Часть вторая
10 октября 1940 года Вангол прибыл в сто лицу. Мальчишкой он мечтал поехать в Москву, увидеть Кремль, Красную площадь — и сейчас с замиранием сердца ступил на перрон вокзала, оглушившего и завертевшего его в многолюдье толпы. Вокзал показался Ван голу огромным муравейником — спешащие люди и впрямь как муравьи непрерывно двигались, натыкались друг на друга, цепляясь чемоданами и узлами, невольно выстраиваясь цепочками, живыми ручейками пробиваясь в разные стороны. Попав в один из таких потоков, Вангол оказался на улице. Москва готовилась к ноябрьским праздникам. Улицы, уходившие от вокзала, пест рели кумачом, непрерывным потоком вытекавшая с вокзала толпа растекалась по ним и растворялась. Вангол подошёл к стоявшему недалеко от входа милиционеру и спросил, как ему добраться до Белорусского вокзала.
— Что, первый раз в Москве? Вон видишь, большая буква «М» на здании? Спустишься в метро, там везде указатели, на Кольцевую линию до станции «Белорусская», понял?
— Понял, спасибо, — ответил Вангол и направился к подсвеченной зелёным светом букве «М» на угловом здании.
Примерно через час он стоял у большого серого здания, огороженного каменным забором с коваными решётками. Небольшой домик около ворот с калиткой светился окошком, в которое Вангол и постучал. Из дверей домика вышел плотный мужчина в штатской одежде и, посмотрев на Вангола, спросил:
— Кого ищешь, парень?
— Никого. Я прибыл вот по этому направлению, если только не ошибся адресом, — ответил Вангол, подавая документ мужчине.
— Подожди, — ответил тот и, взяв бумагу, ушёл в домик.
Вангол слышал, как мужчина звонил и докладывал дежурному о прибытии новичка и просил вызвать сопровождающего. Через несколько минут калитка перед Ванголом открылась, и он в сопровождении другого мужчины вошёл на территорию. Пакет с документами у него забрали. В здании, показав койку в небольшой комнате на двоих, оставили одного.
Никто не задал ни одного вопроса. Пройдя несколько коридоров и лестничных маршей, Вангол не увидел ни одной вывески на дверях и ни одного человека. Койка была заправлена чистым бельём, в углу стояли небольшой столик, тумбочка и стул. Задёрнутое шторой окно, к которому Вангол подошёл, было заделано металлическими жалюзи, направленными вверх. Посмотреть, что там, под окном, было невозможно. Вангол подошёл к двери и попробовал открыть, дверь была заперта. Рядом на стене была кнопка. Вангол вспомнил, что сопровождавший его мужчина, уходя, показал пальцем на неё. Вангол нажал на кнопку, и через минуту дверь открылась, на пороге стоял сопровождавший его мужчина.
— Что тебе?
— Извините, я с дороги, хотел бы умыться. В туалет пройти можно? — спросил Вангол.
— Можно, прямо по коридору последняя дверь направо, давай по-быстрому, я подожду.
Вангол, взяв полотенце, вышел в длинный коридор, в конце которого и нашёл туалетную комнату. Когда некоторое время спустя он вышел из неё, в длинном коридоре с одинаковыми дверями никого не было. Вангол спокойно шёл по коридору и остановился у той, что вела в его комнату. Толкнул, дверь открылась. Мужчина, сидевший за столиком, улыбнулся:
— Молодец, хорошее начало. Редко кто сразу находил свою дверь. Отдыхай, завтра тобой займутся. Перекуси здесь, ты ещё не на довольствии.
Оставив небольшой свёрток на столе, он вышел. Утром за Вангола действительно взялись. Весь следующий день он то проходил медкомиссию, то отвечал на бесчисленное количество вопросов, которые ему задавали в кабинетах. Вопросы почти не касались его биографии или знаний, с ним беседовали на разные темы. Он отвечал на вопросы быстро и чётко, легко угадывая то, что от него хотели услышать. На следующий день в спортзале, куда его привёл инструктор, он с лёгкостью пятнадцать раз подтянулся и сделал семь подъёмов переворотом на турнике, чем заслужил одобрительное похлопывание по плечу и короткое «Молодец!». Всё это время Вангол чувствовал, что за ним непрерывно наблюдают, везде, даже в туалете и в столовой, где он ел вместе с закреплённым за ним инструктором. Вокруг были люди разного возраста, каждый занимался своим делом. Никто не пытался с ним познакомиться, заговорить, просто посмотреть в глаза, никто ни разу не назвал его по имени или фамилии. Как заметил Вангол, это относилось не только к нему лично. Такая атмосфера просто царила здесь и, наверное, была каким-то правилом. Только на четвёртый день его привели в большой просторный кабинет. За огромным столом сидели несколько человек, с некоторыми из них он уже беседовал.
Во главе стола сидел крупного телосложения крепкий человек с проседью в висках. Его глаза под роговыми очками внимательно изучали лежащие перед ним бумаги. Собрав их стопкой и отложив в сторону, он снял очки и посмотрел на Вангола. Взгляд его был тяжёлый и пронизывающий. Ванголу на секунду показалось, что сейчас этот человек прорвёт его оборонительный барьер и ворвётся в душу, где как на ладони лежат его истинные убеждения и помыслы. Собрав всю свою волю, Вангол выдержал взгляд и не отвёл глаза.
— Что ж, молодой человек, ваше личное дело безупречно, тесты и испытания вы блестяще прошли. Физические данные достаточны для начала. Вы действительно желаете посвятить свою жизнь служению партии и советскому правительству, как посвятил её ваш дядя?
— Да, — коротко ответил Вангол.
— Похвально. — Оглядев присутствующих, как бы убеждаясь в правильности принимаемого решения, он продолжил: — Я зачисляю вас на спецкурс. Всё, что необходимо будет знать, вам объяснит ваш прямой начальник. Идите.
Вангол чётко повернулся и вышел из кабинета.
— Курсант, следуйте за мной, — услышал он, едва за его спиной закрылась дверь кабинета.
Перед ним стоял высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, коротко остриженные светлые волосы гармонировали с чёрными как смоль бровями. С небольшой горбинкой прямой нос и тонкие волевые губы, небольшая ямочка на крепком подбородке делали лицо офицера суровым. Серые, чуть навыкате глаза жёстко смотрели на Вангола и не допускали вопросов. Их у Вангола и не было. Через час с небольшим он уже примерял полученные на складе гимнастёрку и сапоги. Через два часа в группе из шести человек сидел на политзанятиях в большой комнате. Изучали и тщательно конспектировали речь товарища Сталина на последнем съезде партии. После политзанятий тот же офицер привёл его в свой кабинет.
— Садитесь, курсант, — приказал он, указав на один из стульев. — Поговорим.
Вангол сел на стул и взглянул на усевшегося за стол офицера.
— Вам придётся забыть своё имя, курсант. Вы зачислены на спецкурс Главного разведывательного управления Красной армии. Вся ваша дальнейшая жизнь будет связана с совершенно секретной службой, поэтому сейчас вы дадите подписку о неразглашении секретных сведений, коими является всё, что вы видите и слышите в стенах этого учебного заведения. В дальнейшем вы примете присягу на верность Родине. Этот лист бумаги с текстом подписки о неразглашении — последняя бумага, где вы видите своё настоящее имя. С этой минуты вы станете…
— Товарищ майор, разрешите самому выбрать имя?
Майор с интересом взглянул на курсанта. «Ну, — подумал он, — сейчас этот мальчишка назовёт себя Спартаком или Разиным».
— Ну, предлагай…
— Вангол.
— Почему Вангол? — спросил майор, удивлённо глядя на курсанта.
— Не знаю, просто мне нравится. Читал где-то в книжке про индейцев. Одного охотника-индейца так звали, он отлично из лука стрелял.
«Ох, — подумал про себя майор, — совсем ещё пацаны. Ничего, скоро ветер приключений у тебя из башки вылетит».
— Будь по-твоему. Вангол так Вангол, так и запишем. А отличной стрельбе и из лука тебе придётся тоже научиться здесь.
Документ после подписи убрал в его папку и уже серьёзно продолжил:
— Всякая переписка и контакты с кем-либо кроме меня запрещены. Занятия по двенадцать часов в день, вот расписание. Ежемесячно зачёты по всем дисциплинам. Это не институт, товарищ курсант, неудовлетворительных оценок здесь быть не может. Ясно?
— Так точно, ясно.
Закончив формальности, майор отпустил Вангола.
Это совсем не то, на что он рассчитывал, думал Вангол, изучая расписание занятий. Физподготовка, политзанятия, основы боевой техники и вооружения — вот всё, что значилось в расписании на ближайший месяц. «Назвался груздем, полезай в кузов», — вспомнил поговорку Вангол и решил: раз так получилось, значит, так должно быть. Хода назад не было, и Вангол с головой ушёл в учёбу. Неделя за неделей, месяц за месяцем полетели в непрерывных тренировках и занятиях. Он освоился и чувствовал себя вполне уверенно, все былые опасения постепенно отошли. По воскресеньям кроме политучёбы других занятий не было, и курсанты отдыхали. Иногда их возили в кино или театр. Иногда в большом актовом зале были встречи с ветеранами. Опытные чекисты, соратники Дзержинского, рассказывали курсантам о деятельности ВЧК в первые годы советской власти, о борьбе с контрреволюцией и бандитизмом. В середине января произошло событие, которое чуть не стало для него роковым. На политзанятиях к ним в кабинет вошёл мужчина в штатской одежде. Он был невысокого роста, шапка кудрявых тёмных волос и большой открытый лоб свидетельствовал о том, что он не военный, а скорее врач или артист. Карими глазами по-доброму и чуть лукаво оглядел вставших в приветствии курсантов и жестом попросил сесть. Политработник, проводивший занятия, усадил гостя за свой стол и как ни в чём не бывало продолжил лекцию о международном положении. Мужчина, сидевший за столом, как бы ожидая своей очереди для выступления, медленно переводил взгляд с одного курсанта на другого. Вангол, как и все записывавший в тетрадь выдержки из доклада политработника, сначала почувствовал тревогу, а когда взгляд гостя дошёл до него, замер от неожиданного и мощного вторжения в его сознание. Он поднял глаза и встретился с взглядом гостя.
«Кто ты?» — прозвучал в его мозгу вопрос.
«Вангол», — ответил он.
«Неправда, твоё настоящее имя Иван Голышев. Ты обманул органы и здесь под чужим именем. Это так?»
Воля Вангола была парализована, он ответил:
«Да, это так».
«Продолжай слушать лекцию, мы с тобой побеседуем позже», — услышал он.
Незнакомец, не изменив скучающе-доброжелательного выражения лица, перевёл от него взгляд на соседа по столу. Вангол, взмокнув от провала, с трудом пытался понять, что произошло. Взяв себя в руки, незаметно смахнув испарину, выступившую на лбу, он сделал вид, что внимательно слушает лекцию. Никто не заметил их диалога. После занятий Вангол спокойно направился в казарму, однако на небольшом плацу между зданиями его догнал вестовой:
— Вангол, тебя к начкурса.
«Ну вот и всё», — подумал Вангол.
— Иду, — ответил он вестовому и пошёл вместе с ним к главному корпусу.
— Разрешите войти? Курсант Вангол прибыл по вашему приказанию, — отрапортовал он, войдя в кабинет.
— Этот? — спросил сидевшего на диване незнакомца начальник курса.
— Он самый, очень вам признателен, разрешите нам побеседовать наедине, очень интересные данные, очень интересные, — с лёгким немецким акцентом произнёс мужчина, и начальник курса вышел из кабинета, плотно закрыв за собой массивную дверь. — Присаживайтесь, курсант, расслабьтесь. Я не причиню вам вреда, — произнёс мужчина, подвинувшись на диване и освободив Ванголу место рядом с собой.
Вангол сел на диван, и рука незнакомца легла на его запястье. Некоторое время мужчина молчал, его полузакрытые веки слегка вздрагивали.
— Потрясающие способности, — произнёс он вслух, а в голове Вангола прозвучало: «Теперь я всё про вас знаю, молодой человек. Не бойтесь меня, вы беглый, но не преступник, вы не совершили ничего преступного в своей жизни, и я не выдам вас. Вы взволнованны, честно признаться, я тоже. Не часто в моей практике встречались такие, как вы. Не нужно ничего говорить вслух, здесь всё прослушивается, мы ведь можем и так поговорить». — Улыбнувшись, мужчина похлопал Вангола по плечу, громко сказав при этом: — Отличная память и прекрасный логический ум, это нужно развивать, молодой человек, я вам дам некоторые рекомендации, в вашей будущей профессии это бесценный дар.
«Как вам это удалось?» — мысленно спросил Вангол.
«Так же, как это удаётся тебе, я этим занимаюсь очень много лет, но как объяснить научно, не знаю сам. Да и важно ли это? Тебе незачем знать моё имя. Здесь, в этой стране, я недавно. Я обязан твоей Родине и поэтому выполняю некоторые поручения её власти, а так я просто актёр. Меня не интересует политика и всё, что с ней связано. Я помогаю чем могу простым людям во время своих выступлений и этим счастлив».
«Вы помогаете власти разоблачать тех, кто мыслит иначе?»
«Нет, в этом я бы отказал Сталину категорично, но он меня об этом и не просил».
«Вы встречались со Сталиным?»
«Да, и не один раз».
«Этот человек уничтожает народ».
«Это так, Вангол, но сейчас не время что-либо менять. Это для народа будет равносильно полной гибели. Ещё долго ничего нельзя будет изменить, ничего и не изменится».
«Почему?»
«Потому что скоро начнётся война. Гитлер уже подписал план нападения на Советский Союз, и эта война будет долгой и кровопролитной. История уже свершилась, Вангол, победа будет за вами, но она будет стоить очень дорого».
«Как вы можете об этом знать?»
«Я же знаю, что твоя удивительная юная жена Тинга погибла. Кстати, тот негодяй, что убил её, до сих пор жив, опасайся встречи с ним».
Вангол был потрясён услышанным. Если этот человек смог заглянуть в его прошлое…
«Но сегодня нам говорили о нерушимом мире с Германией, вы же слышали. Если вы знаете о том, что будет война…»
«Сталин тоже об этом знает, я ему всё сказал. Он не до конца поверил, этот человек вообще никому не верит. Никому не верит и не доверяет, потому он сейчас и у власти. Он умный, очень умный человек, и ещё не известна, да и никогда до конца не будет известна его роль в истории вашей страны».
«Что же делать?»
«Вам нужно готовить себя к этой войне, победа в ней будет зависеть и от тебя, и от сотен тысяч других, но если вы сможете…»
— Если вы самостоятельно сможете выполнять эти упражнения систематично, вы добьётесь определённых успехов, молодой человек, дерзайте, — вслух произнёс мужчина, протягивая Ванголу лист бумаги с каким-то текстом. — Желаю успехов, а я вас ещё навещу.
В этот момент дверь открылась, в кабинет вошёл начальник курса.
— Я не помешаю? Мне тут кое-что в сейфе взять нужно, — тактично спросил он.
— Нет, нет, я уже закончил. Спасибо. Товарищ курсант, работайте над собой, у вас определённо хорошие способности, — сказал мужчина, поднимаясь и протягивая Ванголу руку.
— Спасибо, до свидания, — встав, сказал Вангол и, повернувшись к начальнику, спросил: — Разрешите идти?
— Идите, — коротко бросил не глядя начальник курса.
Вангол вышел из кабинета и зашагал по коридору, не веря в произошедшее. Однако он чувствовал себя спокойно и уверенно. Услышанное как будто омыло его мозг и душу, очистив от лишних мыслей и идей. Он твёрдо знал, что нужно готовить себя к войне, всё остальное будет потом. «Всегда считай, что главное в жизни ещё тобой не сделано», — вспомнил он слова сельского учителя в тёмном и холодном вагоне, несущем их в неизвестность. Тогда ему казалось, что жизнь уже кончена. Как давно это было… Резкий прерывистый звонок прервал его размышления.
— Тревога!
Курсанты, выскакивая из аудиторий и казарм, выстраивались на небольшом плацу.
Малява пришла этапом. Венгра необходимо поместить в больничку, поддержать здоровье. Предстоит дальняя дорога. Серый, прочитав, задумался. Всех бы здесь поместить в больничку. После убийства Кабана в лагере сменилось начальство, но легче не стало. Наоборот, приехавшие из Читы обозлённые опера рыли землю, выясняя, как и кто это совершил. Два месяца таскали всех подряд, а потом нескольких человек увезли с собой, и всё вроде затихло. Никто из группы Серого под подозрение не попал. Долго допрашивали Волохова, какая-то сука указала на него, вероятно догадываясь, что шум он поднял не случайно, но расколоть его опера не смогли. Он ломал дурака, требуя привлечь к ответственности тех, кто на него донёс. За то, что он крикнул «Слава Сталину!», привлечь его к ответственности не могли, но выбили два зуба и сломали ребра.
— Ничего, я на вас управу найду! Самому Сталину писать буду! — орал Волохов, когда его тащили с допроса в барак.
Потом он, смеясь и охая от боли, рассказывал, как куражился на допросах, ставя в тупик своими ответами опытных сыскарей.
— Понимаешь, Серый, они сами друг друга боятся. В их системе тысяча следственных ошибок — ерунда, а вот малейший прокол по политической линии — и хана. Оказаться в наших рядах для них смерть лютая. Вот что нужно использовать, это их слабое место.
За несколько месяцев Серый сблизился с Волоховым. Ему нравился этот молчаливый, спокойный и надёжный человек. И вот теперь для него готовят «дорогу». Серый был и рад этому, и не рад. Жаль было расставаться.
«Дорогу» для Волохова готовил Битц, помня обещание, данное Макушеву. Перевод зэка, причём политического, из одного лагеря в другой был непростым делом. Но Битц умел добиваться поставленной цели. И вот серым дождливым утром в конце мая Волохова увезли из лагеря. Выходя из барака с котомкой, он всем сказал, чтобы не поминали лихом. И, только на секунду встретившись глазами с Серым, весело подмигнув, добавил:
— Бог даст, встретимся.
Почти двое суток по разбитым таёжным дорогам под мат конвоиров и хлюпанье перемешанной со снегом талой грязи зэки, то толкая грузовики, то сидя в кузовах, вытрясавших из них остатки здоровья, добирались до железной дороги. Сорок человек везли из лагеря, никто не знал, куда и зачем. На глухом полустанке в тупике их загрузили в товарный вагон и только через сутки, прицепив к проходящему поезду, отправили.
— На запад! Поезд идёт на запад! — ликовал народ.
Волохов был единственный, кто знал, куда его везут.
Он молча смотрел на людей, радующихся, что эшелон шёл в западном направлении. Несколько раз поезд тормозил на маленьких станциях, и к ним в вагон подсаживали заключённых. Постепенно в вагоне стало тесно и душно.
— Наталкивают как селёдок в бочку, — ворчал его сосед по нарам. — Дышать уже нечем.
В Красноярске во время переклички Волохова вызвали из вагона с вещами и перевели в вагонзак, следовавший дальше на запад. Из окна, закрытого стальной решёткой, он видел, как остальные зэки неровными колоннами спускались вдоль путей к широкой реке, где у берега были пришвартованы баржи.
В трюм одной из барж злой как собака попал и Остап. Оказавшись после неудачного побега в одном из лагерей, он рассчитывал добивать срок по-тихому. Однако, при всей его изворотливости, всё-таки там не прижился, и при первой возможности лагерное начальство от него избавилось. Где бы ни появлялся Остап, от него веяло неживым, веяло чем-то нечеловеческим. Само по себе складывалось, что даже закоренелые уголовники в присутствии Остапа чувствовали себя неспокойно, какой-то жуткий вакуум вокруг него отпугивал и страшил даже видавших всякое людей. Однажды Остап, развесив после работы в бараке для просушки отсыревшие портянки, лежал на нарах. На соседних нарах, убивая время, резвилась компания, играя в карты. Остап сквозь дрёму слышал то громкий хохот, то отборный мат игроков. Его глаза были полузакрыты, и со стороны казалось, что он спит. Однако это было не совсем так. Да, Остап спал, но спало только его тело, мозг же фиксировал всё, что происходит вокруг него. Малейшая опасность, даже возможность такой опасности, автоматически включала защитные реакции его организма. Причём скорость реакции была мгновенной, а движения молниеносно быстрыми и точными. Всё это вызывало бы неподдельное уважение у зэков, если бы не одна особенность, от которой Остап, как ни старался, не мог избавиться. Он мог неожиданно даже для самого себя на лету двумя пальцами поймать муху, но и сам не успевал сообразить, как эта искусно и мгновенно пойманная муха оказывалась у него во рту и, мгновенно разжёванная, поглощалась его организмом. Вот и сейчас сидевшие рядом игроки увидели, как спокойно спавший Остап вдруг мгновенно бросился с нар вниз. Игра остановилась на мгновение, все вопросительно посмотрели в сторону поднимавшегося с пола Остапа. Зубы Остапа яростно перемалывали мышь, по торчащему извивающемуся хвостику, по подбородоку скатывалась смешанная с пузырившейся слюной кровь. Все, побросав карты, с воплями и приступами рвоты кинулись прочь. Лагерная молва быстро окрестила Остапа живоглотом, и всё чаще он чувствовал, как страх и презрение выталкивают его из среды, где он всегда чувствовал себя свободно и спокойно. Его воровской авторитет неуклонно падал, хотя никто не мог ему ничего предъявить. Ему уступали дорогу, но никто не протягивал руки. Уступали тёплое место, но тотчас уходили подальше. Почифирить в компании стало для него неисполнимой мечтой. Это бесило и злило Остапа, но он не мог ничего сделать с собой. В конце концов замкнулся в себе, возненавидев всё и всех. Когда по лагерю прошёл слух о том, что формируется отряд на этап в Удерейский район, где-то в Красноярье, Остап понял, что он непременно пойдёт на этап. Так и случилось. Молодой лейтенант, начальник отряда, его фамилию на этап зачитал первой, и по строю прошёл облегчённо-довольный гул. Так из отрядов провожают открытой формы туберкулезных или прокажённых. Остап понял, что клеймо теперь пойдёт с ним по лагерям, и нигде ему от этой славы не укрыться. Поэтому решил, что единственный для него выход — бежать, иначе через какое-то время воры вытолкнут его из своей среды и опустят. Причина найдётся, и тогда конец, страшный и неотвратимый конец. Бежать сейчас с этапа, пока весна и рядом железная дорога. Уходить снова через тайгу он уже не хотел. Но как бежать, когда вокруг штыки и собаки, когда вот-вот баржи потащат по Енисею на север, и чем дальше, тем меньше шансов оттуда выбраться. Мозг лихорадочно работал, но вариантов не находил. Нужно было остаться на берегу, в Красноярске, но как? Что придумать? Время работало против Остапа…
После товарняка вагонзак показался Волохову очень даже уютным. Разместившись в зарешеченном стальном купе, где оказался в одиночестве, завернувшись в суконное одеяло, первый раз за неделю пути он крепко заснул. Проснулся от тишины, необычной тишины. Поезд стоял. Сквозь обрешётку окна яркие тёплые лучи солнца слепили и мягко ласкали Волохова. Он щурился и подставлял этим лучам лицо, руки. Поезд стоял на лесном перегоне, было слышно щебетание лесных птиц, и даже запахи смоляного леса проникали в вагон. Никто не орал «Подъём!». Иван, закрыв глаза, подумал: вот сейчас откроет их и увидит купе со спящими пассажирами, дверь купе плавно отъедет, и заглянувший усатый проводник, извинившись, предложит горячий чай.
Лязгнув металлом, дверь его «купе» действительно открылась. Гремя коваными сапогами по железным пазам, вошедший рявкнул:
— Встать!
При звуке шагов Волохов сбросил с себя одеяло и сел. Солнце ударило по глазам, на мгновение ослепив. Он поднял руку, прикрывая их, и только тут увидел стоявшего перед ним офицера. Сделал попытку встать, но тяжёлая рука легла ему на плечо, и до боли знакомый голос тихо сказал:
— Сиди, Иван, наконец-то я тебя нашёл.
— Степан! — только и смог сказать Волохов. Уткнувшись в шинель друга лицом, обеими руками обхватил его, как бы не веря в реальность происходящего.
— Тихо, тихо, всё хорошо, теперь всё будет нормально, успокойся.
Степан осторожно высвободился из крепких рук Волохова и сел напротив. Улыбаясь, смотрел на своего друга. Волохов, утирая глаза, молчал, руки чуть подрагивали от волнения. Справившись с собой, он взглянул внимательно на Степана:
— Это ведь не случайность, Степан?
— Конечно нет. Таких случайностей не бывает. Теперь я лично буду конвоировать тебя до места дальнейшего отбытия срока, согласно особому распоряжению сверху. Вот такие пироги с котятами.
Степан довольно улыбнулся и вытащил из-за пазухи свёрток.
— Вижу, ты в порядке. А как и что с Марией? Где она?
— Мария, дружище, моя жена, и у нас два сына, одного Иваном кличут в честь тебя… — Отвечая, Степан извлекал из свёртка и раскладывал на лавке домашнюю колбаску, сало, хлеб и бутылку водки. Вытащив из кармана звякнувшие гранёные стаканы, Степан дунул в каждый и поставил их.
— Молодец! Молодцы вы, я ведь тогда ничего не успел…
— Да всё я знаю, Иван. Забудь, главное, что ты выжил в этой мясорубке, рад, что нашёл тебя. Мария счастлива будет, когда тебя увидит. Ты ведь ей как родной. Так что всё в порядке.
Животворно булькавшая водка наполняла стаканы.
— Ну, за встречу, Ваня!
— За встречу!
Степан одним глотком влил в себя водку и, довольно крякнув, занюхал хлебом. Иван пил медленными глотками и, осушив стакан, осторожно поставил. Степан подал другу кусок сала и хлеб.
— Закусывай, Иван. Мария солила.
— Я уж и вкус его забыл, — ответил Иван, откусывая в меру солёное, белое, с тонкими мясными прожилками, с чесночным духом сало.
Тем временем эшелон, слегка вздрогнув, тронулся.
— Вот теперь в добрый путь, — наливая по второму разу, сказал Степан.
— Что за беда, пересчитаем по второму разу. Куда он на х…р с баржи мог деться?
Старый сержант, повернувшись на месте по-уставному, зашагал по деревянной палубе к переборке трюма. Начальник конвоя, молодой офицер с сединой на висках и суровым взглядом карих глаз, облокотившись на поручни, стоял на небольшом мостике в корме баржи и с любопытством осматривал проплывавшие мимо берега могучего Енисея. Нещадно дымя трубой, небольшой буксир тянул баржу, искусно огибая острова и отмели. Широк Енисей, полноводен и красив. Ледоход давно прошёл, вода очистилась, но по берегам айсбергами ещё лежал наторошенный лёд, всеми цветами радуги сверкавший на солнце.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться. — Сержант с озадаченным видом стоял перед капитаном. Его серое лицо от волнения и страха подёргивалось. — Заключённого Остаповича нет. Три раза пересчитали, никто не видел, как он исчез, все молчат, сукины коты. Вечером на поверке был, ночью исчез. Часовые клянутся, что никто из трюма выйти не мог, все были под замком. Чертовщина какая-то.
— Так, Дедов, письменно мне объяснительные от часовых. Чтобы поминутно, что они видели и слышали за время дежурства. Я пока личное дело этого Остаповича полистаю. Потом с объяснительными всех по одному ко мне, понял?
— Так точно, — деревянными губами ответил сержант и, повернувшись, почти побежал в нос баржи, где в кубрике отдыхали его подчинённые. В сыром и полутёмном трюме довольно гудели зэки.
— Забегали вертухаи. Живоглот ушёл-таки, во как! Теперь с них шкуру снимут!
— Да, только этого не хватало. — Капитан стиснул зубы.
Побег с его конвоя — немыслимо. Баржа третий день в пути, к берегу только раз приставали, и то все под замком были. Немыслимо, куда он делся! Как смог бежать? Ещё раз осмотреть всю баржу? И так вверх дном перевернули. Интересно, что эта скотина собой представляет. Капитан долго искал дело заключённого и, вытащив, сразу увидел красную поперечную черту — склонен к побегу. Да, выговором не отделаться. Можно по полной программе угодить под трибунал. Вот сволочь!
— Товарищ капитан, тут, понимаешь, вот чего. Утром перед сменой Воротников выводил зэков, парашу выливали. А Смирнов, который заступил после Воротникова, говорит, что тоже сразу, как заступил, выводил зэков с парашей. По времени получается минут через сорок. Чё они там, уссались все разом, что ли?
— Что за параша?
— Бадья деревянная на сто голов рассчитана. Баржа ж без гальюна в трюме, не приспособлена, на ней же груза возили раньше, а не народишко. Вот и…
— Где этот Воротников?
— Здеся. — В тесный кубрик капитана втиснулся двухметровый детина с деревенским веснушчатым лицом.
— Ты парашу видел, осматривал? — спросил капитан.
— Товарищ капитан, кому охота в дерьмо заглядывать. Видел, что двое в корму бадью тащат, вывалили за борт. Обратно двое, переборку на замок, чё ещё.
— Дубина, под суд пойдёшь! Кто бадью тащил, помнишь? — заорал капитан.
— Да они все на одно лицо, сумерки ещё были, не запомнил я, виноват.
— Ты виноват, что на свет дураком родился! Пошёл вон. Слушай, Дедов, это же немыслимо. Вода ледяная. Посреди Енисея, до берега километр, не меньше. Неужели вплавь ушёл?
— Не поверю, товарищ капитан, должон утопнуть. Я бы не смог, хотя на Волге вырос. Вода больно холодна, да течение, да волна всю ночь, вона до сих пор барашки белые, баржу-то как качает. Не, не выплывет, утоп.
— Это всё гадание, утоп — не утоп. Сообщать придётся о побеге. Напишешь в рапорте, что утром этот негодяй прыгнул за борт и вы, применив оружие, пытались предотвратить побег, но течение и волны унесли тело зэка. Всё понял, Дедов?
— Как не понять, товарищ капитан. — Дедов вышел, и через минуту капитан услышал несколько выстрелов с кормы баржи.
«Соображает вроде сержант. Видно, не первый год в конвоях», — подумал капитан и, вынув чистый лист бумаги, начал писать рапорт о попытке побега заключённого, больше похожей на самоубийство.
В трюме только трое зэков знали, как ушёл Остап. Ещё в Красноярске, спустившись в трюм баржи с очередным этапом, увидели знакомца. В одном из лагерей встречались. Остап и попросил их о помощи. Один из них, грузинский домушник по кличке Гога, авторитетный вор, пытался отговорить Остапа от такого варианта побега — негоже вору к параше касаться, но дикая и непреклонная воля Остапа осталась неизменной. В ночь на третьи сутки у пустой параши, деревянной бадьи размером с небольшой бочонок, сели его друзья и всех, кто хотел справить нужду, вежливо просили потерпеть до утра. На рассвете Остап, сложившись в три погибели, влез в бадью. Гога, постучав в переборку, попросил конвоира выпустить их опорожнить парашу. Что и было сделано. Когда зэки вернулись с пустой бадьёй, Гога перекрестил лоб, он не верил, что Остап сможет спастись.
— Гога, мы его вытряхнули. Вертухай вооще не смотрел. Он как камень в воду ушёл, не выберется, до берега далеко, тонкой полоской в тумане еле видно. Ну Остап, ну, б…, даёт. Если уйдёт, о нём легенды по лагерям слагать будут. Век воли не видать.
— О нём и так уже байки ходят, что он вживую жрёт всё, что шевелится.
— Да ну?
— Говорят, после побега свихнулся. Озверел совсем. Мне тоже показалось, мертвечиной от него прёт.
— Ладно, закрыли рты. Пошли ослобонимся, что ли, всю ночь терпел, там вроде очередь рассосалась.
Когда поутру вертухаи бегали, пересчитывая зэков, весь «трюм» молча улыбался. Никто не видел как, но все знали: ушёл Остап, канул, как в воду камень, и не найти его вертухаям, как бы они ни подпрыгивали. И всем от этого было весело на душе и теплее.
Остап действительно камнем ушёл в воду, выброшенный из бадьи. Но в воде распрямился и медленно стал всплывать на поверхность. Когда его голова вырвалась к воздуху, баржи уже не было видно, мешали волны. Не было видно и берегов, однако ни холод воды, ни отсутствие ориентиров не испугали Остапа. Он ликовал, он был свободен. Какое-то время он просто лежал на воде, чуть шевеля руками и ногами, удерживаясь на поверхности. Он просто блаженствовал. Действительно, холодная вода омывала тело, но ему не было холодно, он просто об этом не думал. Через какое-то время, отгребая чуть левее, он поплыл по течению, иногда вдали он видел проступающие из тумана вершины сопок на берегу. Остап не торопился. Медленно, но верно он приближался к берегу. Не заметил, долго ли плыл, но отмель и берег реки появились и приняли его. Остап выбрался из полосы торосов, отделявших берег реки от довольно крутого подъёма, и, раздевшись, выжал исподнее. В этот раз легче, ухмыльнулся он. Хоть не совсем голышом, а главное, от холода мошка ещё не проснулась. Остальное мелочи, теперь его уже не возьмут, в этом он был абсолютно уверен. Поднявшись по откосу, немного углубился в тайгу и двинулся вдоль берега на юг. Вскоре наткнулся на тропу, ведущую от берега в глубь тайги, пройдя десятка два метров, он увидел зимовье с приоткрытой входной дверью. Притаившись, понаблюдав, Остап понял, что в зимовье никого нет и уже довольно давно. Тропа, оттаяв после зимы, ещё не была хожена. В зимовье было всё, чтобы прожить несколько дней: спички и соль, запас крупы и вяленая рыба, дрова и даже кое-какая одежда. Стараясь не оставлять следов, Остап взял себе одежду и часть продуктов. Как ни манила его стоявшая правее входа печка-буржуйка, огня он не развёл. Наскоро перекусив, покинул зимовье и пошёл дальше. Он шёл по проснувшейся от зимней стужи и уже обогретой весенним солнцем тайге. По мягким мхам и свежей зелёной травке, вдыхая свежие запахи стекающей прозрачными струйками по стволам сосен живицы. Весело щебетавшие мелкие лесные птахи стайками сидели на покрытых свежей сочной листвой берёзках и осинках, дружно срывались с них при приближении Остапа. Пролетев пять-шесть метров, снова садились и снова срывались, перелетая и как бы сопровождая путника. Остап шел быстро и к вечеру, углубившись в тайгу, подальше от берега, наломав сушняка, разжёг костёр. Он прилёг на мягкую постель из мха и всю ночь не сомкнул глаз, глядя на то, как огонь жадно пожирает сухие ветки, подбрасываемые им в костёр, превращая их в лёгкий невесомый пепел. Остап так же жадно хотел жить. Так он и жил, подобно огню, обугливая и превращая в прах всё, чего касался. Всё, что его окружало, было лишь топливом для поддержания его жизни. Он готов был за неё бороться, особенно сейчас, когда оказался на воле. Люди были близко, то и дело он слышал, как на реке раздаются голоса. Видел дымы костров мужиков-артельщиков, заводивших на лодках невода и лошадьми вытаскивавших их. Река жила своей обычной весенней жизнью. Иногда он слышал мерное шлёпанье парохода-лапотника и звонкий весёлый женский смех с палубы. Остап, чуя близость людей, обходил их, стараясь остаться незамеченным. Но если была возможность, не мог отказать себе в желании незаметно понаблюдать за их жизнью. Вечером третьего дня он осторожно приблизился к ярко горевшему в прибрежных зарослях костру рыбаков. Средних лет бородатый мужик и двое молодых парней, расположившись у костра, варили уху. Остап подполз так близко, что даже тепло костра, относимое ветром в его сторону, согревало. Помешивая в котле варево, мужик что-то незамысловатое напевал про себя. Парни в свете костра перебирали невод, ловко латая в нём дыры.
— Лёха, давай на ручей, принеси водицы для чая да миски сполосни.
— А чё я? Пусть Федька сходит, я только сапоги снял, ноги промокли.
— Я схожу, бать! — Федька живо вскочил на ноги и, прихватив посуду, побежал к ручью.
— И в кого ты уродился, всегда найдёшь отговорку, лишь бы лишний раз не нагнуться, — проворчал мужик, с укоризной глядя на сына.
— Бать, ну я ж правда, вишь, портянки развесил.
— Тебе жизнь жить, не мне. Она тебя, однако, сама научит, коль ты понять не можешь. Только жизнь учит больно. Не как родитель, ремнём по заду. Жизнь учит до крови и по морде. Смотри, Лёха, тебе жить.
— Да ну, бать, чё я не так делаю?
— Лодырь ты, стараешься любую работу на другого свалить. Аукнется тебе это, если не поймёшь. Жизнь, она длинная.
— Ладно, бать, посмотрим. Я вот к бакенщику Макару в ученики пойду.
— А возьмёт?
— Говорил, возьмёт, если ты отпустишь. На «Трёх свистках» и жить буду всё лето. А, бать? Отпустишь?
— Подумать надо. Поди-ка пока валежника покрупней подруби на ночь.
Лёха с кислым выражением на лице стал обуваться, наматывая сырые портянки на ноги. Прихватив топор, пошёл в сторону, и скоро оттуда послышалось глухое тюканье.
— Принимайте водицу.
Подошедший Федька подал отцу берестяное ведёрко с водой. Очищенные песком алюминиевые миски серебром светились от пламени костра. Вернувшись, Лёха принёс охапку дров. Пошёл было снова, но увидел, что отец взялся за котелок, и остался. «Поем, потом ещё принесу», — подумал он.
— Ну, сынки, будем ужинать. — Деревянной ложкой отец накладывал в миски большие куски разварившегося рыбьего мяса и заливал их жирной прозрачной юшкой.
Горло Остапа перехватил спазм от аромата стерляжьей ухи. Не выдержав, отполз от рыбацкого костра подальше. Прислонившись спиной к лесине, он вытащил последний кусок вяленой рыбы и, закрыв глаза, медленно его жевал. «Ничего, ещё побалуюсь и стерлядкой, и икоркой под хороший коньячок», — думал он.
Осторожно пробравшись туда, где парень рубил валежник, Остап прихватил оставленный в пеньке топор. Ночи были ещё довольно прохладные, и Остап, уйдя дальше, уже на ощупь собрал сушняк и зажёг небольшой костёр. Утром, выходя к реке, он слышал, как мужик отчитывал сына за потерю топора. Лёха божился, что не обронил топор, а воткнул на вид в пень, однако отец ему не верил.
— Непутёвый ты, ничё доверить нельзя, куды мы теперь без топора. Иди ищи, пока не найдёшь, видеть тебя не хочу.
— Да уж всё на три ряда облазил, нету нигде, бать, — оправдывался сын. — Украл кто-то.
— Ага, медведь спёр. Иди ищи, пустомеля! Не найдёшь, пойдёшь за топором в деревню, чтоб к вечеру был здеся, понял?
— Понял. — Лёха, почесав затылок, посмотрел ещё раз в ту сторону, где оставил топор, взял краюху хлеба из мешка и пошёл по берегу вверх по течению.
Остап, скрываясь в зарослях, пошёл следом, выше по берегу. Вскоре Лёха повернул в распадок и по едва заметной тропе углубился в чащобу. Остап, отпустив его подальше вперед, двинулся за ним. Часа через три Лёха остановился отдохнуть и около часа проспал на небольшой поляне среди бесчисленных, сплошь усыпавших её алых жарков. Тропа в том месте была хорошо заметной, и Остап прошёл мимо безмятежно спавшего парня. Ещё часа через два пути тропа вывела его на довольно широкую дорогу, вскоре Остап услышал отдалённый лай собак. Деревня была рядом, и Остап, сойдя с дороги, вновь ушёл в ставший редким лес. Здесь он решил дождаться темноты. Устроившись удобно, Остап уснул. Он слышал, как из деревни по дороге проехала телега с женщинами. Как, торопясь, прошёл в сторону деревни Лёшка и через некоторое время, весело насвистывая, возвращался на реку. Он слышал, как по дороге возвращалось, наверное, с пастбища стадо. Он проснулся внезапно, но поздно. Крупная лайка пастуха, вероятно почуяв его, кинулась в лес и, наткнувшись на притаившегося Остапа, залилась лаем. «Вот чёрт», — подумал Остап и зашипел на собаку:
— Пошла отсель…
Он, не поднимаясь, уставился на собаку, глядя в глаза, оскалился. Собака, продолжая лаять, попятилась, а потом, тихо взвизгнув, бросилась наутёк. Старик Кандыбалов, пастух, так ничего и не понял, увидев своего пса Разгона, вылетевшего пулей из березняка и старавшегося забиться ему под ноги.
— Ты чегой-то, а ну, ату его! Хто там тебя пугнул, щас с ружья стрелю!
Он вскинул висевшую за плечом старую бердану, и гулкий выстрел многократным эхом покатился по сопкам. Остап залёг и не двигался. Пастух постоял немного, всматриваясь в лес, а потом, закинув бердану за плечо, споро зашагал, догоняя шарахнувшихся от выстрела коров. Пёс бежал рядом с ним, то и дело оглядываясь в сторону затаившегося Остапа. «Надо мужикам сказать. Медведь, что ли, рядом лазит али волки. Разгон так и жмётся к ногам, так и жмётся. Чует зверя, старый охотник», — думал Кандыбалов, входя в деревню.
— Ты чё, Кандыба, никак, стрелил кого? — спросил пастуха вышедший встречать скотину из крайней хаты старик Кулаков.
— Не, пуганул тока, какой-то зверь коло деревни бродит. Поди, Панфилыч, сынам скажи, пущай пробегут с собаками вдоль дороги. Може, они кого и стрелют.
— Нету их дома, с утра на рыбалку подались, ещё не возвертались.
Панфилыч, закрыв воротину за коровой, смачно дымнул козьей ножкой, провожая глазами пастуха. «Годов бы десятка два скинуть, сам бы сбегал», — подумал он и присел на старое, с облетевшей корой, гладкое и тёмное кедровое бревно, с незапамятных времён лежавшее около его хаты. Да, думал он, время летит, вот на этом бревне сидел он когда-то со своей зазнобой, ночи напролёт тиская её и зацеловывая до потери сознания. Теперь та зазноба возится у печи. На бревнышко, поди, уж и не поместится, раздалась, однако глаза как были молодыми да лукавыми, так и есть, ничё её не берёт. А вот он сдал в последнее время. Уж не тянет ни на рыбалку, ни на охоту, да и до другой охоты как-то остыл, всё ж восьмой десяток разменял. Хотя надо бы сёдня… Докурив самосад, Панфилыч пошёл в хату, где, накрывая к ужину, суетилась его любимая жена.
— Егор, ну ты где, я уж налила, остывает, садись ужинай, я пока со скотиной управлюсь. — Глянув на него, улыбнулась. — Скоро я, — весело, с укором, сказала она, как будто прочитав оставленные у кедрового бревна мысли своего мужа.
Вечерело. Остап, рванувший сначала от деревни в тайгу, остановился. Поразмыслив, повернул назад. Ещё светились огоньками окна крайней хаты, когда он подошёл к изгороди. В небольшое оконце с незадёрнутой занавеской было видно, что в доме на столе горит керосиновая лампа и около неё сидят два пожилых человека, мужчина и женщина. Остап, не раздумывая, вошёл в ограду и подошёл к дверям. Дверь в сени была открыта, он подошёл и негромко постучал. Панфилыч услышал стук и удивлённо глянул на жену.
— Галка, слыхала? А ну гляну, хто там скребётся, двери-то открыты. — Взяв в руку лампу, он подошёл к двери и, открыв её, спросил: — Хто там пожаловал на ночь глядя? Заходь, двери открыты.
Сенная дверь осторожно открылась, и Панфилыч увидел жалкую фигуру убогого человека.
— Люди добрые, помогите страннику Христа ради.
Побег из лагеря группы заключённых, да ещё с оружием, да оставивших после себя восемь колото-резаных трупов из взвода охраны — такого не было давно. Докладывать в Москву начальнику лагеря было просто страшно. Но докладывать пришлось, и телефонограмма, пришедшая в ответ, требовала принять все возможные и невозможные меры по розыску и уничтожению беглых. От этого зависела теперь судьба многих, и в первую очередь его, начальника лагеря, поэтому полковник не спал уже двое суток. Не спали и его подчинённые. Подтянутые из Читы поисковые группы из частей особого назначения уходили и уходили в тайгу на поиск бежавших, квадрат за квадратом прочёсывая таёжные дебри. Приказ был короток — найти и уничтожить.
