Глава 18

Лидочка вернулась минут через двадцать несолоно хлебавши. Бесстыдная шлюха успела скрыться в машине, которая поджидала ее возле подъезда. Мало того, Лидочка застряла в сугробе, а эта паршивка захохотала и показала из окна средний палец, прежде чем автомобиль рванулся с места.

Ее колотило от злости, но пока поднималась в лифте, немного успокоилась, а когда вошла в мастерскую, окончательно пришла в себя. Что, ей впервой выпроваживать потаскух из этой обители творчества? Володя при любом раскладе оставался с ней. Она была его хозяйкой и госпожой, хотя ни законная супруга, ни сам художник об этом не догадывались.

Она заботливо набросила старенькое одеяло на храпевшего мужчину и, стараясь не шуметь, принялась прибирать в мастерской. Громовые раскаты храпа сотрясали комнату. Иногда храп прерывался, тогда Владимир чмокал губами и что-то бормотал во сне. Умиротворенная Лидочка в это время мыла на кухне посуду, протирала клеенку и выбрасывала пустые бутылки. Все правильно! Гений должен отдыхать, а его муза — трудиться! И от ночной оргии и следа не должно остаться, чтобы поутру Володе и в голову не пришло вспоминать, чем он занимался накануне.

Лидию Павину никто не называл полным именем. Даже на работе. Только Лидочкой. Слишком много было в ней пухлости, кудряшек и буклей, прищуров и смеха, призванного считаться заразительным. Одевалась Лидочка броско, ярко, предпочитала розовые, красные и кирпичные тона. Несмотря на то что фигура потеряла былое изящество, Лидочка оставалась высокой и ладной женщиной, и щедро украшала одежду рюшами, бантиками, стразами и пайетками. Белокурые локоны укладывала по моде сороковых годов.

Ей очень шла прическа с двумя пышными валиками над невысоким, но чистым лбом. Оставшиеся волосы Лида завивала в локоны, которые волнами ниспадали на плечи, что делало ее похожей на героиню американских плакатов времен войны «We can do it!» или на популярную в те же годы актрису Веронику Лейк. Вдобавок ко всему Лида связала сетку из красных нитей, тоже горячо любимую модницами сороковых годов, украсила маком из кумачовой ткани и иногда забирала в нее локоны со спины, что придавало ей невероятно стильный вид. С подобной прической хорошо сочетались бледный цвет лица, пунцовая помада и черные стрелки на глазах. Этот образ сложился к тридцати годам, и Лидочка с ним не расставалась.

С детства мать обряжала дочь в персиковые, розовые и малиновые наряды, и со временем это вошло в привычку. И, что удивительно, обилие розовых и красных расцветок в одежде, вплоть до обуви и украшений, в ином случае гляделось бы дико, но на Лидочке смотрелось великолепно.

— Ты же моя красавица! — восклицала мама. — Самая талантливая! Самая умная!

Быть самой-самой Лида желала всеми фибрами юной души, правда, не всегда это получалось. Вернее, не получалось совсем!

В четыре года мама отдала Лиду в балет, откуда девочку выпроводили через пару месяцев, невзирая на мольбы и подарки балетмейстеру. Для балерины она оказалась слишком неуклюжей и широкой в кости. Затем мама утрамбовала ее в музыкальную школу, откуда зареванную дочь пришлось забрать через год, поскольку для того, чтобы стать пианисткой или, на худой конец, певицей, одного музыкального слуха оказалось недостаточно. Пианистам требовалось учить гаммы и бесконечно отрабатывать их на инструменте, а Лидочка предпочитала прыгать во дворе в резиночку и смотреть мультфильмы. Что до певческого таланта, то голосок у Лиды оказался слабым, камерным, он терялся на фоне богато окрашенных тембров ее ровесников. Кроме того, Лидочка частенько прогуливала занятия и репетиции, ссылаясь на головную боль.

— Вы ничего не понимаете! — кричала мама, когда Лидочке опять не досталась сольная партия. — Нельзя затирать ребенка, который часто недомогает! Моя дочь будет великой, дайте только время!

— Может, и будет, — невозмутимо ответила преподаватель по вокалу, — только не на музыкальном поприще. А если ваша дочь то и дело болеет, подержите ее дома, здоровее станет. Или свозите на лето в деревню. Сами понимаете, такие занятия не для ее нервов.

Лидочка действительно была нервной и впечатлительной девочкой, частенько закатывала истерики, жаловалась на головную боль и странные ощущения в области сердца и живота. Встревоженная мать таскала дочь по больницам, но тщательные обследования показали: ребенок здоров.

— Да симулянтка она! — бросил как-то злой от усталости доктор. — Вы же видите, ее болезнь обостряется накануне важных контрольных и экзаменов. Похоже, она просто не хочет учиться!

— Моя дочь — очень чувствительный ребенок! — отрезала мать. — Она просто родилась не в то время. Этот жестокий мир не готов ее принять!

Врач спорить не стал, но посоветовал поить девочку пустырником и занять чем-нибудь другим, что не требует больших нервных затрат. Плаванием, например, или рисованием.

От плавания на семейном совете отказались сразу, потому что до единственного городского бассейна Лидочке пришлось бы добираться на автобусе с двумя пересадками. А вот идея с рисованием пришлась матери по душе. Лидочку быстренько определили в художественную школу рядом с домом, и там ей, как ни странно, понравилось, и занятия она уже не пропускала. Правда, и в живописи особых успехов не добилась. Педагоги хвалили девочку за усердие, отмечали искру таланта, но из этой искры пламя так и не возгорелось. Поначалу Лидочка расстраивалась, что мечты стать лучшей не сбылись, но со временем успокоилась, потому что все поняла.

Дело было не в ней. Она как была лучшей, так ею и осталась. Просто педагоги попались бездарные. Или завистливые, которые не могли простить ученице ее незаурядный талант.

Она наверняка пребывала бы в приятном заблуждении еще очень долго, если бы не услышала случайно телефонный разговор матери с подругой. Мать думала, что дочь давно спит, поэтому особенно не стеснялась.

— Даже не знаю, где я так просчиталась, — сетовала она. — Понимаешь, у нее все — недо… Недопевица, недопианистка, недобалерина, а сейчас вот — недохудожница. Как несправедливо, что Бог взял жменьку всего и отмерил ей по пылиночке. Она все умеет, но — серединка на половинку, заурядно, как большинство, как ты или я, если захотим. А ведь я на Лидочку возлагала большие надежды! Думала: у меня не получилось, так хоть она человеком станет. Но напрасно! И беда в том, что ей скоро восемнадцать, а она до сих пор никто, не пристроена, не определена…

Даже родная мать больше не верила в ее исключительность, и Лидочка впала в депрессию. Она днями напролет валялась в постели, ела все подряд и растолстела до безобразия. В конце концов родители устроили скандал, и Лидочка решительно и бесповоротно поставила крест на живописи. На радость маме она окончила институт, устроилась на работу в крупную компанию и неожиданно доросла до старшего бухгалтера. И все было бы хорошо, но с личной жизнью не заладилось. Конечно же, на нее заглядывались мужчины, но лет на двадцать, а то и тридцать старше — семейные, обремененные детьми и внуками. Женитьба на Лидочке в планы старых повес, бесспорно, не вписывалась. А сверстники предпочитали более молодых, спортивных, легких на подъем. Ежедневно она возвращалась домой усталой, издерганной, злой, набрасывалась на пирожки и булочки, быстро набирала вес и тихо ненавидела тех самых молодых и стройных, удачливых, перспективных, талантливых женщин, которых в компании было хоть пруд пруди.

Когда ей исполнилось тридцать семь, судьба неожиданно улыбнулась: свела на художественной выставке с гением. Взглянув на его полотна, Лидочка вновь воспрянула духом. Забытое чувство «самой-самой» подняло змеиную голову и с наслаждением плюнуло в душу ядом.

Боже мой! Лидочка поняла, что была права, тогда, много лет назад, когда считала, что ее провалы не от недостатка таланта, а от наличия завидующих бездарей, ее окружавших. Мастер одним движением кисти открыл ей истину, и она тотчас смекнула, что нужно делать и как.

Лидочка вновь ощутила жажду творчества. Она, как губка, впитывала каждое слово учителя, а еще у нее открылись глаза на свое новое предназначение — быть Музой и озарять Мастеру путь. Господи, да она была готова ради него на все: служить верой и правдой, ограждать от неприятностей и, если потребуется, пить воду с его ног! Ну и, конечно же, делить с ним постель.

Осторожно ступая, Лидочка подошла к дивану…

Во сне валькирии продолжали реять над головой Владимира, сужая круги и спускаясь все ниже и ниже. Он тянулся к ним, касался обнаженных тел и ничуть не удивился, когда одна из валькирий спикировала прямо на него, обхватила не по-женски сильными руками, а затем повалила на траву и оседлала, как боевого коня. Вес у нее был нешуточным, ласки — бесстыдными, а блаженство — фантастическим. Во сне Владимир рычал, ругался и старался удержать белокурую бестию, но она таки слезла с него и прошлепала босыми ногами в неухоженную, забрызганную краской ванную. Под шум воды Кречинский быстро затих и заснул еще крепче, но в этот раз ему ничего не снилось.

Лидочка стояла под душем и блаженно улыбалась…

Вне скотского состояния Владимир ее отвергал, хотя Лидочка много раз недвусмысленно предлагала себя, намекала и даже напрашивалась, ненароком расстегивая на груди халатик, надетый на голое тело.

Что скажете, Мастер? Неужто я не гожусь позировать для ваших шедевров?

Мастер потел, хмурился и отводил взгляд, скорее всего, до смерти боялся жену-психопатку. На самом деле Вера относилась к ней равнодушно. Видно, и в голову не приходило, что нелепая, вся в розовом блондинка с кукольным лицом способна покуситься на святая святых.

Но Лидочка тоже не воспринимала Веру серьезно, тем более не считала любимой женщиной Мастера. И с удовольствием отмечала, что, будучи на пару лет моложе законной жены, выглядела не в пример лучше, умудрившись сохранить статную фигуру и нежную кожу лица без складок и морщин, а выщипанные в ниточку брови до сих пор не потеряли удивленную приподнятость. Вот только Владимир эту неземную красоту упорно не замечал и не хотел Лидочку как женщину, пока не напивался до положения риз. И тогда она завладевала им на всю ночь. Но, проснувшись утром, Мастер ничего не помнил или делал вид, что не помнил. А мудрая Лидочка никогда не акцентировала на этом внимание и не признавалась, что уходила от него на рассвете, не дожидаясь, когда божество проснется и обнаружит ее рядом с собой.

Иногда Лидочка навещала его вечерами вне расписания, приносила продукты, готовила ужин и ждала, пока Кречинский опохмелится, насытится и будет готов поговорить об искусстве. Он жадно поглощал котлеты, жареную картошку или просто яичницу с помидорами, а Лидочка не сводила с него нежного взгляда и гадала: помнит ли он неистовый секс, во время которого называл ее разными именами, но ни разу Лидочкой или Верой.

Все разговоры об искусстве вертелись вокруг да около будущего гениального полотна. В легком подпитии Владимир любил потолковать о возвышенном, неземном и потустороннем. Раскладывал перед нею, как пасьянс, пантеоны древних богов, утверждал, что скандинавские мифы являлись парадигмой для славянских былин, взволнованно вещал, что у его полотна определенно появится свой эгрегор — ментальный конденсат, который будет порожден его мыслями и эмоциями и со временем обретет самостоятельное бытие.

Лидочке страсть как надоедала его болтовня. Она пропускала высокопарные рацеи мимо ушей, но страстно желала увидеть себя в образе прекрасной воительницы. Ей не давал покоя рекламный щит с изображением черноволосой девицы в блестящих латах, в которые было упаковано сильное гибкое тело, а кожаные штаны выгодно подчеркивали красивые изгибы бедер. Пронзительный взгляд, пышные округлости в вырезе рубахи и блестящий меч в руках. Именно такой видела себя Лидочка: шикарной и безумно сексуальной, в доспехах, которые едва скрывали бы ее прелести. Только Кречинский эти фантазии не разделял и оставался непреклонным, несмотря на долгие уговоры.

— Ты не вписываешься, понимаешь? — мягко говорил он. — Это не твой образ. Ты — девочка на шаре, повзрослевшая Алиса, но никак не валькирия. И лицо, Лида, лицо… Ты — нечто непорочное и чистое с полотен Жана Энгра. Ребенок, готовый улыбаться всегда и всюду. Свет, который ты несешь, слишком ярок для древних мифов…

Его доводы были пусты и равнодушны, как и взгляд, который все время скользил в сторону. Лидочка с трудом сдерживала себя, чтобы не взорваться, как вулкан. Как он мог уплетать приготовленную ею яичницу с салом и зеленым луком и рассуждать, что она не вписывается, не подходит, не гармонирует? Это и есть благодарность за все, что она делала для него? За те жертвы, на которые она шла, чтобы создать ему условия для творчества? За потраченные силы, эмоции, деньги, наконец? Но Кречинский как ни в чем не бывало поглощал с аппетитом ужин и не догадывался о ее тайных мыслях, не обращал внимания на перекошенное от злости лицо, и только морщился, когда выпивал очередную рюмку водки.

Лидочка снова брала себя в руки и пыталась в очередной раз его переубедить.

— Я сильная! — упорно твердила она. — А улыбку можно убрать. Хочешь, я нахмурюсь? Рожу зверскую скорчу?

— Не хочу! Пойми, это полотно не для тебя. Вот в следующий раз я, конечно…

И однажды она не выдержала:

— Правильно, все твои шлюхи подходят, а я нет? Ты таскаешь их сюда пачками! Тощих и толстых, страшных, как моя жизнь. И они все вписываются! Все, кроме меня!

Губы Лидочки затряслись, лицо перекосилось, и она закрыла его ладонями.

Кречинский недовольно поморщился, отставил рюмку с водкой, которую опять же купила она, его терпеливая Муза, и схватился за голову, которая раскалывалась от боли.

— Лида, мне Вера постоянно мозг выносит, теперь еще твои истерики! Может, хватит?

Он схватил рюмку, как спасательный круг, привычным движением запрокинул в рот, скривился и, нацепив на вилку огурец, с жадностью захрустел им.

Взгляд его стал более расплывчатым и меланхоличным. Владимир развалился на стуле, закинул ногу на ногу и мечтательно произнес:

— Иногда я думаю, что мог бы жениться на ком-то поспокойнее, милее… На более ласковой и внимательной женщине.

Лидочка мигом пришла в себя, шмыгнула носом и тихо спросила:

— А на мне мог бы жениться?

Владимир засуетился, нахмурился и принялся молоть привычный вздор: о новом полотне как революционном явлении в живописи, способном взорвать мировое искусство, о Вере с ее неутолимой жаждой денег, о собственном желании покоя и тишины — той вожделенной нирваны, которой ему никак не удавалось достичь. Ее вопрос он как будто не расслышал.

Но Лида хорошо запомнила тот разговор. Он состоялся еще по осени, в самый разгар листопада, в пору яркого неба, летучих паутинок и сиреневого взрыва хризантем в городских скверах и палисадниках, в момент зарождения планов, замыслов и появления первых сюжетных набросков будущего шедевра. Лидочка слушала Кречинского и чувствовала, как в животе просыпается плотоядный червь и начинает пожирать ее изнутри. Она ощутила его появление года три назад, когда главным бухгалтером компании назначили не ее, а молоденькую любовницу генерального директора — девицу бестолковую и наглую.

С той поры червь не давал ей покоя, изводил и глодал-глодал внутренности всякий раз, когда у Лидочки что-то не получалось, не выходило, не срасталось, а в сознании тотчас возникал голос матери: «Недопевица, недопианистка, недобалерина, недохудожница!..» Он звучал мерно и гулко, как удары бубна, этот голос. Он взрывал ушные перепонки, звенел погребальным колоколом, отдавался эхом в темном подъезде, где из углов тянули кривые лапы мерзкие тени и бурчали в такт: «Недо! Ты — сплошное недо! Недо! Недо! Недочеловек!» Бесспорно, она пережила бы любые страдания, любые муки, будь рядом с нею все понимающий, заботливый и любящий человек. Но, как оказалось, такого человека никогда не было в помине и в перспективе не намечалось.

В тот вечер она не дослушала Кречинского. Обида переполняла, рвалась наружу. Лида выскочила из-за стола, накинула плащ и выбежала за дверь, но, пока не подошел лифт, надеялась, что ее позовут обратно.

Кречинский не позвал. Лифт застрял на нижних этажах. Лидочка, как оглашенная, мчалась вниз по бетонным ступеням и прижимала руки к груди, где жадный червь подбирался к истерзанному любовью и ненавистью сердцу, толкавшему по сосудам отравленную гневом кровь.

Но к ночи она вернулась. Пьяный в стельку Кречинский валялся на полу, и большая зеленая муха, ожившая в тепле, закладывала виражи над его приоткрытым ртом. Муху Лидочка прихлопнула и снова воспользовалась бесчувственным состоянием Гения, тем самым укротив ненадолго голодного червя.