Глава 32.
ЛЕЙБ-МЕДИК

Через несколько минут после того, как королева отдала приказ, который придворная дама поспешила исполнить, удивленный, слегка встревоженный, глубоко взволнованный, но тщательно скрывающий свои чувства Жильбер предстал перед Марией-Антуанеттой.

Благородная уверенность в манере держаться, та особенная бледность наделенного богатым воображением человека науки, для которого кабинетные занятия сделались второй натурой, бледность, подчеркнутая черным сюртуком разночинца, который нынче почитали своим долгом носить не только депутаты от третьего сословия, но и все люди, приверженные принципам, провозглашенным революцией; тонкие белые руки хирурга, выглядывающие из-под простых плоеных муслиновых манжет; ноги такие стройные, такие красивые, как ни у кого из придворных обоего пола, толпящихся перед королевской опочивальней; и при всем том робкое почтение по отношению к женщине, мужественное спокойствие по отношению к больной и полное безразличие по отношению к королеве: вот все, что Мария-Антуанетта сумела разглядеть и отметить своим изощренным умом аристократки в докторе Жильбере в то самое мгновение, когда он переступил порог ее покоев.

Но чем менее вызывающим было поведение Жильбера, тем больше была ярость королевы. Она воображала себе этого человека омерзительным, безотчетно отождествляя его с наглецами, которых часто видела вокруг. Этот непризнанный ученик Руссо, ставший причиной страданий Андре, этот ублюдок, ставший мужчиной, этот садовник, ставший доктором, этот борец с гусеницами, ставший философом и властителем дум, невольно представлялся ей похожим на Мирабо, то есть на человека, которого она ненавидела больше всего на свете после кардинала де Роана и Лафайета.

Прежде чем она увидела Жильбера, ей казалось, что вместить такую колоссальную волю способен только колосс.

Но когда перед ней предстал человек молодой, стройный, худой, статный и элегантный, с нежным приветливым лицом, его обманчивая наружность показалась ей еще одним преступлением. Жильбер, выходец из народа, человек темного, низкого происхождения; Жильбер, крестьянин, деревенщина, виллан, в глазах королевы виновен был в том, что узурпировал внешность дворянина и порядочного человека. Гордая Австриячка, заклятая противница лжи, когда речь шла не о ней, а о других людях, разъярилась и сразу почувствовала лютую ненависть к ничтожному атому, которого стечение стольких различных обстоятельств делали ее врагом.

Приближенным королевы, тем, кто привык читать в ее глазах, в безоблачном она настроении или быть грозе, легко было заметить, что в глубине ее сердца бушует буря, грохочет гром и сверкают молнии.

Но как было человеческому существу, хотя бы и женщине, объятой вихрем пламени и гнева, разобраться в странных противоречивых чувствах, что теснились в ее душе и терзали ей грудь всеми смертоносными ядами, описанными у Гомера?

Королева взглядом приказала всем, даже г-же де Мизери, удалиться.

Все вышли.

Королева подождала, пока последняя дама закроет за собой дверь, потом снова взглянула на Жильбера и заметила, что он не сводит с нее глаз.

Такая дерзость вывела ее из себя.

Взгляд доктора, по видимости невинный, был неотрывным, пристальным и таким тяжелым, что все в ней восстало против подобной назойливости.

– Отчего это, сударь, – голос ее прозвучал резко, словно пистолетный выстрел, – вы стоите передо мной и глядите на меня вместо того, чтобы сказать, от чего я страдаю?

Этот гневный голос, вкупе с молниями, которые метали глаза королевы, испепелил бы любого из ее придворных; он заставил бы пасть перед королевой на колени и молить о пощаде маршала Франции, героя, полубога.

Но Жильбер невозмутимо ответствовал;

– Государыня, врач судит прежде всего по глазам. Я смотрю на ваше величество не из праздного любопытства, я занимаюсь своим делом, я исполняю приказ вашего величества.

– Так вы меня уже осмотрели?

– В меру моих сил, сударыня.

– Я больна?

– В обычном смысле слова нет, но ваше величество пребывает в лихорадочном возбуждении.

– Ах-ах! – сказала Мария-Антуанетта с иронией. – Почему же вы не добавляете, что я в гневе?

– С позволения вашего величества, коль скоро ваше величество послали за врачом, врачу пристало изъясняться медицинскими понятиями.

– Пусть так. В чем же причина этого лихорадочного возбуждения?

– Ваше величество, вы слишком умны, чтобы не знать, что врач угадывает материальное зло благодаря своему опыту и знаниям; но он отнюдь не ведун, чтобы, видя человека в первый раз, осветить всю бездну человеческой души.

– Вы хотите сказать, что во второй или третий раз сможете разглядеть не только мои недуги, но и мои мысли?

– Может статься, сударыня, – холодно ответил Жильбер.

Королева осеклась; с уст ее готовы были сорваться резкие, язвительные слова, но она сдержалась.

– Вам виднее, вы ведь человек ученый.

Последние слова она произнесла с таким жестоким презрением, что в глазах Жильбера едва не вспыхнуло ответное пламя гнева.

Но этому человеку хватало секундной схватки с самим собой, чтобы успокоиться.

Поэтому с ясным челом он почти тотчас продолжал, как ни в чем не бывало:

– Ваше величество слишком добры, называя меня ученым человеком и не проверив моих знаний. Королева закусила губу.

– Сами понимаете, я не знаю меры вашей учености, но вас называют ученым, и я повторяю это вслед за всеми.

– Ах, ваше величество, – почтительно сказал Жильбер с низким поклоном, – не стоит такой умной женщине как бы слепо доверять тому, что говорят люди заурядные.

– Вы хотите сказать: народ? – спросила королева с вызовом.

– Люди заурядные, сударыня, – твердо повторил Жильбер, задевая своею категоричностью болезненно чувствительные к новым впечатлениям струны в душе женщины.

– Ну что ж, – ответила она, – не будем спорить. Говорят, вы ученый, это главное. Где вы получили образование?

– Везде, сударыня.

– Это не ответ!

– В таком случае, нигде.

– Это мне больше по душе. Так вы нигде не учились?

– Как вам угодно, сударыня, – отвечал доктор с поклоном. – И все-таки вернее сказать: везде.

– Так отвечайте толком, – воскликнула королева с раздражением, – но только умоляю вас, господин Жильбер, избавьте меня от этих многозначительных фраз.

Потом, словно говоря сама с собой, продолжала:

– Везде! Везде! Что это значит? Так говорят шарлатаны, знахари, площадные шуты. Вы думаете заворожить меня звучными словами?

Она сделала шаг вперед; глаза ее горели, губы дрожали.

– Везде! Где же именно, господин Жильбер, перечислите, где же именно?

– Я сказал, везде, – невозмутимо ответил Жильбер, – ибо и в самом деле, где я только не учился, сударыня: в лачуге и во дворце, в городе и в пустыне; я ставил опыты на людях и на животных, на себе и на других, как и подобает человеку, который благоговеет перед наукой и рад почерпнуть ее везде, где она есть, а она и есть везде.

Королева, почувствовав себя побежденной, метнула на Жильбера грозный взгляд, меж тем как он продолжал смотреть на нее с той же невыносимой пристальностью.

Она судорожно взмахнула рукой, задев и опрокинув при этом маленький столик, на котором стояла чашка севрского фарфора с шоколадом.

Жильбер видел, как упал столик, как разбилась чашка, но не двинулся с места.

Краска бросилась Марии-Антуанетте в лицо; она поднесла холодную влажную руку к своему пылающему лбу и хотела вновь поднять глаза на Жильбера, но не решилась.

Сама перед собой она оправдывалась тем, что слишком глубоко презирает его, чтобы замечать его дерзость.

– И кто же ваш учитель? – продолжала королева прерванную беседу.

– Не знаю, как ответить, чтобы не обидеть ваше величество.

Королева вновь почувствовала себя хозяйкой положения и набросилась на Жильбера, как львица.

– Обидеть меня, меня! Вы – обидеть меня, вы! – вскричала она. – О, сударь, что вы такое говорите? Вы! Обидеть королеву! Клянусь вам, вы слишком много на себя берете. Ах, господин доктор Жильбер, французскому языку вас учили хуже, чем медицине. Особ моего ранга невозможно обидеть, господин доктор Жильбер, им можно наскучить, только и всего.

Жильбер поклонился и шагнул к дверям, но королева не смогла разглядеть в его лице ни малейшего следа гнева, ни малейшего признака досады.

Королева, напротив того, притопывала ногой от ярости, она рванулась вслед за Жильбером, словно для того, чтобы удержать его Он понял.

– Прошу прощения, ваше величество, – сказал он, – вы правы, я совершил непростительную оплошность, забыв, Что я врач и меня позвали к больной. Извините меня, сударыня; впредь я все время буду об этом помнить.

И он стал размышлять вслух:

– Ваше величество, как мне кажется, находится на грани нервного припадка. Осмелюсь просить ваше величество взять себя в руки; иначе будет поздно и вы уже не сможете совладать с собой. Сейчас ваш пульс бьется неровно, кровь приливает к сердцу: вашему величеству дурно, ваше величество задыхается, быть может, надо позвать кого-нибудь из придворных дам.

Королева прошлась по комнате, затем снова села и спросила:

– Вас зовут Жильбер?

– Да, ваше величество, Жильбер.

– Странно! Я вспоминаю одну давнюю историю и, верно, сильно обидела бы вас, если бы вам о ней рассказала. Впрочем, не страшно! Вы легко исцелитесь от душевной раны, ведь ваша философская образованность не уступает медицинской И королева иронически улыбнулась.

– Хорошо, ваше величество, – сказал Жильбер, – улыбайтесь и смиряйте понемногу ваши нервы насмешкой; одно из самых прекрасных достоинств умной воли – умение управлять собой Смиряйте, сударыня, смиряйте, но при этом не насилуйте.

Это врачебное предписание было сделано с таким подкупающим добродушием, что королева, несмотря на заключенную в нем глубокую иронию, не могла оскорбиться.

Она только возобновила атаку, начав с того места, где остановилась.

– Вот что я вспоминаю…

Жильбер поклонился в знак того, что он слушает. Королева сделала над собой усилие и устремила на него взгляд.

– В ту пору я была супругой дофина и жила в Трианоне. В саду копошился мальчик, весь черный, перепачканный в земле, угрюмый, словно маленький Жан-Жак Руссо; он полол, копал, обирал гусениц своими маленькими цепкими лапками. Этого мальчика звали Жильбер.

– Это был я, ваше величество, – невозмутимо сказал Жильбер.

– Вы? – переспросила Мария-Антуанетта с ненавистью. – Так я не ошиблась! Значит, никакой вы не ученый!

– Я полагаю, что если у вашего величества такая хорошая память, то ваше величество вспомнит также, когда это было, – сказал Жильбер, – если я не ошибаюсь, мальчик садовник, о котором говорит ваше величество, рылся в земле, чтобы заработать себе на пропитание, в 1772 году. Нынче 1789 год; так что с тех пор прошло семнадцать лет. В наше время это большой срок. Это гораздо дольше, чем надо, чтобы сделать из дикаря ученого человека; душа и ум в некоторых условиях развиваются быстро, как растения и цветы в теплице; революции, ваше величество, – теплицы для ума. Ваше величество смотрит на меня и при всем своем здравомыслии не замечает, что шестнадцатилетний мальчишка превратился в тридцатитрехлетнего мужчину; так что напрасно ваше величество удивляется, что маленький простодушный невежда Жильбер благодаря дуновению двух революций стал ученым и философом.

– Невежда, может быть, но простодушный, вы сказали простодушный, – в гневе вскричала королева, – мне послышалось, что вы назвали маленького Жильбера простодушным?

– Если я ошибся, ваше величество, и похвалил этого мальчика за достоинство, которым он не обладал, то я не знаю, откуда вашему величеству известно, что он обладал недостатком, этому достоинству противоположным.

– О, это другое дело, – сказала королева, помрачнев, – может статься, мы когда-нибудь об этом поговорим; а пока давайте вернемся к мужчине, к человеку ученому, к человеку более совершенному, к воплощенному совершенству, которое сейчас передо мной Жильбер пропустил слово «совершенство» мимо ушей. Он слишком хорошо понимал, что это было новое оскорбление – Извольте, ваше величество, – просто ответил Жильбер, – и объясните, зачем ваше величество приказали ему явиться?

– Вы метите в лейб-медики, – сказала она. – Но вы понимаете, сударь, что меня слишком заботит здоровье моего супруга, чтобы доверить его мало известному человеку – Я предложил свои услуги, ваше величество, – ответил Жильбер, – и был принят на королевскую службу; у вашего величества нет оснований подозревать меня в недостатке знаний или усердия. Я прежде всего врач политический, меня рекомендовал господин де Неккер. Что же до остального, то если королю когда-нибудь понадобятся мои знания, я буду лечить его телесные недуги, поставив все возможности человеческой науки на пользу творению создателя Но главное, ваше величество, я стану для короля не только хорошим советчиком и хорошим врачом, но и добрым другом.

– Добрым другом! – вскричала королева с новым взрывом презрения. – Вы, сударь?! Другом короля?!

– Конечно, – невозмутимо ответствовал Жильбер, – почему бы и нет?

– Ах, да, опять благодаря вашим тайным способностям, с помощью ваших оккультных наук, – прошептала она. – Кто знает? Мы уже видели Жаков и Майотенов; быть может, возвращается эпоха Средневековья? Вы возрождаете приворотные зелья и колдовские чары. Вы собираетесь управлять Францией посредством магии; вы надеетесь стать Фаустом или Никола Фламелем – У меня и в мыслях нет ничего подобного, ваше величество.

– Нет в мыслях, сударь! Сколько чудовищ более жестоких, чем чудовища из садов Армиды, более жестоких, чем Цербер, вы усыпили бы у врат нашего ада?

Произнося слова: «вы усыпили бы», королева устремила на доктора еще более испытующий взгляд.

На сей раз Жильбер невольно покраснел.

То было неизъяснимой радостью для Марии-Антуанетты, она почувствовала, что на сей раз ее удар попал в цель и больно ранил врача – Ведь вы же умеете усыплять, – продолжала она, – вы учились везде и на всем и несомненно изучили магнетизм вместе с чародеями нашего века, с людьми, которые превращают сон в предателя и выпытывают у него секреты.

– И правда, ваше величество, я часто и подолгу учился у Калиостро – Да, у того, кто осуществлял сам и заставлял осуществлять своих последователей моральное воровство, о котором я только что говорила, у того, кто посредством магического усыпления, которое я назвала бы подлостью, отнимал у одних душу, у других тело.

Жильбер снова уловил намек, но на сей раз не покраснел, а побледнел. Королева затрепетала от радости.

– О, ничтожество, – пробормотала она, – теперь я ощутила, я ранила тебя до крови.

Но даже самые глубокие волнения недолго были заметны на лице Жильбера. Подойдя к королеве, которая, радуясь победе, неосмотрительно подняла на него глаза, он сказал:

– Ваше величество напрасно стали бы оспаривать у этих ученых мужей, о которых вы изволите говорить, главное достижение их науки: умение усыплять не жертвы, нет, но пациентов – магнетическим сном. Особенно несправедливо было бы оспаривать у них право всеми возможными средствами стремиться к открытию новых законов, которые, будучи признаны и приведены в систему, смогут перевернуть мир.

Стоя против королевы, Жильбер смотрел на нее, сосредоточив всю свою волю во взгляде; когда он смотрел так на нервную Андре, она не могла выдержать его взгляда.

Королева почувствовала, как при приближении этого человека по ее жилам пробежал озноб.

– Позор! – сказала она. – Позор людям, которые злоупотребляют темными и таинственными силами, чтобы погубить душу или тело!.. Позор Калиостро!

– Ах! – отвечал Жильбер проникновенным голосом, – остерегайтесь, ваше величество, слишком строго судить ошибки, совершаемые человеческими существами.

– Сударь!

– Всякий человек порой ошибается, ваше величество, всякий человек вольно или невольно вредит другому человеку, и без себялюбия, которое является залогом независимости каждого, мир был бы не более чем огромным и вечным полем брани. Одни скажут: все очень просто: лучшие – это те, кто добры. Другие скажут: лучшие – это те, кто менее злы. Чем выше судья, тем снисходительнее он должен быть. С высоты трона вы меньше чем кто бы то ни было вправе строго осуждать чужие прегрешения. Вы, восседающая на земном престоле, явите высшую снисходительность, как Господь, восседающий на престоле небесном, являет высшее милосердие.

– Сударь, – возразила королева, – я иначе смотрю на свои права и обязанности, я царствую для того, чтобы карать и вознаграждать.

– Не думаю, ваше величество. По моему мнению, напротив, вы, женщина и королева, возведены на престол для того, чтобы примирять и прощать.

– Надеюсь, вы не собираетесь читать мне нравоучений, сударь?

– Ни в коем случае, я всего лишь отвечаю вашему величеству. К примеру, я вспоминаю Калиостро, о котором вы давеча упомянули и чье учение отвергали, и мое воспоминание восходит к временам более ранним, чем ваши трианонские воспоминания; я вспоминаю, что в садах замка Таверне Калиостро доказал супруге дофина могущество этой неведомой мне науки, о чем она без сомнения должна хорошо помнить: ведь это доказательство произвело на нее впечатление столь сильное, что она лишилась чувств.

Жильбер попал в цель; правда, он разил наугад, но случай помог ему, и удар был таким метким, что королева побелела как полотно.

– Да, – сказала она хрипло, – да, правда, он явил мне во сне отвратительную машину; но я и поныне не знаю, существует ли эта машина в действительности?

– Не знаю, что он вам показал, ваше величество, – продолжал Жильбер, довольный произведенным впечатлением, – но я доподлинно знаю, что нельзя оспаривать титул ученого у человека, который приобретает над себе подобными такую власть.

– Себе подобными! – презрительно пробормотала королева.

– Пусть я ошибаюсь, – продолжал Жильбер, – в этом случае он обладает еще большим могуществом, ибо склоняет до своего уровня под гнетом страха голову королей и князей земли.

– Позор, повторяю вам, позор тем, кто злоупотребляет слабостью и доверчивостью.

– Иными словами, позор тем, кто пользуется наукой?

– Химеры, ложь, подлость.

– Что это значит? – спокойно спросил Жильбер.

– Это значит, что Калиостро подлый шарлатан и что его так называемый магнетический сон – преступление.

– Преступление?

– Да, преступление! – настаивала королева. – Ибо это воздействие пойла, отравы, яда, и человеческое правосудие в моем лице сумеет настигнуть и покарать тех, кто изготовляет подобные зелья.

– Ваше величество, ваше величество, – терпеливо увещевал Жильбер, – молю вас о снисхождении к тем, кто совершил ошибку в этом мире.

– А, так вы раскаиваетесь?

Королева заблуждалась: по мягкому голосу Жильбера она заключила, что он просит за себя. Она заблуждалась; это было преимущество, которым Жильбер не преминул воспользоваться. – В чем? – спросил он, устремив на Марию-Антуанетту пылающий взор, которого она не смогла выдержать и опустила глаза.

Королева осеклась, потом сделала над собой усилие и сказала:

– Королеве не задают вопросов и не наносят обид; вы новичок при дворе – запомните это; но вы, кажется, говорили о тех, кто совершил ошибку и взывал к моему снисхождению?

– Увы, ваше величество, – сказал Жильбер, – какое человеческое создание можно назвать непогрешимым? То, которое так глубоко забилось в скорлупу своей совести, что уже недоступно постороннему глазу? Вот что часто именуют добродетелью. Будьте снисходительны, ваше величество.

– Но, если так рассуждать, – неосторожно начала королева, – то для вас, сударь, для вас, ученика этих людей, чей взгляд ищет истину даже на дне сознания, нет добродетельных существ?

– Это верно, ваше величество.

Она разразилась смехом, в котором звучало откровенное презрение.

– Помилуйте, сударь! – воскликнула она. – Извольте вспомнить, что вы не на площади, где вас слушают глупцы, крестьяне и патриоты.

– Поверьте, ваше величество, я знаю, с кем говорю, – возразил Жильбер.

– Тогда больше почтения, сударь, либо больше притворства; окиньте взглядом свою жизнь, измерьте глубины совести, которая у людей, которые трудились на самых разных поприщах, несмотря на весь их гений и опыт, должна быть такая же, как у всех смертных; припомните хорошенько все, что было в ваших помыслах низкого, вредного, преступного, все жестокости, насилия, даже преступления, какие вы, быть может, совершили. Не перебивайте меня! И когда вы подведете итог, господин доктор, склоните смиренно голову и не приближайтесь более в надменной гордыне к обиталищу королей, которым, во всяком случае, пока, доверено Богом читать в душах людей, преступивших закон, их затаенные мысли и налагать без жалости и снисхождения кару на виновных. Вот что вам надлежит сделать, сударь. Раскаяние вам зачтется. Поверьте мне, лучшее средство исцелить столь больную душу, как ваша, было бы стать отшельником и жить вдали от почестей, ибо они внушают людям ложные представления об их величии. Так что я посоветовала бы вам держаться подальше от двора и отказаться от желания врачевать недуги его величества. Вам следует взяться за лечение, которое угоднее Господу, нежели любое другое: вам надо излечить самого себя. У древних ведь даже есть поговорка:

Ipse cura medici.

Однако вместо возражений, которые бы лишь сильнее раздосадовали королеву, она неожиданно услышала мягкий ответ Жильбера:

– Я уже сделал все, что советует ваше величество.

– Что сделали, сударь?

– Я подумал.

– О себе?

– Да, о себе, ваше величество.

– Ну и как, верно ли я угадала то, что вы увидели в глубинах собственной души?

– Не знаю, что имеет в виду ваше величество, но сам я понимаю, что человек моих лет, должно быть, не однажды прогневил Бога!

– Вы всерьез говорите о Боге?

– Да.

– Вы?

– Почему бы и нет?

– Ведь вы философ! Разве философы верят в Бога?

– Я говорю о Боге и я верю в Бога.

– И вы не удаляетесь от света?

– Нет, ваше величество, я остаюсь.

– Берегитесь, господин Жильбер. И на лице королевы появилось выражение смутной угрозы.

– О, я хорошо все обдумал, ваше величество, и пришел к выводу, что я не хуже других: у каждого свои грехи. Я почерпнул эту аксиому не из книг, но из знакомства с другими людьми.

– Так вы всезнающи и безупречны?

– Увы, ваше величество, если не всезнающ и не безупречен, то по крайней мере довольно сведущ в человеческих горестях, довольно закален в тяжких болезнях. Поэтому видя круги под вашими усталыми глазами, ваши нахмуренные брови, складку, которая пролегла около вашего рта, борозды, которые называют прозаическим словом морщины, я могу сказать вам, сколько вы перенесли суровых испытаний, сколько раз ваше сердце тревожно билось, и сколько раз оно доверялось другому сердцу и оказывалось обманутым. Я скажу все это, ваше величество, когда вам будет угодно; я уверен в том, что вы не уличите меня во лжи, я скажу вам это, изучив вас взглядом, который умеет и хочет читать в человеческом лице; и когда вы почувствуете тяжесть этого взгляда, когда вы почувствуете, что любопытство это проникает в глубины вашей души, как лот – в глубины моря, тогда вы поймете, что я многое могу, сударыня, и если я не даю себе воли, то заслуживаю признательности, а не враждебности.

Его речи – речи мужчины, бросающего вызов женщине, его полное небрежение этикетом – все это произвело на Марию-Антуанетту действие неописуемое.

Она почувствовала, как взор ее застилает туман, мысли путаются, а ненависть сменяется ужасом. Королева бессильно уронила отяжелевшие руки и отступила назад, подальше от грозного незнакомца.

– А теперь, ваше величество, – проговорил Жильбер, который ясно видел, что с ней творится, – понимаете вы, что мне очень легко узнать, что вы скрываете от всех и от самой себя; понимаете вы, что мне легко усадить вас в кресло, к которому пальцы ваши безотчетно тянутся в поисках опоры?

– О! – в ужасе произнесла королева, чувствуя, как ее до самого сердца пробирает неведомая дотоле дрожь.

– Стоит мне произнести про себя слово, которое я не хочу говорить вслух, – продолжал Жильбер, – стоит высказать волю, которую я не хочу проявлять, и вы окажетесь в моей власти. Вы сомневаетесь, ваше величество. О, не сомневайтесь, не вводите меня в искушение! Ведь если вы хотя однажды введете меня в искушение!.. Но нет, вы ни в чем не сомневаетесь, не правда ли?

Едва держась на ногах, подавленная, растерянная, Мария-Антуанетта цеплялась за спинку кресла со всей силой отчаяния и яростью существа, чувствующего, что сопротивление бесполезно.

– Поверьте, – продолжал Жильбер, – не будь я самым почтительным, самым преданным, самым смиренным из подданных вашего величества, я произвел бы ужасный опыт и тем самым убедил вас в своем умении. Но не бойтесь; я низко склоняю голову перед королевой, а паче всего – перед женщиной, я трепещу, чувствуя, как рядом бьется ваша мысль, и я скорее покончу с собой, чем стану смущать вашу душу.

– Сударь! Сударь! – вскричала королева, взмахнув руками так, словно хотела оттолкнуть Жильбера, стоявшего от нее не менее, чем в трех шагах.

– А между тем, – продолжал Жильбер, – вы приказали заключить меня в Бастилию. Вы сожалеете о ее захвате уже потому, что народ вызволил меня оттуда. Глаза ваши горят ненавистью к человеку, которого вам лично не в чем упрекнуть. И погодите, погодите, кто знает, не вернется ли к вам теперь, когда я ослабляю свое воздействие, вместе с дыханием сомнение?

И правда, как только Жильбер перестал управлять Марией-Антуанеттой посредством взгляда и жестов, она вскочила, как птица, которая, освободившись из-под душного стеклянного колпака, пытается снова запеть и взлететь над землей. Вид ее был грозен.

– Ах, вы сомневаетесь, вы смеетесь, вы презираете! Ну что ж! Хотите, ваше величество, я открою вам ужасную мысль, которая пришла мне в голову? Вот что я собирался сделать: выведать у вас самые задушевные, самые сокровенные тайны; заставить вас написать их здесь, за этим самым столом, и потом, разбудив вас, доказать вам посредством вашего собственного почерка, сколь невыдуманна власть, которую вы, судя по всему, отрицаете; а главное, сколь велико терпение, и, не побоюсь этого слова, благородство человека, которого вы давеча оскорбили, которого вы оскорбляете уже целый час, хотя он ни на мгновение не давал вам на то ни права, ни повода.

– Заставить меня спать, заставить меня говорить во сне, меня, меня! – вскричала королева, побледнев. – Да как вы смеете, сударь? Да знаете ли вы, что это такое? Знаете ли вы, чем это вам грозит? Ведь это же преступление – оскорбление королевской особы. Учтите: едва проснувшись, едва овладев собой, я приказала бы покарать это преступление смертью.

– Ваше величество, – отвечал Жильбер, не сводя глаз с охваченной волнением королевы, – не торопитесь обвинять и особенно угрожать. Конечно, я мог бы усыпить ваше величество; конечно, я мог бы вырвать у женщины все ее секреты, но, поверьте, я никогда не стал бы этого делать во время разговора королевы со своим подданным наедине, во время разговора женщины с чужим мужчиной. Повторяю, я мог бы усыпить королеву и нет для меня ничего легче, но я никогда не позволил бы себе ее усыпить, я никогда не позволил бы себе заставить ее говорить без свидетелей.

– Без свидетелей?

– Да, ваше величество, без свидетеля, который запомнил бы все ваши слова, все ваши движения, в конечном счете, все подробности сцены, чтобы по окончании сеанса у вас не осталось ни тени сомнения.

– Свидетель! – вскричала королева. – И кого же вы прочили в свидетели? Подумайте, сударь, это было бы преступно вдвойне, ибо у вас появился бы сообщник.

– А если бы этим сообщником стал не кто иной как король? – спросил Жильбер.

– Король! – воскликнула Мария-Антуанетта с ужасом, который выдает женщину сильнее, чем признание, сделанное во сне. – О, господин Жильбер! Господин Жильбер!

– Король, – спокойно повторил Жильбер, – король ваш супруг, ваша опора, ваш защитник. Король рассказал бы вам по вашем пробуждении, с каким почтением и достоинством я держался, доказывая свое умение достойнейшей из королев.

Договорил до конца, Жильбер дал королеве время оценить всю глубину его слов.

Королева несколько минут хранила молчание, нарушаемое только ее прерывистым дыханием.

– Сударь, – сказала она, – после всего, что вы мне сказали, вы должны стать моим смертельным врагом…

– Или испытанным другом, ваше величество.

– Невозможно, сударь, дружба не уживается со страхом и недоверием.

– Дружба между подданным и королевой может держаться единственно на доверии, которое внушает подданный. Вы это уже сами поняли, не правда ли? У кого с первого слова отняли возможность вредить – не враг, особенно когда он сам себе запретил пускать в ход свое оружие.

– Можно ли вам полностью доверять? – спросила королева, с тревожным вниманием вглядываясь в лицо Жильбера.

– Отчего бы вам мне не верить, ваше величество, ведь у вас есть все доказательства моей правдивости?

– Люди переменчивы, сударь, люди переменчивы.

– Ваше величество, я дал обет, какой давали некогда иные прославленные мужи, владевшие опасным оружием. Я буду пользоваться своими преимуществами только для того, чтобы отвести от себя удар. «Не для нападения, но Для защиты» – вот мой девиз.

– Увы! – смиренно сказала королева.

– Я понимаю вас, ваше величество. Вам больно видеть свою душу в руках врача, ведь вы негодовали даже когда вам приходилось доверять докторам свое тело. Будьте смелы, будьте доверчивы. Тот, кто на деле доказал вам ныне свою кротость, дает вам добрый совет. Я хочу вас любить, ваше величество; я хочу, чтобы все вас любили. Я представляю на ваш суд идеи, которые уже высказал королю.

– Берегитесь, доктор! – серьезно сказала королева. Вы поймали меня в ловушку; напугав женщину, вы думаете, что сможете управлять королевой.

– Нет, ваше величество, – ответил Жильбер, – я не жалкий торгаш. У меня одни убеждения, у вас, конечно же, другие. Я хочу сразу опровергнуть обвинение, которое вы выдвинули бы против меня – в том, что я напугал вас, дабы подчинить ваш разум. Скажу больше, вы первая женщина, в которой я вижу разом все страсти женщины и всю властность мужчины. Вы можете быть женщиной и другом. Вы способны в случае нужды соединить в себе все человечество. Я восхищаюсь вами и готов вам служить. Я готов вам служить, ничего не требуя взамен, единственно ради того, чтобы вас изучать. Более того, чтобы услужить вам, я предлагаю вот что,: если я покажусь вам слишком неудобной дворцовой мебелью, если впечатление от сегодняшней сцены не изгладится у вас, из памяти, настоятельно прощу вас, умоляю вас: прикажите мне удалиться.

– Приказать вам удалиться! – воскликнула королева с радостью, которая не укрылась от Жильбера.

– Ну что ж! Решено, сударыня, – ответил он с изумительным хладнокровием. – Я даже не стану говорить королю то, что собирался сказать, и уйду. Вам будет спокойнее, если я буду далеко?

Она взглянула на него, удивленная такой самоотверженностью.

– Я догадываюсь, ваше величество, о чем вы подумали, – продолжал он. – Будучи более сведущей, чем кажется на первый взгляд, в тайнах магнетического влияния, ваше величество сказали себе, что в отдалении я буду столь же опасен;

– Не понимаю!

– Очень просто, ваше величество. Человек, желающий нанести кому-либо вред теми средствами, в злоупотреблении которыми вы только что упрекали моих учителей и меня, способен столь же успешно сделать это, находясь в ста милях как и в тысяче миль или – в трех шагах! Впрочем, не тревожьтесь, ваше величество, я не буду делать никаких попыток.

Королева на секунду задумалась, не зная, что ответить этому странному человеку, заставлявшему ее отказываться от самых твердых своих решений.

Неожиданно в глубине коридоров послышались шаги;

Мария-Антуанетта подняла голову.

– Король! – воскликнула она. – Король идет!

– Тогда, ваше величество, ответьте мне, пожалуйста, оставаться мне или уходить?

– Но…

– Торопитесь, ваше величество, если вам угодно, я могу уклониться от встречи с королем. Ваше величество укажет мне, через какую дверь выйти.

– Останьтесь, – промолвила королева.

Жильбер поклонился; Мария-Антуанетта всматривалась в его лицо: быть может, победа оставила в нем более заметный след, чем гнев или тревога?

Жильбер хранил бесстрастие.

«Мог бы выказать хоть какую-то радость», – подумала королева.