Глава IV
Основание Петербурга

Легенда о стольном граде, увиденном Пелгусием во сне, о чём мы уже говорили, была не единственной в этом роде.

Если верить фольклору, ещё в I веке христианской эры среди финно-угорских племен, населявших Приневский край, родилась мистическая легенда о появлении здесь, на топких берегах Невы, в далёком будущем столичного города, или, говоря высоким штилем XVIII века, стольного града. Вот как об этом рассказывается в анонимном произведении начала этого века «О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга»: «По вознесении Господнем на небеса, апостол Христов святый Андрей Первозванный на пустых Киевских горах, где ныне град Киев, водрузил святый крест и предвозвестил о здании града Киева и о благочестии, а по пришествии в великий Славенск [Новгород], от великого Славенска святый апостол, следуя к стране Санктпетербургской, отшед около 60 верст <…> водрузил жезл свой в Друзино [Грузино]. <…> От Друзина святый апостол Христов Андрей Первозванный имел шествие рекою Волховом и озером Невом и рекою Невою сквозь места царствующего града Санктпетербурга в Варяжское море, и в шествие оные места, где царствующий град Санктпетербург, не без благословения его апостольского были. Ибо <…> издревле на оных местах многажды видимо было света сияние». Согласно некоторым легендам, апостол Андрей добрался до самого Валаама и там, на берегу озера, якобы водрузил ещё один крест – каменный и истребил капища местных богов Велеса и Перуна, обратив в христианство языческих жрецов.

Этот библейский сюжет через много веков получил неожиданное продолжение. Легенды местных карелов утверждают, что в год начала Северной войны, а это всего лишь за три года до основания Петербурга, «чудесный свет, издревле игравший над островами невской дельты, необыкновенно усилился». И вновь в прибалтийском фольклоре заговорили о «столичном граде», должном появиться на месте божественного свечения.

Но и это ещё не всё. Существует легенда о некой загадочной «Инкеримаанской заповеди блуждающим в лабиринте», в которой «предсказано возникновение и судьба Великого города». Говорят, её случайно обнаружили в конце XX века петербургские учёные в какой-то частной коллекции русских эмигрантов. Точный возраст «Заповеди» неизвестен, но предполагают, что написана она была около двух тысяч лет назад на языке одного из древних финно-угорских племён, живших на берегу Финского залива в том месте, где сейчас стоит Петербург. «Заповедь» удалось расшифровать. Оказалось, что в ней содержится пророчество о возникновении на этом месте «Великого города» и о «трёх, терзающих его бедах – “злой воде”, “огненных вихрях”, “голоде и море”». Эти три беды унесут жизни многих людей и продолжатся до тех пор, пока «белокурая всадница на белом коне с тремя цветами в руках трижды не объедет вокруг города, возвестив: “Терзающим бедам города конец!”». Наступил конец петербургским «бедам» или ещё только наступит, фольклору неизвестно. Но «злые» невские наводнения, «огненные вихри» войн и революций, и блокадный «голод» хорошо знакомы истории Северной столицы последнего столетия.

Как мы знаем, в мае 1703 года пророческие сны легендарных провидцев стали явью. Город на берегах Невы рос так стремительно, что просто глазам не верилось. Среди матросов на Троицкой пристани и торговцев Обжорного рынка из уст в уста передавалась финская легенда о том, что на таком топком гибельном болоте известными к тому времени строительными методами невозможно построить большой город. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом.

Известный историк и краевед Пётр Николаевич Столпянский рассказывает эту легенду так: «Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города – пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом – та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом – и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои чёрные брови, наморщил свой широкий лоб, а в чёрных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел».

В середине XIX века эту романтическую легенду вложил в уста героя своей повести «Саламандра» писатель князь Владимир Одоевский. Вот как она трансформировалась в повести. «Вокруг него [Петра] только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов и говорит им: “Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю”. И стали строить город, но что положат камень, то всосёт болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото всё в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет ещё города. “Ничего вы не умеете делать”, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю». По большому счёту, так оно и было. В отличие от абсолютного большинства городов мира, на становление которых были отпущены столетия, Петербург действительно возник сразу, практически на пустом месте, по воле одного человека. Легенды из ничего не рождаются. Для их появления должны быть основания.

Одновременно с легендами созидательного характера вспоминались и зловещие предсказания, хорошо известные, если, конечно, верить фольклору, древним обитателям этого края. Будто бы ещё в 1703 году местный финский рыбак, показывая Петру I на Заячьем острове берёзу с зарубками, до которых доходила вода во время наводнений, предупреждал, что здесь жить нельзя, что со временем ему «воздастся за дерзость». Ответ монарха был, как всегда, скор и категоричен: «Березу срубить, крепость строить».

Другая легенда повествует о древней ольхе, росшей на Петербургской стороне, у Троицкой пристани, задолго до основания города. Финны, жившие в этих местах, рассказывали, что ещё в 1701 году произошло чудо: в сочельник на ольхе зажглось множество свечей, а когда люди стали рубить её, чтобы достать свечи, они погасли, а на стволе остался рубец. Много лет спустя, в 1720 году, на Петербургском острове явился некий пророк и стал уверять народ, что скоро на Петербург хлынет вода. Она затопит весь город до метки, оставленной топором на чудесном дереве. Многие поверили этой выдумке и стали переселяться с низменных мест на более высокие. Пётр, как всегда, действовал энергично: вывел на берег Невы роту гвардейского Преображенского полка, «волшебное» дерево велел срубить, а «пророка» наказать кнутом у оставшегося пня.

И ещё. По старинному финскому преданию, около крепости стояла древняя ива, под которой в первые годы существования невской столицы какой-то старец, «босой, с голой грудью, с громадной седой бородой и всклокоченными волосами», проповедовал первым обитателям Петербурга, что Господь разгневается и потопит столицу Антихриста. Разверзнутся хляби небесные, вспять побежит Нева, и поднимутся воды морские выше этой старой ивы. И старец предсказывал день и час грядущего наводнения. Про эти речи узнал Пётр. По его приказанию старца приковали железной цепью к той самой иве, под которой он проповедовал и которую, по его словам, должно было затопить при наводнении. Наступил день, предсказанный старцем, но наводнения не случилось. На другой день неудачливого пророка наказали батогами под той же ивой.

Рассказывали в старом Петербурге и легенду о трёх чухонских старцах, языческих жрецах, которые по священной сосне, стоявшей на берегу Невы, «определяли время грядущих бедствий, наводнений и других природных катаклизмов». Но так как эта сосна мешала строительству, Пётр лично, «кряхтя и матерясь при этом», срубил её. Если верить фольклору, жрецы в ответ на поругание святыни ответили проклятием строящемуся городу и предсказали ему «чёрную судьбу». Пётр молча их выслушал и приказал отрубить им головы.

В петербургской городской фразеологии все эти предсказания и пророчества вылились в чеканную формулу активного неприятия Петровских реформ, символом которых стала Северная столица Российской империи: «Петербургу быть пусту» – пророчество, рождённое не то в стенах монастырских келий, куда по приказу Петра I заточили первую, нелюбимую жену царя Евдокию Лопухину, то ли в застенках Петропавловской крепости в устах царевича Алексея, вздёрнутого на дыбу, и дожившее чуть ли не до конца XIX века. Известно, что ещё в середине XIX века, через полтора столетия после основания Петербурга, москвичей не покидала тайная надежда, что «Петербургу суждено окончить свои дни, уйдя в болото». Герой повести Н. С. Лескова «Смех и горе» так рассказывает об отношении москвичей к Северной столице: «Здесь Петербург не чествуют: там, говорят, все искривлялись: кто с кем согласен и кто о чём спорит – и того не разберёшь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму. Давно, я помню, в Москве все ждут этого петербургского провала и всё ещё не теряют надежды, что эта благая радость свершится».

Есть в истории Петербурга одно обстоятельство, которое в контексте нашего повествования приобретает глубоко символический смысл. Согласно петербургским легендам об основании города, Пётр I, заложив Петропавловскую крепость, перешёл с Заячьего острова на будущую Петербургскую сторону. Проходя мимо одного ракитового куста, почему-то особенно привлекшего его внимание, царь срубил его, а пройдя ещё несколько шагов, увидел другой ракитовый куст и тоже срубил. И вот, утверждает старое предание, на месте одного из этих двух кустов был заложен Троицкий собор «в память взятия бывшей на Охте крепости новые Канцы, или Шанцы», а на месте второго «возник первоначальный дворец Петра Великого», известный теперь как Домик Петра I.

По поводу строительства знаменитого Домика существует несколько версий. Все они легендарного происхождения. Согласно официальной истории, Домик Петра I – первое жилое здание Петербурга – построили солдаты Преображенского полка за три дня, с 24 по 26 мая 1703 года, хотя известный современный петербургский историк Юрий Николаевич Беспятых и эту версию считает легендой. По другой легенде, Пётр собственноручно срубил себе жилище.

Есть и третья легенда, согласно которой Домик представляет собой перестроенную чухонскую хижину. В XVII веке на этом месте и в самом деле находилась финская деревушка Янисаари, и вполне возможно, что один из её домов после перестройки был «использован царём для своей резиденции». Вот как рассказывает этот «исторический анекдот» один из первых описателей Петербурга Якоб Штелин: «В 1703 году начал он в самом деле полагать основание сего города с крепостью на одной стороне Невы и Адмиралтейством на другой. Он не нашёл на этом месте ничего, кроме одной деревянной рыбачьей хижины на Петербургской стороне, в которой сперва и жил, и которая поныне ещё для памяти сохранена и стоит под кровлею, утверждённою на каменных столбах».

Между тем существует ещё одна, «шведская», версия происхождения знаменитого «Домика». Согласно ей, «Домик Петра I» не выстроен заново, а перевезён на Петербургскую сторону из поверженного Ниена. В доказательство приводится сравнение «аналогичной постройки» из шведской провинции Деларны, которое не оставляет «никаких сомнений», что «простая избушка, построенная в Ниене мастерами из Деларны, стала первым жилым домом в Петербурге». Далее идёт рассуждение о том, что «царь Пётр был практичным» и шведское строительное искусство представлялось ему «более удобным, комфортным и отвечало требованиям того времени».

Так или иначе, но 28 мая 1703 года Пётр I справил новоселье. В современных ей документах эта крестьянская с виду изба в две светлицы с низкими потолками называлась «красными хоромами». Царская изба, названная впоследствии, хотя и с большой буквы, но всё-таки Домиком, удостоилась поистине царских почестей. В 1723 году Д. Трезини построил над Домиком футляр-павильон с галереей. Это сделали по желанию самого Петра I, который хотел сохранить для потомков первый жилой дом Петербурга. При Екатерине II Домик накрыли каменным «чехлом», а в 1844 году архитектор Р. И. Кузьмин заменил старый чехол новым, сохранившимся до сих пор. Внутри этого своеобразного футляра хранится лодка-верейка, которую, по преданию, смастерил сам Пётр I.

Императрица Елизавета Петровна повелела открыть в Домике Петра I часовню. В центре иконостаса помещалась икона Христа Спасителя, которая всегда сопровождала Петра в военных походах. По преданию, её написали для отца Петра I, царя Алексея Михайловича, и она перешла к его сыну по наследству. Царственные особы из дома Романовых, городские вельможи, купцы и мещане Петербурга приходили поклониться чудотворному образу и помянуть в молитвах своих того, кто некогда положил начало городу. В XVIII веке выражение «идти к Спасителю» стало общеупотребительным. Особенной популярностью оно пользовалось у школьников, кадетов и студентов всех учебных заведений столицы. Считалось, что молитва перед образом Спасителя помогает успешно сдавать экзамены. Накануне экзаменационных сессий многие родители лично возили в Домик Петра Великого своих нерадивых чад. Пристань на перевозе через Неву у Летнего сада в народе так и называлась: «Пристань к Спасителю», а призывные крики вахтенного матроса: «К Спасителю за две копейки!» – слышались задолго до подхода к набережной.

Пётр I не просто любил свой домик. Он придавал ему глубокий символический смысл. Замечательный механик Андрей Нартов, лично знавший Петра I, впоследствии рассказывал, что император, возвращаясь однажды со строительства Петропавловской крепости и садясь в шлюпку, будто бы сказал, взглянув на свой домик: «От малой хижины возрастает город. Где прежде жили рыбаки, тут сооружается столица Петра. Всему время при помощи Божией».

Как мы видим, Петербург был заложен и застраивался первыми зданиями на правом берегу Невы. Однако уже через год он перешагнул Неву и начал развиваться на противоположном, левом берегу реки. Этому в немалой степени способствовали два обстоятельства: закладка Адмиралтейства, представлявшегося Петру одновременно и крепостью, и судостроительной верфью, и разбивка Летнего сада.

Летний сад, названный так не по времени года, как принято считать, а по однолетним цветам, так называемым летникам, которыми первоначально засаживали сад, разбили по инициативе и по личному указанию Петра I на месте старинной, ещё допетербургской усадьбы шведского майора Конау. Заразившись просветительскими идеями Готфрида Лейбница, Пётр хотел, чтобы Летний сад, как и Кунсткамера, служил просвещению. Историк и искусствовед Юрий Овсянников в книге «Доменико Трезини» со ссылкой на Якоба Штелина приводит любопытное предание, из которого, если верить фольклору, мы узнаём, что в устройстве Летнего сада принимал активное участие шведский садовник. Вот что говорит предание:

«Шведский садовник Шредер, отделывая прекрасный сад при Летнем дворце, между прочим, сделал две куртины, или небольшие парки, окружённые высокими шпалерами, с местами для сидений. Государь часто приходил смотреть его работу и, увидавши сии парки, тотчас вздумал сделать в сем увеселительном месте что-нибудь поучительное. Он приказал позвать садовника и сказал ему: „Я очень доволен твоею работою и изрядными украшениями. Однако не прогневайся, что прикажу тебе боковые куртины переделать. Я желал бы, чтобы люди, которые будут гулять здесь в саду, находили в нем что-нибудь поучительное. Как же нам это сделать?“ – „Я не знаю, как это иначе сделать, – отвечал садовник, – разве ваше величество прикажете разложить по местам книги, прикрывши их от дождя, чтобы гуляющие, садясь, могли их читать“. Государь смеялся сему предложению и сказал: „Ты почти угадал; однако читать книги в публичном саду неловко. Моя выдумка лучше. Я думаю поместить здесь изображения Езоповых басен“. <…> В каждом углу сделан был фонтан, представляющий какую-нибудь Езопову басню. <…> Все изображённые животные сделаны были по большей части в натуральной величине из свинца и позолочены. <…> Таких фонтанов сделано было более шестидесяти; при входе же поставлена свинцовая вызолоченная статуя горбатого Эзопа. <…> Государь приказал подле каждого фонтана поставить столб с белой жестью, на котором четким русским письмом написана была каждая басня с толкованием».

О Корнелиусе Шредере известно немного. Умер в 1733 году, а создателем «лабиринта фонтанов» в Летнем саду в отечественном искусствоведении принято считать архитектора М. Г. Земцова. Но вот известный современный петербургский исследователь Виктор Коренцвит утверждает, что это по меньшей мере не точно. «Земцов, – пишет Коренцвит, – приступил к строительству водомётов лишь спустя несколько лет после того, как К. Шредер устроил лабиринт». И действительно, в архиве сохранился замечательный документ: прошение, поданное К. Шредером в 1728 году, о прибавке жалованья. Из него узнаем любопытные сведения: «Работал я, ваше императорское величество, с 1711 года при Санкт-Питербурхском Летнем доме при огородных делах садовником и был в науке у садовых мастеров у Яна Розена и Яна Шульца, а в прошлом [1]718 году по данному мне чертежу от блаженной и вечнодостойной памяти его императорскаго величества Петра Великаго, который чертеж прислан был из Франции, сделал я, нижайший, без указывания мастеров сад при Летнем доме, что называется Второй, который и ныне видим».

Рассказ о первом садовом мастере Летнего сада, шведе по происхождению Корнелиусе Шредере, было бы справедливо закончить напоминанием о подарке шведского короля Карла XIV Николаю I «в знак доброй воли после многочисленных войн между Россией и Швецией». Это – знаменитая порфировая ваза, установленная в южной части Летнего сада. Ваза была выполнена на шведской Эльфдальской королевской мануфактуре, основанной в 1714–1716 годах в городе Эльфдале. Здесь всё пронизано и объединено символикой: и Швеция, и годы основания фабрики, совпавшие с годами Северной войны; и «знак доброй воли после многочисленных войн».

Нелишне напомнить читателю, что в XVIII веке, в значительной степени благодаря тому, о чём мы говорили выше, южная часть Летнего сада именовалась «Шведским садом». Хотя напоминание о шведах легко обнаружить и в противоположной, северной части сада. Это монументальная скульптурная композиция «Мир и Победа», исполненная венецианским скульптором Пьетро Бараттой и установленная в 1725 году перед фасадом Летнего дворца Петра I. Скульптура представляет собой аллегорическое изображение Ништадтского мира и символизирует победу России над Швецией. Это легко прочитывается. Для этого достаточно взглянуть на одну из женских фигур, попирающую ногой поверженного шведского льва.

Кстати, одновременно Баратта в числе других скульптурных произведений, присланных в Петербург, выполнил для украшения Летнего сада ещё одну беломраморную статую. Она известна под названием «Мир» и представляет собой женскую фигуру, у ног которой распластан укрощённый символ Швеции – лев. По восшествии на престол Павел I повелел перенести её из Летнего сада в Павловский парк. Скульптура до сих пор украшает композицию так называемых «Больших кругов» – участка, распланированного архитектором Винченцо Бренной в непосредственной близости к Павловскому дворцу.

Между тем к середине XVIII века количество скульптур в Летнем саду приближалось к 250. Остается только сожалеть, что большинство из них погибло в результате разрушительных наводнений 1777 и 1824 годов. Сохранилось только 89 скульптур, среди которых наиболее известна так называемая «Нимфа Летнего сада» – беломраморная Флора, выполненная в начале XVIII века неизвестным итальянским скульптором. К 1735 году, когда в Петербург приехал Якоб Штелин, в Летнем саду было устроено более 30 фонтанов, хотя в предании, отрывок из которого мы привели, упоминается о 60. К сожалению, все фонтаны погибли во время наводнения 1777 года. Впоследствии их решили вообще не восстанавливать.

До сих пор в Летнем саду сохранилось и самое старое дерево, посаженное, как утверждают его работники, во времена Екатерины II, хотя, согласно местным легендам, его будто бы посадил сам Пётр I.