти и наказать убийц Гейдриха, провоцирует не знающую никаких пределов системную истерию. Отдается приказ стереть Лидице не только с лица земли, но и с карты. В буквальном смысле. Кладбище осквернено, все строения сожжены, фруктовые деревья выдраны с корнем, а почва еще и посыпана солью – для уверенности, что здесь никогда ничего не вырастет. Уже в пути бульдозеры – чтобы уничтожить и руины. Не должно остаться никаких следов, пусть отныне будет неизвестно даже то, где прежде находился поселок.
Гитлер хочет показать, во что может обойтись вызов, брошенный рейху, и Лидице служит ему искупительной жертвой. Но он совершает при этом тяжелейшую ошибку. Как сам фюрер, так и все работники нацистского государственного аппарата давно потеряли чувство меры, потому, сознательно предавая огласке информацию о разрушении Лидице, никто и не подумал о международном резонансе. До сих пор нацисты, пусть даже не особо скрывая свои преступления, все же не хвастались ими, и это давало некоторым – тем, кто хотел, – возможность не видеть истинной природы режима. После событий в Лидице маска с лица нацистской Германии была сброшена и весь мир узнал, как оно выглядит на самом деле. В ближайшие дни Гитлер это осознает. Потому что теперь впадет в неистовство уже не его эсэсовская свора, а «подразделение», могущества которого он, вероятно, прежде не понимал: мировая общественность. В советских газетах пишут, что люди теперь пойдут в бой с именем Лидице на устах. И оказываются правы. Шахтеры английского Бирмингема объявляют сбор пожертвований на будущее восстановление поселка, именно они придумают лозунг, который сразу же облетит всю планету: «Лидице будет жить!» В Соединенных Штатах и в Мексике, на Кубе и в Венесуэле, в Уругвае и Бразилии переименовывают площади, целые кварталы и даже села, называя их «Лидице». Именем Лидице по всему миру называют новорожденных девочек. Писатели – прозаики, поэты и драматурги, композиторы, кинематографисты отдают дань уважения Лидице в своих произведениях. Газеты, журналы, радио, телевидение посвящают беспрецедентной нацистской акции статьи и передачи. Министр военно-морских сил США заявляет в Вашингтоне: «Если будущие поколения спросят нас, за что мы воевали, мы расскажем им историю Лидице». На бомбах, которые самолеты союзных держав сбрасывают на немецкие города, летчики пишут краской название деревни-мученицы, а на Восточном фронте то же самое делают советские солдаты: слово «Лидице» можно прочесть на башнях танков. Гитлер, действуя как полный психопат, каковым он и является, а не как глава государства, каковым он, увы, является тоже, познает в связи с Лидице самое сокрушительное поражение в области, где считал себя мастером: к концу месяца информационная, пропагандистская война на международном уровне будет Германией бесповоротно проиграна.
Но 10 июня 1942 года об этом не догадываются ни сам фюрер, ни кто-либо еще, и прежде всего – Габчик и Кубиш. При известии о том, что деревня стерта с лица земли, оба парашютиста приходят в ужас и отчаяние. Их как никогда терзает чувство вины. И сколько они себя ни убеждают, что выполнили свою миссию, что зверь мертв, что они освободили Чехословакию и весь мир от одного из самых страшных чудовищ, им кажется, будто это они истребили обитателей Лидице, а поскольку Гитлеру известно, что сами они живы, репрессии будут продолжаться и продолжаться. Без конца. Запертые в крипте, парни перебирают в своих несчастных, измученных нервным напряжением головах один план за другим и находят решение, которое кажется им единственно возможным. Сдаться. Возникает бредовый сценарий – такой, какой только и может породить воспаленный мозг: они попросят чешского Лаваля их принять, а когда войдут в его кабинет, то положат ему на стол письмо с признанием своей ответственности за убийство Гейдриха, застрелят Эммануэля Моравца и застрелятся сами. Прямо там, в кабинете. Сколько же терпения, дружелюбия, настойчивости, дипломатичности пришлось проявить лейтенанту Опалке, Вальчику и остальным парашютистам, скрывающимся в подземелье храма, чтобы Габчик с Кубишем отказались от своего безумного плана! Во-первых, это невыполнимо технически. Во-вторых, для немцев их письмо – не доказательство. Ну и потом… даже если бы им и удалось осуществить задуманное, террор и массовые убийства, которые начались задолго до смерти Гейдриха, продолжатся и после их собственной смерти. Ничего не изменится, жертва окажется совершенно бесполезной. Габчик и Кубиш едва не плачут от ярости и бессилия, но в конце концов позволяют себя убедить. Тем не менее им так и не удается поверить в то, что смерть Гейдриха послужила хоть чему-нибудь.
Может быть, я как раз для того и пишу эту книгу, чтобы объяснить им: вы ошибались.
Интернет-сайт, созданный для чешских подростков, чтобы заинтересовать их историей деревни Лидице, полностью разрушенной нацистами в июне 1942 года, предлагает интерактивную игру «Сжечь Лидице за самое короткое время».
(Газета «Либерасьон», 6 сентября 2006 года)
Результаты, полученные гестапо, до того мизерны, что невольно думаешь: а может, там больше даже и не ищут убийц Гейдриха? Ищут всего лишь козлов отпущения – и считают, что один нашелся: чиновник из Министерства труда, который вечером 27 мая разрешил отправить поезд с чешскими рабочими в Берлин. Поскольку трех парашютистов так нигде и не обнаружилось, эта ниточка кажется ничуть не хуже других, и гестаповские следователи «устанавливают», что трое убийц (нет, расследование все-таки понемножку продвигается, теперь им уже известно, что в покушении участвовали трое) улизнули из Праги именно этим поездом. Господа из Печекова дворца могут даже уточнить детали поездки, ну просто ошеломляющие: беглецы всю дорогу прятались под скамьями, воспользовались короткой остановкой в Дрездене, чтобы выпрыгнуть из вагона, и пропали после этого бесследно, сгинули, растворились. Конечно, предположение, что террористы решили покинуть Чехию и искать убежище в Германии, звучит довольно смело, но гестаповцам этого недостаточно, они идут дальше. Однако тут возникает заминка. Министерский чиновник, когда ему предъявляют обвинение, вовсе не хочет сдаваться, и то, как он защищается, сильно гестаповцев озадачивает: да, он разрешил отправление поезда, но сделал это по требованию из Берлина, из Министерства авиации. То есть непосредственно от Геринга. К тому же наш дотошный чиновник сохранил копию разрешения на отправку с печатью пражской полиции. Стало быть, если и была совершена ошибка, то гестапо должно принять часть ответственности на себя. В Печековом дворце решают забыть об этой истории.
Идея, как выбраться из тупика, приходит в голову комиссару Паннвицу, этому стреляному воробью, этому тонкому знатоку человеческой души. Паннвиц исходит из следующего: обстановка террора, которую они, оккупанты, намеренно создали после событий 27 мая, приводит отнюдь не к тем результатам, какие нужны. Нет, комиссар не против террора как такового, он просто отмечает единственную его отрицательную сторону: создавшаяся атмосфера совершенно деморализует тех, кто хотел бы добровольно явиться с доносом. Со дня покушения прошло больше двух недель, и теперь уже никто не рискнет прийти в гестапо и объяснить, что, мол, информация-то у него есть, но до сих пор он колебался, довести ее до сведения дознавателей или нет. Надо пообещать амнистию всем, кто по собственной воле сообщит что-либо по делу, даже в том случае, если они сами были в этот самом деле замешаны, – и сдержать свое обещание.
Франк согласился с доводами комиссара и объявил, что каждый, кто в течение пяти дней придет с информацией, способствующей поимке убийц, получит амнистию. После назначенного срока ему уже не удастся обуздать жажду крови, которой одержимы Гитлер и Гиммлер.
Когда госпожа Моравцова услышала об этом, она сразу же поняла, что означает обещанная амнистия: немцы идут ва-банк. Если в ближайшие пять дней никто на ребят не донесет, донос им больше не будет грозить, а шансы выжить существенно увеличатся. И действительно – как только пройдет назначенный срок, никто уже точно не решится пойти в гестапо. Она думает об этом 13 июня 1942 года, и в тот же день к ней заявляется какой-то незнакомый мужчина, но, никого дома не застав, идет к привратнику и спрашивает, не оставила ли госпожа Моравцова для него портфель. Этот мужчина – чех, но пароля «Ян» он не называет, потому привратник отвечает «ничего не знаю». Незнакомец уходит.
Карел Чурда едва не всплыл на поверхность.
Тетушка Моравцова отправила семью на несколько дней в деревню, но сама не поехала: у нее слишком много дел в Праге. Она стирает белье, гладит, выполняет поручения, бегает по всей округе… Чтобы не привлекать внимания, – во-первых, нельзя, чтобы ее слишком часто видели с большими сумками в руках, а во-вторых, место, где скрываются парашютисты, должно оставаться тайным – она берет себе в помощницы жену привратника, и женщины договариваются встретиться на Карловой площади, где среди толпы и цветников одна передает другой нагруженные сумки. Потом тетушка Моравцова спускается по Рессловой улице, входит в церковь и исчезает. В другой раз обе, и Моравцова, и привратница, садятся в трамвай, но привратница выходит остановки на две-три раньше Моравцовой, оставив на сиденье свои сумки, и тетушка их подбирает. Она приносит в крипту горячие, только-только из духовки, пироги, сигареты, денатурат, чтобы можно было разжечь старенькую спиртовку, и, конечно же, новости из внешнего мира. Все парни немного простужены: в подземелье очень холодно, но настроение у них хорошее. Смерть Гейдриха не стала поводом забыть о Лидице, и все-таки они мало-помалу осознают, какое важное дело сделали. Вальчик встречает тетушку Моравцову в халате. Он, конечно, бледноват, но теперь у него тонкие усики, и они, ей-богу, придают его облику изысканность. Он интересуется, как там Балбес, его щенок. Балбес в полном порядке, отчитывается тетушка Моравцова, привратница доверила его семье, владеющей большим садом. У Кубиша прошли отеки на лице, и даже к Габчику возвращается понемножку его природная веселость. Маленькая община из семи человек организует свою жизнь: они сделали из чьей-то майки цедилку, и им бы очень хотелось варить себе кофе. Тетушка Моравцова обещает раздобыть его. Учитель Зеленка все это время разрабатывает вместе с другими участниками Сопротивления планы возвращения парашютистов в Англию – надо сказать, весьма гипотетические. Операция «Антропоид» считалась самоубийственной, и никто до сих пор и представить себе не мог, что встанет вопрос об отправке исполнителей в Лондон. Для начала хорошо бы вывезти их куда-нибудь в деревню, но гестапо не дремлет, город все еще в состоянии повышенной боевой готовности, и надо подождать. Скоро День святого Адольфа, и, чтобы его отпраздновать (тут следует уточнить, что Адольфом зовут лейтенанта Опалку), тетушка Моравцова собирается найти где-нибудь эскалопы, и еще ей хотелось бы сделать бульон с клецками из печени, рецепт очень простой. Ребята больше не называют пани Моравцову тетушкой, они зовут ее мамой. Семеро супернатренированных десантников, семеро бойцов, приговоренных к бездействию и запертых в сыром подземелье, семеро мужчин, ранимых и уязвимых, как дети, всецело полагаются на эту заботливую женщину. «Надо продержаться до восемнадцатого», – твердит она себе. Сегодня шестнадцатое.
Карел Чурда стоит на тротуаре неподалеку от нынешней пивной «Бредовский двор» и от Оперы, на углу Вашингтоновой улицы и бывшей Ангеловой, которую пражане перекрестили в память о происходивших здесь событиях в улицу Politických vězM, то есть Политических заключенных, и которая тянется от Вацлавской площади до Главного вокзала. Прямо перед Чурдой – внушительное, выходящее на обе улицы здание из серого камня с массивными коваными решетками на дверях, один вид этого здания будит в человеке тревогу, и неспроста. Построено оно было после Первой мировой войны известным чешским предпринимателем, владельцем почти всех угольных шахт Северной Богемии евреем по фамилии Печек для своего частного банка. Однако перед самой оккупацией этот – надо признать, осторожный и предусмотрительный – шахтовладелец-банкир, продав все свое имущество государству, уехал с семьей в Англию. Сегодня, в 2008 году, в этом мрачном доме находится Министерство промышленности и торговли Чешской Республики, но я в сорок втором – и здесь штаб-квартира богемско-моравского, а точнее немецкого, гестапо. Здесь творят свои черные дела больше тысячи сотрудников, а коридоры здесь до того темны, что даже в солнечный день кажется, будто на дворе ночь. Расположенное в самом центре столицы здание оборудовано по последнему слову техники, тут работает своя типография, коммуникации осуществляются с помощью специального почтового трубопровода, пневмопочты, и собственной телефонной станции, так что с точки зрения функциональности оно просто идеально подходит для нужд нацистской полиции, а к тому же еще от банка унаследованы глубокие подвалы со знаменитыми сейфами – камерами хранения, закрывающимися на кодовые замки. Заправляет здешним хозяйством доктор Гешке – молодой штандартенфюрер, при одном взгляде на фотографию которого у меня холодеет кровь: от этого шрама, этой нежной женской кожи, этих безумных глаз, этих жестоких губ, этого косого пробора и подбритых висков… Короче, это одно из четырех пражских владений Печеков само по себе может служить образом нацистского террора в Чехии, и надо набраться хоть сколько-нибудь мужества даже для того, чтобы просто остановиться перед ним. У Карела Чурды мужества хватает, еще бы – он надеется получить двадцать миллионов крон! Ну и потом, надо быть мужественным человеком, чтобы решиться донести на товарищей. И надо хорошенько взвесить все «за» и «против»: нет ведь никакой гарантии, что немцы сдержат слово. Он собирается рискнуть жизнью, он либо разбогатеет, либо умрет. Но Чурда авантюрист. Когда-то именно азарт подтолкнул его к тому, чтобы поддаться вербовке в свободные чехословацкие вооруженные силы. И тот же азарт заставил добровольно вступить в отряд, который готовили для специальных поручений в Протекторате. Однако возвращение на родину не пришлось Чурде по вкусу: в подпольной работе не оказалось ничего привлекательного. Со дня, когда произошло покушение, он жил у родственников, в провинции, в городке под названием Колин, в шестидесяти километрах к востоку от Праги. Правда, до этого он успел встретиться кое с кем из людей, задействованных в Сопротивлении, в числе которых были Кубиш и Вальчик – вместе с ними он участвовал в пльзенской операции «Шкода», равно как Габчик с Опалкой – с этими ему довелось пересечься неоднократно, когда менял в Праге тайные убежища. Ему была – среди прочих – известна квартира Сватошовых, которые снабдили парашютистов одним из велосипедов и одним из портфелей для покушения. А главное – ему был известен адрес Моравцовых. Я не знаю, зачем он заходил к Моравцовым три дня назад. У него появилось намерение предать их тоже? Или, может быть, он пытался возобновить связь с подпольщиками, поскольку от них давно не было никаких новостей? Да нет, ну зачем ему приезжать в столицу, если не ради вознаграждения? Разве не спокойнее в провинции – в живописном городке Колине, где его прятал зять, или в Нове-Глине, где жила его мать? Вообще-то, не спокойнее: Колин в сорок втором году был немецким административным центром, оккупанты собирали здесь евреев из всей Центральной Богемии, и местный вокзал служил железнодорожным узлом для отправки их в Терезинский концлагерь. Стало быть, вполне возможно, Чурда больше не хотел подвергать опасности свою семью – напомню: кроме матери у него была еще и сестра – и вернулся в Прагу, чтобы найти товарищей, которые обеспечат ему укрытие и поддержку… Тогда какую роль сыграла закрытая дверь, перед которой он оказался, придя к Моравцовым? Похоже, тетушка Моравцова его ждала – она ведь спросила у привратника, сообщившего о таинственном госте, не из Колина ли тот приехал. Но когда Чурда постучался в дверь квартиры Моравцовых на Жижкове, никого не оказалось дома… И мы уже никогда не узнаем, почему все сложилось так, как сложилось, была ли тут хитрость, наивность или злая воля… Как бы там ни было, похоже, Карел Чурда принимает решение именно в этот вторник, 16 июня 1942 года. Ему неизвестно, где скрываются его товарищи-парашютисты, но и того, что ему известно, более чем достаточно.
Карел Чурда переходит улицу, представляется часовому, который охраняет тяжелую деревянную дверь, говорит, что хочет дать показания, поднимается по ступенькам, застеленным красной ковровой дорожкой, минует просторный холл и погружается в каменное чрево мрачного Печекова дворца.
Я не знаю, когда и зачем Алоис Моравец и его сын Ата вернулись в Прагу. Как уехали, так и вернулись, пробыв в деревне несколько дней. Наверное, парнишке не терпелось помочь парашютистам, а может быть, он не хотел надолго оставлять маму. Или отцу пора было на работу. Считается, что пан Моравец ничего не знал, но я не могу в это поверить. Когда его жена принимала у себя парашютистов, он прекрасно понимал, что это не скауты. А кроме того, он ведь несколько раз обращался к своим друзьям – то за велосипедом, то за одеждой, то за доктором, то в поисках тайного убежища… Ну и выходит, что в борьбе принимала участие вся семья – включая и старшего сына, бежавшего в Лондон, летчика Британских королевских ВВС, о котором Моравцовы давно ничего не знают и который погибнет 7 июня 1944 года, когда на следующий день после высадки союзников в Нормандии разобьется его истребитель. Почти два года спустя. Если глянуть из нынешнего времени, до этого – целая вечность.
Чурда перешел Рубикон, но прием там, за Рубиконом, ему оказали отнюдь не торжественный. Гестаповцы мгновенно поняли, насколько важны его показания, и допрашивали Чурду всю ночь, в меру поколачивая, а сейчас он смирно сидит на деревянной скамье в одном из сумрачных коридоров и ждет решения своей судьбы. Ненадолго оставшись с ним наедине, чех-переводчик спрашивает:
– Зачем вы это сделали?
– Я не мог смотреть на убийства невинных людей…
Ну и разумеется, из-за двадцати миллионов крон. Которые он вот-вот получит.
То, чего боялась в эти ужасные годы любая семья, случается однажды утром с Моравцовыми. Звонят в дверь – пришли гестаповцы. Немцы ставят мать, отца и сына лицом к стене и – остервенев – принимаются грабить и разорять квартиру. «Где парашютисты?!» – орет немецкий комиссар, а переводчик, который его сопровождает, повторяет вопрос по-чешски. Отец тихо отвечает, что ему неизвестны никакие парашютисты. Комиссар уходит осматривать другие комнаты. Госпожа Моравцова просится в туалет. Оставшийся с ней гестаповец бьет ее по лицу. Но вскоре его зовет к себе начальник и он исчезает за дверью. Пани Моравцова обращается с той же просьбой к переводчику, и ей разрешают выйти. Ей понятно: времени на все про все несколько секунд. Она спешит в ванную и запирается там. Она вынимает из кармана капсулу цианистого калия, ни секунды не колеблясь, разгрызает ее и умирает на месте.
Вернувшись в гостиную, комиссар спрашивает, где женщина. Переводчик объясняет: пошла в туалет. Немец сразу же понимает зачем, в ярости бросается к ванной, вышибает плечом дверь – и видит, что тетушка Моравцова пока еще стоит – с улыбкой на губах. Но вот женщина уже оседает, падает. «Воды!» – кричит комиссар. Его люди приносят воды, пытаются вернуть хозяйку квартиры к жизни. Тщетно – она мертва.
Но муж ее еще жив. И сын тоже. Ата видит, как гестаповцы выносят бездыханное тело матери. Комиссар, улыбаясь, подходит к мальчику. Отца и сына забирают и уводят – прямо в пижамах, как были.
Ату, конечно, пытали, ужасно мучили. Ему, кажется, принесли в банке заспиртованную голову матери. И он, разумеется, сразу же вспомнил слова Вальчика: «Видишь эту шкатулку, Ата…» Только ведь у шкатулки нет матери.
И вот наконец я – Габчик. Как же это говорят-то?.. Я вселяюсь в своего персонажа! Мы с Либеной идем по освобожденной Праге, люди вокруг смеются, разговаривают по-чешски и угощают меня сигаретами. Мы женаты, Либена ждет ребенка, я получил звание капитана, президент Бенеш заботится о вновь объединившейся Чехословакии, Ян приезжает повидаться с нами – он за рулем новенькой «шкоды», на нем фуражка набекрень, рядом с ним Анна, мы идем выпить пива в kavárně на берегу реки, мы курим английские сигареты и хохочем, вспоминая времена нашей борьбы. А помнишь крипту? До чего ж там было холодно! Мы сидим на берегу реки. Сегодня воскресенье. Я обнимаю жену. К нам присоединяется Йозеф, а потом и Опалка с невестой, о которой он столько нам рассказывал, и Моравцовы тоже тут, и полковник, который предлагает мне сигару, и Бенеш, который приносит нам шпикачки… Он дарит цветы нашим спутницам и хочет произнести речь в нашу честь, мы с Яном протестуем: нет-нет, пожалуйста, никаких речей, Либена смеется, она так мило меня поддразнивает, называет своим героем, а Бенеш все-таки начинает произносить речь, только уже в Вышеградской церкви, там прохладно, я одет как жених, я слышу, как в храм входят какие-то люди, они у меня за спиной, я слышу этих людей и Незвала слышу – как он читает балладу, историю о раввине и Големе, и стихи о Фаусте, стоя на Карловой площади, и у него в руках золотые ключи, и вокруг вывески с Нерудовой улицы, и цифры на стене складываются в дату моего рождения, а потом их сметает ветер…
Не знаю, который может быть час.
Я не Габчик и никогда им не стану. Я in extremis нахожу в себе силы воспротивиться соблазну произнести внутренний монолог и, наверное, благодаря этому спасаюсь – не выгляжу в решающее мгновение смешным. Тяжестью ситуации не оправдаешься, я отлично знаю, который час, и я окончательно пробудился.
Четыре утра. Я не сплю в одном из предназначенных для мертвых монахов каменных ящиков в церкви Святых Кирилла и Мефодия.
На улице опять начинают суетиться черные мундиры, только мы уже не в Лидице, а в самом сердце Праги. Теперь слишком поздно о чем-нибудь жалеть. С четырех сторон к собору подъезжают крытые брезентом грузовики. Если бы у нас был экран видеонаблюдения, мы увидели бы светящиеся следы машин, медленно сходящиеся к одной точке, к мишени, но замирающие, прежде чем состыковаться. Два главных пункта остановки – берег Влтавы и Карлова площадь, то есть замирают грузовики на двух оконечностях Рессловой улицы. Водители выключают фары и глушат моторы. Из-под брезента выскакивают солдаты ударных групп. Вот уже у каждых ворот, у каждого водосточного коллектора – часовой-эсэсовец. На крышах устанавливают тяжелые пулеметы. Ночь благоразумно удаляется, скоро рассветет. От первых проблесков солнца небо светлеет – летнее время еще не придумали, и хотя Прага чуть западнее, например, Вены, она все-таки достаточно обращена к востоку, чтобы прохлада ясного утра настигала ее посреди дремоты совсем рано. Когда появляется комиссар Паннвиц с небольшой группой своих людей, квартал уже полностью оцеплен. Сопровождающий его переводчик вдыхает нежный аромат цветов, доносящийся с Карловой площади (наверное, это очень хороший переводчик, раз он здесь, после того как отпустил госпожу Моравцову в туалет и она свела там счеты с жизнью). Комиссару Паннвицу поручены оцепление и аресты. Это, конечно, честь, но это и серьезная ответственность: главное тут – избежать такого же фиаско, какое случилось 28 мая, избежать тогдашнего невообразимого бардака, в котором он, к счастью, никак не был замешан. Если все пройдет хорошо, операция станет венцом его карьеры, но если она закончится не арестом или смертью террористов, а как-то еще – у него наверняка будут серьезные проблемы. Каждый тут рискует, у любого – опасная игра, даже у немецкой стороны, потому что в глазах начальства отсутствие результатов вполне может рассматриваться как саботаж, тем более когда речь для этого самого начальства идет о том, чтобы скрыть свои собственные ошибки или утолить собственную жажду крови (здесь действуют – в связке – оба фактора). Любой ценой найти козлов отпущения – таким мог бы быть девиз Третьего рейха, потому комиссар Паннвиц и не жалеет труда, чтобы с честью выполнить ему порученное, и как можно на него за это злиться? Это профессиональный полицейский, он все делает методично, он дает абсолютно точные инструкции подчиненным. Полная тишина. Несколько рядов оцепления. Ячейки в разбивке квартала на секторы минимальные. Никто не стреляет без разрешения Паннвица. Они нам нужны живыми. Не то чтобы ему поставят в вину, если он их убьет, просто враг, взятый живым, это обещание десяти новых арестов – мертвые ведь молчаливы. Хотя… хотя труп Моравцовой сумел некоторым образом кое-что им рассказать. Тут Паннвиц мысленно усмехается? Вообще-то, когда пришло все же время арестовать убийц Гейдриха, которые издевались над всей имперской полицией в течение трех недель, комиссар должен немножко нервничать. В конце концов, ему же неизвестно, что их ждет внутри собора. Из осторожности он отправляет одного из своих людей позвонить в дверь дома священника. Никто сейчас не может знать, что Прага доживает последние мгновения тишины. Полицейский звонит. Долгая пауза. Потом дверь начинает поворачиваться на петлях и на пороге появляется заспанный пономарь. Его – не успевает он и рта раскрыть – хватают, надевают на него наручники. Но теперь все-таки надо ему объяснить, зачем они явились сюда в такую рань. Объясняют: желательно осмотреть церковь. Толмач переводит. Группа полицейских проходит по коридору, требует открыть вторую дверь и оказывается в нефе. Люди в черном расползаются, как тараканы, – с той разницей, что эти не карабкаются на стены, только звук их шагов, ударяясь о высокие каменные своды, возвращается эхом. Они рыщут везде, но никого не находят. Остается обыскать хоры над нефом. Паннвиц замечает винтовую лестницу за решеткой, запертой на замок, требует у пономаря ключ, но тот клянется, что ключа у него нет. Комиссар приказывает взломать замок ударами прикладов. В тот момент, когда решетчатая дверь открывается, вниз по лестнице начинает катиться круглый, чуть вытянутый в длину предмет и слышится позвякивание металла о ступеньки. Я уверен: Паннвиц сразу понимает, что это значит. Он понимает, что обнаружил убежище парашютистов: они скрываются на хорах, они вооружены, и они не хотят сдаваться. Граната взрывается. Всю церковь заволакивает дым. Одновременно раздаются выстрелы, очередями – это заговорили Sten’ы. Какой-то из полицейских – переводчик потом скажет, что самый рьяный, – кричит от боли. Паннвиц тут же отдает приказ отступить, но его люди, ослепленные и дезориентированные, разбегаются под перекрестным огнем во все стороны и стреляют наугад. Вот она и началась – битва в храме…
«Гости» явно не были готовы к такому повороту событий. Возможно, они думали, что все пройдет легко, ведь обычно одного запаха их кожаных плащей оказывалось достаточно, чтобы любой человек окаменел. Но сейчас эффект неожиданности работает только на наших, на тех, кто защищается. Гестаповцам кое-как удается собрать своих раненых и вынести их из церкви. Стрельба – с той и с другой стороны – на время затихает. Паннвиц отправляется за эскадроном эсэсовцев, который оставил у входа, и ведет его на штурм. Эсэсовцев встречают точно так же, как полицейских. Затаившиеся на хорах невидимые стрелки занимают прекрасную позицию, им доступны для обстрела все уголки нефа, они не жалеют времени на то, чтобы прицелиться, делают это тщательно, берегут патроны и всякий раз попадают куда надо. Каждая очередь сверху сопровождается воплем кого-то из эсэсовцев. Узкая и неудобная винтовая лестница делает доступ к галерее таким же трудным, как если бы наступающие столкнулись с прочной баррикадой. Штурм захлебывается на второй же попытке. Паннвиц понимает, что надежды взять парашютистов живыми нет. Словно бы желая еще увеличить хаос, кто-то отдает приказ открыть огонь из пулеметов, стоящих на крыше дома напротив. MG 42 бьют по витражам собора, пока их патронные ленты не пустеют, витражи разлетаются вдребезги.
Троих парней, засевших на хорах, дождем осыпают осколки цветного стекла. Да, их там всего трое – Кубиш из группы «Антропоид», Опалка из «Аут Дистанс» и Бублик из «Биоскопа», – и все трое отлично знают, что им надо делать. Надо перекрыть доступ к лестнице, надо экономить патроны, надо вести перекрестный огонь и убивать каждого, кого только смогут. Тех, кто снаружи, охватывает лихорадочное возбуждение. Как только смолкают пулеметы, в церковь врываются новые отряды немцев из спецподразделений. Слышно, как Паннвиц кричит: «Attacke! Attacke!» – однако с умом рассчитанных коротких очередей оказывается достаточно, чтобы немцы отступили, потому, едва ворвавшись, они тут же откатываются обратно и скулят, как побитые щенки. Между двумя волнами этого нашествия немецкие пулеметы поливают храм долгими очередями, крошащими камень и рвущими в клочья все остальное. Когда говорят тяжелые пулеметы, Кубиш и его товарищи не могут отвечать, они вынуждены пережидать бурю, они пробуют укрыться получше за массивными колоннами. К счастью для них, захватчики весьма уязвимы для своего же огневого прикрытия, ну и получается, что пулеметы, стреляющие с крыши, нейтрализуют атаку и оборону в равной степени. Положение у трех парашютистов, конечно, шаткое, неустойчивое, но минуты переходят в часы, а они все держатся.
Когда Карл Герман Франк выезжает на поле битвы, он, вполне возможно, по наивности думает, что к его появлению там все уже будет закончено, но вместо того с изумлением обнаруживает невообразимый хаос на Рессловой улице и Паннвица, который обливается потом в своем гражданском костюме с чересчур туго затянутым галстуком. «Attacke! Attacke!» Волны атаки разбиваются одна за другой. На лицах раненых, которых вытаскивают из этого ада, чтобы увезти в больницу, написано облегчение – не то что у Франка: главнокомандующий «операцией возмездия» сильно раздосадован, и это очень заметно. Погода дивная, небо голубое, но из-за грохота стрельбы наверняка проснулся весь город, и мало ли что проклятые чехи теперь начнут болтать. Ничем хорошим это не пахнет. В полном соответствии с многовековой традицией поведения в критической ситуации начальник облаивает подчиненного и требует, чтобы террористов обезвредили сию же минуту. Проходит час – пули все так же свистят, летая во всех направлениях. Паннвиц удваивает напор: «Attacke! Attacke!» Но эсэсовцы уже поняли, что лестницы им все равно не одолеть, и меняют тактику: решено начать чистку этого логова снизу. Огневое прикрытие, штурм, ружейная пальба… надо забрасывать их гранатами до тех пор, пока самые ловкие или везучие гранатометчики не попадут в цель. После трех часов противостояния хоры сотрясает серия взрывов – потом все стихает. Наконец-то. Долгие минуты никто не рискует пошевелиться, и вот звучит приказ «пойти посмотреть». Солдат, которому поручено подняться по лестнице, покорно принимает свою участь, правда, не идет к лестнице уверенным шагом, а плетется, с тревогой ожидая автоматной очереди, которая уложит его на месте. Но нет, сверху не стреляют. Он поднимается на хоры и, когда дым рассеивается, обнаруживает там три бездыханных тела. Опять нет – так неточно: обнаруживает один труп и двух лежащих без сознания тяжелораненых. Опалка убит, Бублик и Кубиш еще дышат.
Паннвиц, услышав рапорт, сразу же вызывает «скорую помощь». Вот это да! Вот, что называется, приятная неожиданность! Надо спасти этих людей – и можно будет их допросить. У одного из раненых раздроблены обе ноги, состояние другого ничуть не лучше, ну и пусть, все равно попробуем. По улицам Праги мчится карета скорой помощи, ревет сирена. Но когда машина подъезжает к больнице, Бублик уже мертв. Двадцать минут спустя умирает от ран и Кубиш.
Кубиша нет в живых. Как грустно, что я вынужден это написать. Мне хотелось бы лучше узнать его. Мне хотелось бы выручить его из беды. Кажется, по свидетельствам очевидцев, на хорах, где-то сбоку, в самом конце, имелась заколоченная дверь; там, за ней, скорее всего, выход в соседний дом – стало быть, три парашютиста могли бы сбежать. Ну почему, почему они этой дверью не воспользовались?! История – История с прописной буквы – единственное, что подходит под определение истинной неизбежности: ее можно сколько угодно перечитывать и трактовать, но ее не перепишешь. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, я не сумею воскресить храбреца Яна Кубиша, героического Яна Кубиша, человека, который убил Гейдриха. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия рассказывать то, что приходится рассказывать, эта глава писалась не одну неделю, с огромным трудом – и ради какого результата? Три страницы беготни туда-сюда вокруг церкви и три мертвеца. Кубиш, Опалка, Бублик – они умерли как герои, но ведь умерли. И у меня даже нет времени их оплакать, потому что История – это неизбежность на марше, она никогда не останавливается. Никогда.
Немцы роются в обломках и мусоре и ничего там не находят. Они выносят труп убитого на хорах парашютиста, кладут на тротуар и приказывают привести Чурду – для опознания. Предатель шепчет, опустив голову: «Опалка». Паннвиц ликует: вот это здорово! Он предполагает, что двое остальных – участники покушения. Те, кого Чурда назвал на допросе, Йозеф Габчик и Ян Кубиш. Он не знает, что Габчик сейчас у него под ногами…
А Габчик, стоило прекратиться стрельбе, сразу понял, что его друг погиб. Как было не понять, ведь ребята никогда не сдались бы гестаповцам живыми. И теперь – вместе с Вальчиком и еще двумя парашютистами (Яном Грубым из «Биоскопа» и Ярославом Шварцем из «Тина» – этот последний недавно прилетел из Лондона, для того чтобы совершить новое покушение, теперь на министра-коллаборациониста Эммануэля Моравца) – он ждет, что эсэсовцы либо ворвутся в крипту, либо уйдут, так и не вышибив их из подземелья.
Там, наверху, над головой, еще какое-то время суетятся, но по-прежнему ничего не обнаруживают. Церковь выглядит так, словно пострадала при землетрясении, а люк, который ведет в крипту, спрятан под ковром, который никому пока не пришло в голову поднять. Естественно: когда ищешь по принципу «найди неизвестно что», любые поиски становятся неэффективными, к тому же нервы солдат и полицейских, переживших тяжелые испытания, на пределе. Всем кажется, что тут больше нечего делать, задание выполнено и Паннвиц вот-вот предложит Франку сматывать удочки. Но внезапно один из немцев натыкается все-таки на какой-то предмет и приносит его начальнику. Понятия не имею, что это было, наверное, какая-то брошенная в углу одежда – куртка, пуловер, рубашка… а может быть, носки. Мгновенно просыпается инстинкт полицейского. Не знаю, с чего комиссар решил, что найденный предмет не принадлежит кому-то из трех погибших парашютистов, но решил – и приказывает искать дальше.
Проходит семь часов, прежде чем обнаруживают люк.
Габчик, Вальчик и двое их товарищей угодили в ловушку. Убежище становится тюрьмой, и есть все основания думать, что оно станет для них могилой. Но пока еще они хотят использовать крипту как бункер. Открывается крышка люка. Когда на лесенке появляются ноги эсэсовца, кто-то из парашютистов выпускает короткую очередь – будто знак, что их не оставило самообладание. Крик. Ноги исчезают. Положение у ребят хуже не придумаешь, положение, прямо скажем, безнадежное, хотя – в некотором смысле – достаточно устойчивое и – по крайней мере, на короткое время – даже более выгодное, чем на хорах.
Кубиш и двое его друзей пользовались тем, что они наверху, над захватчиками, здесь все наоборот: те пробираются в «бункер» сверху, но вход такой узкий, что спускаться могут только по одному, и это дает время обороняющимся, прицелившись, убивать их одного за другим. Если угодно, их оборона слегка напоминала сражение при Фермопилах, разве что задача, которую царь Леонид решал там вместе с какой-никакой армией, но решить до конца не смог, здесь уже решена Кубишем. Габчик, Вальчик, Грубый и Шварц совещаются. Парашютисты защищены толстыми каменными стенами, и потому у них остается немного времени – хотя бы на раздумья. Как отсюда выйти? Сверху доносится: «Сдавайтесь, вам не сделают ничего плохого!» Попасть в крипту можно только через люк. Есть еще горизонтальная амбразура – метрах в трех над полом, и лесенка, чтобы до нее добраться, у них имеется, но отверстие слишком узкое, взрослому мужчине в него не пролезть, да и вылезать тогда пришлось бы на Ресслову улицу, где полно эсэсовцев. «Вы будете считаться военнопленными…» Ну да, есть еще вон те несколько ступенек, которые ведут к замурованной в незапамятные времена двери, но даже если эту дверь выломать, попасть через проем можно будет только в храм, битком набитый немцами. «Мне велят сказать вам, чтобы сдались, вот я вам это и говорю. Велят сказать, что вам нечего опасаться, с вами будут обращаться как с военнопленными». Парашютисты узнают голос священника, отца Владимира Петршека, – это он впустил их в церковь и прятал тут. Один из парней отвечает: «Мы чехи! Мы никогда вам не сдадимся, слышите – никогда!» Думаю, это не Габчик, он сказал бы «мы чехи и словаки»… Мне кажется, это Вальчик. И еще один голос повторяет: «Никогда!» – подкрепив свои слова автоматной очередью. А вот это, пожалуй, в стиле Габчика (хотя, по правде сказать, ничего я толком не знаю).
Ситуация по-прежнему патовая: никто не может ни войти в крипту, ни выйти из подземелья. Из громкоговорителя на улице доносится бесконечно повторяемое:
«Сдавайтесь и выходите. Руки вверх! Если не сдадитесь, мы взорвем церковь и похороним вас под обломками». На каждый такой возглас обитатели крипты отвечают залпом. Сопротивление, пусть в основном и бессловесное, выражает себя более чем красноречиво. На улице эсэсовцев строят шеренгой и спрашивают, кто согласится добровольно спуститься в крипту. Все молчат. Командующий операцией повторяет предложение снова, сопровождая его угрозами. Несколько солдат выходят вперед, они смертельно бледны. Остальных «добровольцев» назначают. Из них выбирают того, кто полезет в дыру первым. Происходит ровно то же, что в первый раз: очередь по ногам, жуткий крик, среди сверхчеловеков еще один увечный. Если у обороняющихся большой запас патронов, так может продолжаться бесконечно долго.
На самом деле мне не хочется заканчивать эту историю. Я предпочел бы зависнуть навечно в той минуте, когда четверо обитателей крипты решают не покоряться и прорыть туннель. Какие уж нашлись там инструменты, откуда мне знать, но с их помощью (либо – скорее – просто так) парни установили, что стена под «форточкой» – амбразурой из старого кирпича и что старый этот кирпич крошится, стало быть, стену легко разобрать. Может быть, тут и есть спасение, может быть, мы тут и пробьемся? За кирпичной стеной оказалась рыхлая земля, и они удвоили усилия. Сколько надо прорыть, чтобы добраться до канализационного хода, до водостока, до пути к реке? Двадцать метров? Десять? Еще меньше? Семьсот эсэсовцев снаружи, у каждого палец на спусковом крючке, семьсот эсэсовцев парализованы (или перевозбуждены?) страхом перед этой четверкой, перед самой перспективой выманить из норы окопавшегося там, решительного и хладнокровного врага, умеющего биться и… и немцы ведь даже не знают, сколько там людей, а вдруг целый батальон, в крипте-то пятнадцать метров длины! Снаружи мечутся во все стороны, снаружи Паннвиц отдает приказания. Внутри роют землю. Роют с энергией отчаяния. Может быть, это борьба ради борьбы и больше ничего, может быть, никто из них не верит в реальность побега, в эти безумные, просто-таки голливудские планы, но я верю. Четверо парней роют землю – по очереди или все сразу? – они роют, роют… и вдруг слышат на улице рев сирены… Или не было сирены? Надо бы мне перечитать показания шофера пожарной машины, который был там в этот немыслимый день. Габчик совсем запыхался, он истекает потом, он – замерзавший в склепе столько дней. Я уверен: это ему пришло в голову рыть туннель, он ведь по натуре такой оптимист, да-да, это он придумал, и он роет, он не выносит бездействия, ждать, как решит судьба, для него хуже смерти, нет, только не сидеть сложа руки, разве можно хотя бы не попробовать! Кубиш умер не напрасно. Никто не скажет, что Кубиш погиб напрасно! Когда они начали рыть? Во время штурма церкви, чтобы за выстрелами не было слышно ударов кирки? Тоже не знаю. Как можно разом знать столько и знать так мало о людях, об истории, об исторических событиях, с которыми живешь годами? Но в глубине души я уверен, что им все удастся, я это чувствую, они вот-вот вырвутся из этого осиного гнезда, они вот-вот ускользнут от Паннвица, Франк взбесится, и потом об этом будут снимать фильмы.
Да где же оно, это чертово свидетельство шофера пожарной машины?..
Сегодня 27 мая 2008 года. Я начинаю свой собственный отсчет событий, которые произошли 18 июня и уложились в семь часов. Когда – около восьми часов утра – приезжают пожарные, они видят, что кругом полно эсэсовцев, а на тротуаре лежит мертвец, потому что никто не позаботился о том, чтобы увезти тело Опалки. Пожарным объясняют, что от них требуется. Это Паннвица осенило, это ему принадлежит блестящая идея: выкурить парашютистов дымом, а если не получится – утопить, как крыс. Пожарным его блестящая идея не по душе, шофер слышит даже, как кто-то из ребят ворчит себе под нос: «На нас не рассчитывайте!» Но слышит и их начальник. «Кто это сказал?!» – орет он. В ответ – молчание. Да разве люди затем идут в пожарные, чтобы заниматься подобными делами? Начальник сам выбирает «добровольца», сует ему в руки кувалду и приказывает выбить решетку, закрывающую оконце в стене церкви. Два-три удара – и решетки нет. Франк аплодирует. И начинается новая битва – вокруг этого горизонтального отверстия в стене, на глаз – меньше метра длиной и сантиметров тридцать высотой, вокруг черной дыры в смерть и неизвестность для немцев, световой черты, несущей в себе гибель для обитателей крипты. Узкое окошко становится той самой клеткой на шахматной доске, которой стремятся завладеть все оставшиеся фигуры, для того чтобы обеспечить себе решающее позиционное преимущество в партии, где белые (потому что здесь черные начинают и черные с выгодой используют свое преимущество первого хода) играют защиту «один против ста».
28 мая 2008 года. Пожарным удается просунуть в окошко присоединенный к гидранту шланг. Заработали насосы. Вода через амбразуру хлещет в крипту.
29 мая 2008 года. Вода начинает подниматься. Габчик, Вальчик и двое их товарищей стоят по щиколотку в воде. Едва за отверстием мелькает какая-то тень, они встречают ее появление автоматной очередью. Но вода поднимается.
30 мая 2008 года. Вода еще немножко поднялась, но поднимается она теперь очень медленно. Франк рвет и мечет: сколько можно! Немцы бросают в крипту гранаты со слезоточивым газом, чтобы выкурить парашютистов, но все впустую, потому что гранаты падают в воду. Почему они не попробовали сделать это с самого начала? Загадка. Не исключаю, что немцы действовали, как часто с ними случалось, в спешке и бестолково. Паннвиц, на мой взгляд, человек весьма вдумчивый и серьезный, но, мне кажется, он не все операции контролировал, а кроме того, он ведь, в конце концов, тоже мог поддаться панике.
У Габчика и его товарищей ноги чуть повыше лодыжки в воде, но если так пойдет и дальше, они умрут от старости, прежде чем их утопят.
1 июня 2008 года. Нервы у Франка совсем уже на пределе. Чем больше проходит времени, тем сильнее он боится, что парашютисты найдут какой-нибудь лаз наружу и ускользнут от него. Вода может даже помочь им в этом, если они сумеют подметить, куда она утекает, – ведь крипта наверняка не герметична! – и махнут в этом направлении. Парни внутри распределяют обязанности. Один собирает гранаты и швыряет на улицу. Другой упрямо продолжает рыть туннель. Третий, вооружившись приставной лесенкой, норовит вытолкать ею пожарный шланг наружу. Последний, четвертый, стоит кому-то подойти к окошку, отвечает на это автоматной очередью. По ту сторону каменной стены солдаты и пожарные, согнувшись вдвое и стараясь избежать пуль, всякий раз подбирают шланг и заталкивают его обратно.
2 июня 2008 года. Немцы устанавливают напротив амбразуры гигантский прожектор – хотят ослепить обитателей крипты, помешать им целиться. Но прожектор даже не успевают зажечь: автоматная очередь, словно бы ставя точку, выводит его из строя.
3 июня 2008 года. Немцы настырны, они всё пытаются и пытаются засунуть в амбразуру пожарный рукав, надеясь утопить парашютистов, но парни всякий раз используют лесенку, чтобы от этого пожарного рукава избавиться. Не понимаю, почему эсэсовцы не догадались пустить свои шланги через дыру, так и зиявшую, насколько мне известно, в полу собора. Может быть, пожарные рукава у них были слишком короткие или добраться с ними дотуда было невозможно? А может быть, пусть это и маловероятно, само провидение лишило осаждающих крипту ясности ума, необходимой при обдумывании тактики?
4 июня 2008 года. В крипте воды по колено. На Ресслову улицу привозят Чурду и Ату Моравца. Ата отказывается говорить, но Чурда, наклонившись к окошку, кричит:
«Сдавайтесь, ребята! Со мной хорошо обращаются. Вы станете военнопленными, и все будет в порядке». Габчик и Вальчик узнают голос, теперь им известно, кто предатель. Они отвечают как обычно: автоматной очередью. Ата стоит опустив голову, лицо у него распухшее, вид отсутствующий – как будто этот юноша уже на полпути к миру мертвых.
5 июня 2008 года. Рыхлая земля в туннеле после нескольких метров сменяется твердой. И что? Парашютисты перестают рыть и сосредоточиваются только на стрельбе? Не могу в это поверить. Если понадобится, они процарапают себе проход ногтями.
9 июня 2008 года. У Франка кончается терпение. Паннвиц размышляет. В крипту должен быть еще какой-то вход. Туда заносили мертвых монахов. Каким образом спускали тела? Эсэсовцы продолжают обыскивать церковь, они раскидывают обломки, срывают с пола ковер, разрушают алтарь, простукивают камень, они шарят повсюду.
10 июня 2008 года. И в конце концов находят. Вот она, перед самым алтарем, тяжелая плита, под которой – судя по звуку – пусто. Паннвиц зовет пожарных и приказывает разбить эту плиту. На рисунке в разрезе мы бы увидели пожарных – как они долбят камень сверху – и парашютистов – как они копают снизу, из подземелья. Картинку можно было бы назвать «Смертельные гонки – сто против одного».
13 июня 2008 года. Проходит еще двадцать минут. Как ни стараются пожарные, плита не поддается. Работяги на плохом немецком объясняют стоящим рядом вооруженным эсэсовцам, что их молотами такой камень не разбить. Усталые и раздраженные, эсэсовцы отправляют их восвояси и приносят динамит. Подрывники некоторое время колдуют над плитой, а когда с подготовкой покончено, выпроваживают всех из церкви. На улице тоже всех от храма оттесняют. Тишина, воцарившаяся наверху после суеты, настораживает парашютистов, и они перестают рыть. Прислушиваются. И совершенно точно осознают: что-то там готовится. Взрыв подтверждает их предчувствия. Их окутывает облако пыли.
16 июня 2008 года. Паннвиц приказывает убрать мусор. Плита оказывается расколотой надвое. Один из гестаповцев просовывает голову в отверстие между двумя половинами плиты и тут же отшатывается: вокруг свищут пули. Паннвиц улыбается, он доволен: наконец-то нашелся вход. Эсэсовцам приказывают спуститься, но выясняется, что доступ в крипту по-прежнему затруднен: ведущая вниз лестница слишком узкая, и по ней сразу нескольким людям не пройти. Первая попытка оказывается неудачной, немцев встречают выстрелами, шедшие впереди падают, как кегли, остальные, бросив раненых, в панике отступают. Но теперь парашютистам приходится следить за тремя «входами» одновременно. Воспользовавшись тем, что они отвлеклись от амбразуры, один из пожарных хватается за лесенку в тот момент, когда кто-то из парашютистов в энный раз выталкивает ею шланг, и ему удается вытащить лесенку наружу. Франк, видя это, аплодирует. Пожарный вроде бы получит за свой подвиг большое вознаграждение (но будет сурово наказан в сорок пятом, когда Чехию освободят).
17 июня 2008 года. Все чудовищно усложняется. У обороняющихся больше нет их импровизированной «телескопической руки», и бункер, осаждаемый со всех сторон, теперь захлебывается – в прямом и переносном смысле. С той минуты, когда у эсэсовцев вдобавок к по-прежнему опасной для парашютистов амбразуре в стене появились еще два пути для проникновения в крипту, сопротивляющимся понятно: это конец. У них нет сомнений в том, что положение безнадежно. Парни перестают рыть землю (если раньше не перестали) и сосредоточиваются исключительно на стрельбе. Одни эсэсовцы по приказу Паннвица снова идут в атаку, пользуясь главным входом, другие в это время кидают в крипту гранаты, кого-то посылают еще разок попробовать спуск через люк. Тем не менее Sten’ы палят напропалую, ребята не сдаются агрессорам. Полная сумятица, просто форт Аламо, иначе и не скажешь, это длится, и длится, и длится, и никак не завершается, на них наступают со всех сторон: через люк, по лестнице, сквозь дыру в стене; гранаты, падая в воду, пока еще не взрываются – и четверо парашютистов стреляют по всему, что движется.
18 июня 2008 года. У них остается последний магазин с патронами, такое, думаю, замечают даже во время сражения – или особенно во время сражения. Этим четверым нечего сказать – все сказало их оружие. Габчик и Вальчик улыбаются друг другу – я в этом уверен, я так и вижу их улыбки. Они знают, что хорошо сражались. В полдень или около того внизу раздаются четыре одиночных выстрела, они слышны даже сквозь грохот сражения. И сразу наступает тишина. Тишина окутывает Прагу, будто саван из пыли. Все эсэсовцы замирают на месте, никто больше не решается выстрелить да и просто пошевелиться. Все выжидают. Паннвиц и тот одеревенел. Наконец комиссар кивает эсэсовскому офицеру, но тому явно не хочется в крипту, в нем нисколько не чувствуется мужественной уверенности, которую, согласно уставу, положено демонстрировать при любых обстоятельствах, и этот немец поручает пойти и проверить двум своим солдатам. Те осторожно спускаются на пару ступенек, оборачиваются на командира, смотрят на него – ни дать ни взять ребятишки. Офицер машет рукой: продолжайте, weiter, weiter! Все, кто находится сейчас в церкви, молча следят за разведчиками взглядом. Солдаты уже в крипте, их не видно. После их исчезновения проходят еще долгие секунды. И вот раздается крик. Буквально – из загробного мира. По-немецки. Офицер больше не колеблется, он с пистолетом в руке бросается вниз, потом поднимается – штаны у него мокрые до бедер – и орет: «Fertig!» Все кончено. Четыре трупа плавают в воде – это тела Габчика, Вальчика, Шварца и Грубого, убивших себя, чтобы не достаться живыми врагу. На поверхности воды покачиваются клочки порванных банковских билетов и удостоверений личности. При осмотре подземелья находят спиртовку, одежду, матрасы и книгу. На стенах кровавые следы, на ступеньках деревянной лестницы – лужи крови (уж эта-то кровь – точно немецкая). И много гильз, но ни единого патрона: парни сохранили последние для себя.
Полдень. Семистам, если к тому времени не больше, эсэсовцам понадобилось семь часов, чтобы уложить семерых.
Моя история подходит к концу, и я чувствую внутри себя вакуум, я не просто устал, вымотан, опустошен – я абсолютно пуст. Я мог бы здесь и остановиться, но нет, так дело не пойдет. Люди, которые участвовали в этой истории, не персонажи, или, точнее, поскольку они стали персонажами по моей воле, я не хочу к ним относиться как к персонажам. С тяжестью на душе, не делая из этого литературу или, по крайней мере, безо всякого желания делать из этого литературу, расскажу, что стало с теми, кто еще оставался жив в полдень 18 июня 1942 года.
Когда я смотрю новости, когда читаю газету, когда встречаюсь с людьми, хожу в гости к друзьям и знакомым, когда вижу, как любой из нас суетится и пытается куда-то втиснуться, переходя от одного абсурдного зигзага жизни к другому, мне кажется, что мир смешон, трогателен и жесток. Примерно то же с этой книгой: история жестока, главные герои трогательны, я сам смешон. Но я в Праге.
Я в Праге – и предчувствую, что я здесь в последний раз. Меня, как всегда, окружают населяющие город каменные призраки, одни угрожают, другие доброжелательны или безразличны ко мне. Я вижу постепенно исчезающее под Карловым мостом тело темноволосой молодой женщины с белым как мел лицом и фигурой, достойной резца скульптора, летнее платье облепляет ее живот и бедра, струи воды вычерчивают на ее обнаженной груди (будто крышку шкатулки распахнули) магические формулы, которые тут же и исчезают. Воды реки омывают сердца мужчин, и поток уносит их. Кладбище, как всегда, закрыто. С вымощенной камнем Лилиовой улицы до меня доносится стук лошадиных копыт. В сказках и легендах старой Праги, Праги алхимиков, говорится, что Голем вернется, когда городу будет грозить опасность. Голем не вернулся защитить чехов и евреев. Железный человек, остановленный вековым проклятием, не пошевелился ни тогда, когда оккупанты создали Терезинский концлагерь, ни тогда, когда они убивали людей, ни тогда, когда грабили, притесняли, пытали, изгоняли с родной земли, расстреливали, пускали отраву в газовые камеры, уничтожали всеми способами, какие только могли изобрести. Ко дню высадки Габчика и Кубиша в Чехии было уже слишком поздно, бедствие слишком распространилось, времени хватало только на месть. Месть яркую, ослепительную, но дорого, очень дорого обошедшуюся им самим, их друзьям и народу, который они так любили.
Леопольд Треппер, руководитель разведывательной сети «Красная капелла» – легендарной организации, действовавшей на территории Франции, – как-то заметил: когда участник Сопротивления попадает в руки врага и ему предлагают сотрудничество, он может согласиться или отказаться. Если соглашается, у него еще есть шанс ограничить ущерб, который он этим наносит: надо говорить по минимуму, использовать увертки и уходить от ответа, выигрывая время, выдавая информацию в час по чайной ложке. Именно так поступил сам Треппер, когда его арестовали, и к той же стратегии прибегнул A54.
Но в обоих этих случаях речь шла о профессионалах, о шпионах самого высокого уровня. А обычно тот, кого не могли сломить самыми жестокими пытками, но кто в конце концов позволял себя уговорить, – стоило ему сдаться, стоило принять решение… по словам Треппера, которые мне запомнились, чаще всего «скатывался в предательство, как в грязь». Карелу Чурде оказалось мало навести гестаповцев на след исполнителей покушения, он снабдил нацистов еще и всеми контактами, какими располагал, назвал имена всех людей, которые помогали ему со дня возвращения на родину. Он продал Габчика и Кубиша, но он отдал просто так всех остальных. Ему, к примеру, совершенно необязательно было упоминать о существовании радиопередатчика «Либуше», а он, вместо того чтобы попросту промолчать, навел гестапо на след двух последних уцелевших парашютистов из группы Вальчика «Сильвер А» – капитана Бартоша и радиотелеграфиста Потучека. След привел немцев в Пардубице, где Бартош, поняв, что ему не уйти от погони, после короткой перестрелки пустил себе пулю в сердце, как и его товарищи. К несчастью, в кармане у него нашли записную книжку со множеством адресов, и Паннвиц смог разматывать клубок дальше. Нить от этого клубка привела к маленькой деревушке Лежаки, которая повторила судьбу Лидице. 26 июня Иржи Потучек, последний оставшийся в живых парашютист, отправил со своего радиопередатчика последнюю информацию: «Деревня Лежаки, где я находился вместе с “Либуше”, стерта с лица земли. Люди, которые помогли мне спастись и спасти передатчик, арестованы (выживут только две маленькие белокурые девочки: их сочли пригодными для германизации. – Л. Б.). Фреды (Бартоша. – Л. Б.) в этот день в Лежаках не было, я не знаю, где он сейчас, а он не знает, где я. Я надеюсь, нам удастся найти друг друга, но пока я один. Следующая передача – 28 июня в 23 часа». Потучек скитался по лесам, его выследили в другой деревне, он сумел сбежать и оттуда, проложив себе дорогу выстрелами из револьвера, но – загнанный, измученный, истощенный – был в конце концов пойман и расстрелян близ Пардубице 2 июля. Я сказал, что Потучек оставался последним из парашютистов? Нет, это неверно. Был еще и Чурда. Предатель, который взял свои миллионы, получил от властей документы на другое имя, женился на коренной немке, стал двойным агентом «с полной занятостью», жил припеваючи и работал на новых хозяев. А немецкого суперагента А54 отправили в Маутхаузен, где ему удавалось оттягивать и оттягивать свою гибель, играя роль Шахерезады. Только ведь не у всех есть в запасе столько сказок, сколько было у него. Ата Моравец и его отец, невеста Кубиша Анна Малинова, невеста Габчика девятнадцатилетняя Либена Фафкова (скорее всего, беременная) вместе со всей своей семьей, Новаковы, Сватошовы, Зеленковы, Пискачек, Кодл, я стольких еще забыл, православный священник из храма Кирилла и Мефодия вместе со всем своим штатом, жители города Пардубице, все, кто – более или менее тесно – был связан с парашютистами, кого уличили в том, что помогал им, были арестованы, депортированы, расстреляны или удушены газом. Учитель Зеленка все-таки успел разгрызть во время ареста капсулу с цианистым калием. Говорят, что госпожа Новакова, мать девочки с велосипедом, сошла с ума, прежде чем ее вместе с детьми отправили в газовую камеру. Очень немногим удалось, как привратнику в доме Моравцовых, просочиться сквозь крошечные ячейки расставленной гестаповцами сети. Даже пес Балбес, которого Вальчик доверил жене привратника, а та успела передать другим людям, опять-таки по слухам, умер от горя, лишившись хозяина. И добавим сюда тех, кто вообще не имел отношения к убийству, – заложников, евреев, политических заключенных, казненных в отместку, целые деревни, Анну Марущакову и ее возлюбленного, чья невинная переписка стала причиной бойни в Лидице, а кроме того, семьи парашютистов, провинившиеся лишь в том, что у них родственные связи с преступниками, хоть в каком колене. Мужчин, женщин, детей, носивших фамилии Вальчик и Кубиш, брали целыми группами, отправляли в Маутхаузен и убивали там в газовой камере. Только семья Йозефа Габчика – его отец и сестры – избежала казни, но исключительно благодаря национальности: они были словаками, страна-сателлит не подверглась оккупации, и Словакия, желая сохранить хотя бы иллюзию независимости, не решилась вынести смертный приговор соотечественникам даже ради того, чтобы угодить своему грозному союзнику. Как бы там ни было, результатом покушения на Гейдриха стала гибель тысяч людей, и рассказывают, будто все, кого потом судили за помощь, за поддержку парашютистов, отважно заявляли прямо в лицо судьям-нацистам, что ни о чем не жалеют, ни в чем не раскаиваются, более того – гордятся возможностью умереть за родину. Моравцовы не выдали своего привратника, Фафковы не выдали Огоуновых, и те тоже выжили. Честь и хвала этим мужчинам и женщинам, этим людям доброй воли – примерно так мне хотелось бы сказать, очень не хотелось бы забыть об этом, рассказывая свою историю, как бы неловко и неуклюже я ее ни рассказывал, как бы неловки и неуклюжи ни были по существу своему любые соболезнования, любые изъявления признательности.
Сегодня Габчик, Кубиш и Вальчик – национальные герои в своих странах, где регулярно отмечают дни их памяти. 18 июня сотни, а может, и тысячи, людей приходят в пражский собор Кирилла и Мефодия, имена героев носят улицы поблизости от места покушения, а в Словакии есть даже село Габчиково. Парашютистов продолжают даже посмертно повышать в звании (сдается мне, сегодня они уже капитаны). Те, кто им помогал, прямо или через кого-то, не так известны, и я, изнуренный беспорядочными усилиями воздать должное каждому из них, страдаю, чувствуя свою вину перед сотнями, тысячами людей, которым позволил умереть безымянными, но мне хочется думать, что люди продолжают жить, даже если о них не говорят.
Самым показательным из всего, что сделали нацисты в память о Гейдрихе, была вовсе не речь, произнесенная Гитлером на похоронах своего усердного служаки, а скорее вот это: в июле 1942 года начали выполнять программу истребления всех евреев Польши, для чего создали дополнительно Белжец, Собибор и Треблинку. С июля 1942-го по октябрь 1943-го в рамках этой программы было уничтожено больше двух миллионов евреев и около пятидесяти тысяч цыган. Программе дали кодовое имя «Акция Рейнхард».
Интересно, о чем думал чешский водитель, сидя за рулем своей машины тем октябрьским утром 1943 года? Он катил по извилистым улочкам Праги с сигаретой в зубах, и, наверное, голову его переполняли заботы. Из кузова до него время от времени доносился грохот: на поворотах ящики из планок (или просто фанерные), в которые был упакован груз, скатывались к бортам и сталкивались один с другим. То ли он опаздывал, то ли просто хотел поскорее покончить с работой и пойти пропустить по стаканчику с друзьями, но ехал он быстро, а дорога была плохая, вся в мокром снегу. И он не видел маленького светловолосого мальчика, бежавшего по тротуару. Когда тот внезапно, как только дети и могут, выскочил на мостовую, шофер затормозил, однако было уже поздно. Грузовик наехал на ребенка и отбросил его к обочине. Тогда водитель еще не знал ни о том, что убитый им мальчик – это Клаус, старший сын Рейнхарда и Лины Гейдрих, ни о том, что за свою минутную роковую невнимательность он вскоре будет депортирован.
Пауль Тюммель, он же Карл, он же Рене, он же агент А54, смог выжить в Терезине до апреля 1945 года, а потом союзники подошли к Праге, и нацисты, покидая страну, не захотели оставлять после себя чересчур много чересчур осведомленных свидетелей.
Вот за Тюммелем приходят, чтобы отвести его на расстрел. Он просит соседа по камере передать, если сможет, от него поклон полковнику Моравцу и добавляет: «Скажите еще, что для меня было истинным удовольствием работать с чехословацкой разведкой. Грустно, что все должно кончиться так, как кончается, но утешение в том, что все оказалось не зря». Послание будет передано.
– Как вы могли предать товарищей?
– Думаю, ваша честь, вы бы поступили так же за миллион марок!
Арестованного участниками чешского Сопротивления в последние дни войны Карела Чурду судили и приговорили к смертной казни. Его повесили в 1947 году. Поднимаясь на эшафот, он отпускал в адрес палача грязные шуточки.
Моя история кончилась, книга тоже должна заканчиваться, но оказалось, с такой историей не расстанешься. И опять вмешивается мой отец. Он позвонил мне, чтобы прочесть текст, который списал в Музее человека с афиши выставки, посвященной бывшей узнице Равенсбрюка, недавно скончавшейся Жермене Тийон – антропологу и участнице Сопротивления. Текст вот какой:
Одна из самых мрачных особенностей Равенсбрюка – опыты по вивисекции, которые ставились над 74 молодыми узницами. Эти опыты проводились с августа 1942 года по август 1943-го, и заключались они в том, что женщинам делали калечащие их операции с намерением воспроизвести раны, которые стоили жизни гауляйтеру Чехословакии Рейнхарду Гейдриху. Профессор Гебхардт, который не смог спасти его от газовой гангрены, решил проверить, можно ли было добиться другого исхода, применяя сульфамиды, и вводил с этой целью бациллоносители в нанесенные молодым женщинам раны.
Не буду останавливаться на неточностях («гауляйтер», «Чехословакия», «газовая гангрена»), скажу только, что мне уже понятно: эта история никогда по-настоящему для меня не кончится. Я так и буду все время узнавать что-то новое об этом деле – об из ряда вон выходящем покушении на Гейдриха, совершенном прибывшими из Лондона чехословацкими парашютистами 27 мая 1942 года. «Главное – не стремитесь охватить все», – сказал когда-то Барт. Рекомендация, которая полностью от меня ускользнула…
Вот проржавевший корабль скользит по балтийским водам, как стихотворение Незвала. А вот Йозеф Габчик, он оставил позади угрюмые берега Польши и несколько месяцев, вместившихся в улочки Кракова. С ним тут другие призраки чехословацкой армии, которым удалось наконец отплыть во Францию. Они бродят по кораблю – усталые, озабоченные, неуверенные и все-таки обрадованные перспективой борьбы с захватчиком – и ничего пока не знают ни об Иностранном легионе, ни об Алжире, ни о французских равнинах или лондонских туманах. Они натыкаются друг на друга в узких проходах, они ищут каюту, сигарету, они хотят с кем-нибудь познакомиться. Габчик стоит у борта и смотрит на море – очень странное занятие для человека, всю жизнь прожившего в такой внутриконтинентальной стране, как его родина. Наверное, потому взгляд Габчика устремлен не к горизонту, который слишком легко посчитать символом его будущего, а к ватерлинии судна – туда, где волны набегают на корпус и бьются об него, потом откатываются, а потом опять набегают и снова разбиваются, и длится, длится, длится их гипнотическое обманчивое движение… «Огонька не найдется, приятель?» Габчик узнает моравский акцент, щелкает зажигалкой, освещает лицо соотечественника. Ямочка на подбородке, толстые губы – чуть выпяченные вперед, так удобнее прикурить, а в глазах, и это самое удивительное, частица всей доброты мира. «Меня зовут Ян», – говорит уроженец Моравии. По воздуху растекается струйка дыма. Габчик молча улыбается. У них будет время получше познакомиться во время плавания. Другие тени, бродя по кораблю, смешиваются с тенями солдат в штатском, растерянных стариков, одиноких женщин с затуманенным взглядом, послушных детишек, которые ведут за ручку младшего братца… Девушка, похожая на Наташу, стоит на палубе, положив руки на планширь и зажав между коленями юбку, чтобы не поднимал ветер. И я тоже, наверное, здесь.
Войти с помощью соц. сетей: