18

За окном раздался истошный крик. Он больно резанул мои уши и отдался в душе нестерпимой болью. Это был крик горя, крик безнадёжного отчаяния, крик ужаса от осознания невосполнимой утраты. Обычно так кричат, когда теряют очень близкого для себя человека. У меня защемило сердце. Нужно, наверное, быть каким-то неодушевлённым, железным истуканом, чтобы не чувствовать в такой момент самую искреннюю жалость и самое искреннее сочувствие, на которое только способен человек. Я не смог усидеть на месте, поднялся с кровати и выглянул наружу. Моему взору предстала растрёпанная, пожилая, бедно одетая женщина. Она лежала на земле и билась в безутешных рыданиях:

– Сыночек! Сыночек мой!

Вокруг неё суетились две санитарки. Они старательно пытались поднять её на ноги, но женщина словно обезумела от постигшего её несчастья. Она яростно от них отбивалась и отгоняла от себя. Когда санитаркам, наконец, всё же удалось поднять её с земли, я смог увидеть её залитое слезами лицо. Меня словно ударило током. Я понял, что это была мать Вани Попова. До сегодняшнего дня мне её видеть ещё ни разу не приходилось. Но её внешнее сходство с моим погибшим в тайге сокурсником не оставляло в этом никаких сомнений. Я резко отпрянул от окна, захлопнул форточку, плотно задёрнул шторы и вернулся на кровать. Отчаяние этой женщины доставляло мне нестерпимые мучения. Её крик отдавался гулким эхом в моей голове, и словно сжигал меня изнутри. Я заткнул пальцами уши, зажмурил глаза, резко повращал головой, но это не помогло. Меня продолжала пробирать дрожь. Кровь словно застыла в моих жилах. Глаза застлал мрак. Всё, что было вокруг, словно потеряло свой цвет и сделалось чёрно-белым. В меня снова вернулся непреоборимый страх. Я зарылся под одеяло, накрыл голову подушкой и мысленно умолял Всевышнего избавить меня от этого ужаса…

Мы с Юлей, тяжело дыша, лежали на земле рядом друг с другом и смотрели на небо. Мы были счастливы. Все страхи и невзгоды отступили на второй план. Нас переполняла эйфория. Та самая эйфория, которая случается у всякого, кому довелось познать, что такое любовь.

Деревья ласково шелестели листвой, словно умилялись нашей близости. Всё вокруг казалось таким приветливым и дружелюбным, что даже как-то не верилось, будто где-то неподалёку может таиться опасность. Но как ни успокоителен был окружавший нас пейзаж, нас всё равно не покидало ощущение её близкого присутствия.

– Однако, пора идти, – пробормотал я, и беспокойно огляделся по сторонам.

– Неохота, – протянула Патрушева. – Давай останемся здесь.

– Ну вот, придумала тоже, – проворчал я. – До посёлка осталось совсем немного. Если поднатужимся, глядишь, ещё засветло успеем.

– Неохота, – снова протянула Юля.

Она лениво потянулась, но затем решительно вскочила на ноги:

– Пошли.

Мы затушили догоравший костёр, вскинули рюкзаки на плечи и продолжили свой путь.

Едва мы вошли в лесную чащобу, как сверху закапало. Дождь быстро перерос в ливень. Но нас это не остановило. Охваченные стремлением быстрее вернуться домой, мы упрямо продолжали идти вперёд. Вокруг безудержно лило и шумело. Лес затягивался мглой. Воздух пронизывала влага. Под нашими ногами хлюпало серое месиво. А мы всё шли, шли и шли.

– Что может так смердить? – вдруг беспокойно спросила Патрушева.

Я удивлённо посмотрел на неё и принюхался. Моя спутница была права. Атмосфера прониклась какими-то нечистотами. Ударивший в мои ноздри запах был малоприятен и отдавал какой-то гнилью. Но он был мне знаком.

– По-моему, так пахнут болота, – сказал я.

– Этого нам только ещё не хватало, – вздохнула Юля.

Чем дальше мы продвигались, тем резче и ощутимее становилась вонь. Вскоре нашим глазам предстала окружённая камышовой стеной отвратительная жижа, поверхность которой покрывал толстый слой дёрна, напоминавший собой ковёр из зелёного бобрика. В нас буквально вонзилась туча комаров. Они облепили нас с ног до головы и тыкали своими жалами везде и всюду.

– Приехали, – с досадой произнёс я.

Покрытая редким леском болотистая равнина тянулась и тянулась без конца и края. Её границы были не видны и скрывались где-то за горизонтом.

– Если пойти в обход, это может занять Бог знает сколько времени, и грозит потерей ориентира, – задумчиво пробормотал я.

– Но шагать через болото напрямик ещё опаснее, – возразила Патрушева.

Что же делать? Мы призадумались.

– Попробуем пройти, – твёрдо проговорила Юля и с досадой добавила. – Чёрт возьми, как я не догадалась взять с собой тот шест. Что ж, делать нечего, придётся смастерить новый. Без него в болото лучше не соваться.

Она взяла топор и принялась рубить стоявшую невдалеке осину. При каждом взмахе её лицо непроизвольно морщилось. Волдыри на ладонях, конечно, давали о себе знать. Но Патрушева крепко сжала зубы и стоически терпела эту боль. Когда шест был готов, я взглянул на её руки и ужаснулся. На них буквально не было живого места.

Я видел, что моя подруга очень устала. Её дыхание было частым и тяжёлым, а с её лба ручьями струился обильный пот. Она бессильно опустилась на землю. Я снял с себя куртку и заботливо накинул ей на плечи…

Мой голос предательски задрожал. Приближался самый мучительный момент моего повествования. Я изо всех сил щипал свои руки, вонзал ногти в кожу, чтобы причиняемой себе болью заглушить рвущийся наружу плач.

Заметив мою заминку, следователь подбадривающе потрепал меня по плечу и негромко произнёс:

– Ну, успокойся, успокойся. Возьми себя в руки. Будь мужчиной.

Я вытер рукавом глаза и, пересиливая себя, продолжил рассказ:

– Немного отдохнув, Юля встала, отдала мне куртку, взяла шест и направилась к трясине. Я последовал было за ней, но она меня остановила, сказав, что хочет просто проверить глубину. Я снова присел на землю. Юля с помощью шеста исследовала прибрежное дно и сообщила, что оно твёрдое, хотя и кочковатое. Затем она осторожно сделала несколько шагов вперёд. Всё было нормально. Она продолжила движение, аккуратно переступая с кочки на кочку. Я беспокойно, с замиранием сердца, наблюдал за ней. У меня вдруг появилось нехорошее предчувствие. Какой-то внутренний голос неустанно твердил мне, что сейчас случится беда. Я крикнул Юле, чтобы она не рисковала и возвращалась обратно. Но она меня не послушала. «Здесь можно пройти, – сказала она. – Трудно, но можно». По тому, как шест уходил под воду, было понятно, что глубина всё возрастала, а дно становилось вязким. Продвигаться в таких условиях очень опасно. Одна неосторожность – и всё. Я снова попытался уговорить Юлю вернуться назад и соорудить хотя бы примитивные болотоступы. Но она только махнула рукой. Дойдя до середины болота, Юля остановилась, чтобы отдышаться. Обернувшись, она ободряюще мне подмигнула. Я укоризненно покачал головой, но тоже подмигнул в ответ, хотя в тот момент у меня на душе скребли кошки. И вот тут произошло то, чего я так боялся. На болотной поверхности прочертился какой-то след. Очевидно, это была змея. Юля испуганно вскрикнула и дёрнулась в сторону. Выронив шест, она потеряла равновесие, поскользнулась и упала в воду. Я тут же вскочил, намереваясь не медля броситься ей на помощь. Но Юля крикнула, чтобы я оставался на месте, и что она выберется сама. Она стояла по пояс в трясине и старательно пыталась дотянуться до лежавшего невдалеке шеста, но все её усилия тратились впустую. Я заметил, что она постепенно уходит под воду всё глубже и глубже. Сначала я не придал этому серьёзного значения, но потом во мне как стрельнуло: да её же засасывает! Я слишком поздно это сообразил, а Юля слишком поздно поняла, что в одиночку ей не выбраться. Невзирая на её протесты, я устремился ей на помощь. Но продвигался я очень медленно. Идти по болоту, не имея никакой опоры, да ещё со сломанной рукой было неимоверно тяжело. Чуть оступись – и всё. Юлю тем временем засасывало всё сильнее и сильнее. Когда над поверхностью осталась лишь её голова, она впала в панику и принялась отчаянно барахтаться и кричать. Она умоляла меня идти быстрее. Но я и так двигался максимально быстро, как только мог. Когда я до неё, наконец, добрался, над трясиной виднелось лишь её искореженное страхом лицо. Её рот судорожно заглатывал воздух. Это было ужасное зрелище! Я попытался подать ей шест, но не успел. Её лицо скрылось в тине. Забулькали пузыри. Вскоре они исчезли. Водная поверхность снова стала гладкой. Я понял, что всё кончено.

С трудом подавляя в себе всхлипывания, я посмотрел на майора. Он низко опустил голову, нахмурил лоб и продолжал писать. По его реакции я понял, что мой рассказ его глубоко потряс. Наверное, он понимал, что это значит, и как это тяжело потерять человека, который совсем недавно стал тебе очень близок.

– Это всё? – глухо спросил он.

– Всё, – ответил я.

– Больше добавить нечего?

– Нечего.

Николай Иванович собрал в кучу все исписанные им листки и протянул мне:

– Прочти и подпиши.

Читать я ничего не стал. Во-первых, это было для меня слишком мучительно, а во-вторых, отнюдь не каллиграфический почерк следователя не позволял надеяться на скорое завершение этого процесса. Поэтому я просто проставил, где было нужно, свои подписи и отдал листки майору.

– Всех твоих друзей мы уже нашли, – проговорил он, складывая их в папку. – За исключением Патрушевой. Но к этому болоту сегодня же отправим спецгруппу. Что тебе сказать! Крепись! Будь мужиком! Тяжёлая история. Не хотел бы сам пережить такое. Отдыхай, поправляйся. Возможно, я к тебе ещё зайду.

Николай Иванович ещё раз ободряюще потрепал меня по плечу, крепко пожал мне руку, и вышел из палаты. Я откинулся на подушку и закрыл глаза. На моей душе лежала нестерпимая тяжесть.

«Дима, спаси меня, спаси!», – звенело в моих ушах. И я никак не мог понять, действительно ли я слышу доносившийся невесть откуда голос Юли, или это в моей памяти эхом воскрес её прежний, полный мольбы и отчаяния крик.

Дверь палаты снова скрипнула. Я открыл глаза и увидел Виктора Михайловича.

– Ну, орёл, ты как, живой?

– Живой, – пробубнил я.

– Всё рассказал?

– Всё.

– Ну, слава Богу! Меня самого уже эта милиция стала утомлять. Всё ходит, ходит. Как появится – в палатах шушуканье, разговоры, сплетни. Бабки – они же любопытные. Больше он тебя беспокоить не будет?

Я пожал плечами.

– Как знать?

Врач развернулся, намереваясь выйти, но я его остановил:

– Виктор Михайлович, выпишите меня, пожалуйста.

Он повернул голову и удивлённо посмотрел на меня поверх очков.

– Выпишу, – сказал он. – Обязательно выпишу. Ты думаешь, тебя здесь навечно поселили? Отнюдь. У меня и без тебя больных хватает. Реабилитационный период закончится, и сразу же выпишу.

– Нет, я имею в виду прямо сейчас, сию минуту, – взмолился я.

– Чего это тебе так приспичило?

– Мочи моей нет здесь больше находиться. Спать не могу спокойно. Постоянно кошмары снятся. Мне нужно сменить обстановку. Виктор Михайлович, ну, выпишите!

Врач недоумённо выпятил нижнюю губу.

– Э-э-э, друг! Я смотрю, нервишки у тебя ни к чёрту. Мне кажется, ты чего-то боишься. Чего? Тебя же всячески оберегают, никого к тебе не пускают. Лежишь в отдельной палате. Отдыхай себе на здоровье.

– Ничего я не боюсь, – проворчал я, решив не рассказывать ему про ночной визит брата Алана. – Просто на душе тошно.

– Всем тошно, – возразил Виктор Михайлович. – Родителям твоих однокурсников тоже тошно. Ещё тошнее, чем тебе. Уж поверь. Сегодня вот утром мать Попова приехала, так её еле-еле валерианкой отпоили.

– Я видел, – вздохнул я.

– Возьми себя в руки. Это всё надо пережить, перебороть. Сходи на улицу, подыши свежим воздухом. Может, легче станет. А то и правда, сидишь здесь в четырёх стенах, как в заточении.

– Виктор Михайлович, когда вы меня выпишите? – прямо спросил я, умоляюще глядя ему в глаза.

Он смущённо кашлянул.

– Ладно, давай послезавтра. Раньше не могу. Уж извини. Я ведь за тебя отвечаю. Потерпишь ещё денек?

– Постараюсь, – ответил я. – Спасибо вам.

– Пока ещё не за что.

Врач снова развернулся и вышел из палаты, оставив меня наедине с воспоминаниями…

Сгущались сумерки. Солнце медленно спускалось к горизонту. Мне мучительно хотелось остановить его ход. Сделать так, чтобы дневной свет не угасал, и ночь не наступала. Днём я чувствовал себя спокойнее и увереннее. Темнота же внушала мне обречённость.

Я долго стоял посреди болота и заворожено смотрел на то место, где утонула Юля. Мне трудно описать свои ощущения в тот момент, ибо никаких ощущений у меня не было. Степень моего потрясения оказалась столь велика, что низвела меня до полного поражения мысли. Моя душа словно заледенела. Мои эмоции словно атрофировались. Я был похож на глиняную безжизненную статую, и лишь беззвучно и неподвижно наблюдал за гладью тины, под которой покоилась моя последняя спутница, и моя первая настоящая любовь.

Когда шок от произошедшего стал постепенно ослабевать, я почувствовал, как в моей душе стремительно нарастает боль. Меня обуяло горе. Оно буквально разрывало меня на части. Я со всей отчетливостью осознал, что остался совсем один. Один-одинёшенек среди этой дикого, безмолвного, таящего в себе кучу опасностей мира, которому было абсолютно наплевать на все мои страдания. Трудно подобрать слова, чтобы описать весь ужас этого ощущения. Не помня себя, я истошно закричал. Закричал, что было сил, чтобы выплеснуть наружу всю переполнявшую меня горечь. Мой крик походил на агонию насмерть раненого зверя. Но лесное эхо лишь издевательски смеялось надо мной.

Немного придя в себя, я стал думать, что делать дальше. Закончить переход через болото в потёмках я не решился, и осторожно вернулся назад. Оказавшись снова на берегу, я тут же принялся собирать хворост для костра. Свалив в кучу две охапки, я разжёг огонь и принялся рубить еловые ветки, чтобы соорудить лапник для ночлега, ибо земля была сырой. Как же я намучился! Работать топором левой рукой, и не иметь возможности задействовать правую – лучшего способа, чтобы в полной мере почувствовать свою беспомощность, было не придумать.

С превеликим трудом свалив четыре ветки, я расположил их возле костра. Лежбище комфортностью, конечно, не отличалось. Но очутись здесь каким-то чудом даже перина, я, наверное, всё равно не смог бы заснуть.

Это была ужасная ночь! Пожалуй, самая ужасная из тех, что мне пришлось провести в тайге. Я до самого утра дрожал от страха. Любой звук, любой шорох порождали во мне неописуемый ужас. А поднявшийся под утро над болотом туман представлял собой столь мистическое зрелище, что на моей голове буквально зашевелились волосы. Я крепко прижимал к себе топор, не выпуская его из рук ни на секунду, и постоянно держал наготове огненную головёшку. Удивляюсь, как я тогда вообще не сошёл с ума.

Едва забрезжил рассвет, я соорудил из еловых ветвей болотоступы, прикрутил их к ногам бечёвкой, вскинул на спину рюкзак, заткнул за пояс топор, взял в руку шест и стал очень медленно и осторожно продвигаться через болото. Проходя то место, где накануне утонула Юля, я ощутил сильный холод. Меня снова охватил дикий страх. Мне казалось, что чьи-то невидимые руки отчаянно пытаются сбить меня с ног.

Когда мне, наконец, удалось благополучно добраться до другого берега, я почувствовал невероятное облегчение. Трудно подобрать ту меру, чтобы правильно оценить, сколько сил отобрал у меня этот переход.

Немного отдохнув, я побрёл дальше. Мой последующий путь вспоминается мне с трудом. Память о нём – не ясна. Она словно прикрыта дымовой завесой. Я шёл весь день, без еды, без питья, делая краткие остановки для отдыха, пока наконец не наткнулся на трассу…