Глава 7
В тот же вечер я съехал с квартиры. Когда, вернувшись домой, я принялся укладывать свои вещи, хозяйка спросила:
– Разве вам было здесь не совсем удобно? Может быть, вас что-нибудь раздражает, вы скажите, – мы все уладим!
Я очень удивился. Почему это на моем жизненном пути попадаются все вот такие бестолковые люди? Не то уезжай, не то оставайся – не поймешь, что им надо. Совсем с ума посходили. С такими даже ругаться не стоит, это ниже достоинства эдокко. Я привел рикшу и сразу же покинул этот дом.
С квартиры-то я съехал, а вот куда деваться, не знал.
Рикша спросил:
– Куда ехать?
– Ты молчи и поезжай за мной, а я пока соображу, – сказал я и быстро зашагал вперед.
Проще всего было отправиться пока что в гостиницу «Ямасироя», но оттуда все равно пришлось бы уезжать, так что по сути это только лишняя проволочка. Похожу по городу, авось попадется на глаза какой-нибудь дом с вывеской «Пансион» или что-нибудь в этом роде. Куда судьба приведет, там и сниму себе комнату.
Бродя по тихим, уютным кварталам, я попал в конце концов на улицу Кадзиямати. На этой улице располагались дворянские дома, а гостиниц и пансионов не было. Я уже было подумал, что нужно вернуться куда-нибудь в более оживленные кварталы, как вдруг счастливая мысль пришла мне на ум. Я вспомнил, что на этой улице живет дорогой моему сердцу учитель «Тыква». Он был местный уроженец, имел собственный дом, перешедший к нему от его предков, и, конечно, должен был хорошо знать все, что делается по соседству от него. Наверно, он сможет посоветовать мне, где поселиться. К счастью, я однажды заходил к нему, так что примерно представлял себе, куда идти, и мне не пришлось долго разыскивать его дом. «Кажется, здесь», – и, наудачу, подойдя к двери, я спросил:
– Простите, пожалуйста! Можно?…
Из дома вышла пожилая женщина лет пятидесяти, держа в руке старинный светильник. К молодым женщинам я тоже не испытываю неприязни, но когда вижу пожилых, у меня становится как-то очень хорошо на душе. Может быть, это оттого, что я был так привязан к Киё и мне казалось, что ее душа переселяется во всех старух. Эта женщина со вдовьей прической очень походила на самого «Тыкву», видимо это была его матушка. – Ах, заходите, пожалуйста, – сказала она.
– Да мне бы только на минутку, повидать…
Она позвала хозяина дома, и когда тот вышел, я рассказал ему о своих делах и спросил:
– Не знаете, нет ли где-нибудь подходящего жилья для меня?
– Да-а, вам, должно быть, нелегко… – заметил «Тыква»; подумав, он сказал: – У стариков Хагино, здесь рядом, в переулке, найдется, где поселиться. Их всего двое, и они даже как-то обращались ко мне с просьбой: «У нас, мол, есть свободная комната, и чем ей зря пустовать, порекомендовали бы какого-нибудь надежного человека. Мы смогли бы сдать». Не знаю, правда, как сейчас, сдают они или нет… А лучше всего пойдемте-ка вместе да спросим! – И он пошел со мной.
В тот же вечер я поселился у Хагино, сняв у них комнату со столом. Но самое удивительное: едва я выехал от Икагина, как на следующий же день Нода с полным спокойствием занял там мою комнату. Это даже меня поразило. Кажется, кругом одни только прохвосты, и каждый готов надуть другого. Как это отвратительно!
Раз мир так устроен, то пропаду я в конце концов со своей прямолинейностью, если не стану поступать, как все. Выходит, что с ворами и сам воруй, а не то будешь жить впроголодь. Ну, а если честно не проживешь, стоит ли тогда и жить-то?… Эх, чем поступать в училище и зубрить там математику и прочие бесполезные вещи, лучше бы мне на те шестьсот иен открыть молочную лавку. Открыл бы я лавку, тогда и Киё была бы со мной неразлучно и мне не пришлось бы жить в далеких краях н беспокоиться, что там с моей бабушкой! Пока мы были с ней вместе, я этого не замечал, и только когда заехал в эту глушь, понял, какой Киё добрый человек. Женщин с таким хорошим характером редко встретишь, хоть всю Японию обойди! Когда я уезжал, бабушка была нездорова, а что с ней теперь, я не знал. Вот, наверно, обрадовалась, получив письмо, что я ей недавно послал! Однако пора бы и ответу быть, и я уже два-три дня только об этом и думал. Меня это очень травожило, и я часто спрашивал свою хозяйку, иет ли мне письма из Токио. Но она всякий раз с огорченным видом отвечала: «Нет, ничего нету».Здешние хозяева, в отличие от Икагина и его жены, были дворянского происхождения – следовательно, оба были люди благовоспитанные. Правда, старик хозяин по вечерам каким-то диким голосом читал нараспев утаи – тексты из старинных классических пьес, и это было трудно переносить, но зато он не приходил ко мне когда ему вздумается и не говорил: «заварю-ка чайку», как Ика-гин, – и это было очень отрадно. Старушка хозяйка иногда заходила ко мне в комнату и беседовала со мной на разные темы.
– А почему бы вам, знаете, не привезти сюда свою жену и не поселиться с ней вместе? – расспрашивала она.
– Да похож ли я на женатого?… К тому же мне ведь всего двадцать четыре года.
– Ну и что же, в эти годы вам вполне естественно, знаете, иметь жену, – начинала она и приводила с полдюжины различных примеров: такой-то женился в двадцать лет, а у такого-то в двадцать два года уже двое детей… и так далее. Я не знал, что и возразить.
– Так что ж, знаете, – говорил я, подделываясь под ее говор, – и я в свои двадцать четыре года тоже бы женился… Не похлопочете ли вы за меня?
– Правда? – простодушно спрашивала она.
– Истинная правда! Я ужасно хочу жениться!…
– И правильно. Все так, пока молоды. Я смущался и не мог найти, что ответить.
– А я решила, что у вас, господин учитель, уже есть молодая жена. Я ведь все время наблюдаю за вами.
– Вот оно что!… Какой острый глаз! А почему же вы стали наблюдать?
– Почему? А потому, что вы все спрашиваете: «Нет ли письма из Токио? Нет ли письма?» – и каждый день с нетерпением ждете писем. Не верно разве?
– Я просто поражен! Удивительная проницательность!
– Верно ведь? Угадала?
– Верно. Пожалуй что угадали!
– Конечно, нынешние женщины не то, что в старое время… тут зевать нельзя, лучше бы присматривать за ними…
– А что?… Вы думаете, моя жена заведет себе в Токио любовника?
– Нет, разумеется, ваша жена верна вам, но все-таки… – Уф, отлегло от сердца! Но тогда чего же за ней присматривать?
– Ваша верна, ваша-то верна, но…
– Но у кого-то не верна, да?
– Да почти что у всех здесь! Вы, господин учитель, знаете дочь этого Тояма?
– Нет, не знаю.
– Ах, еще не знаете? А она здесь первая красавица. Она, можно сказать, чересчур красива! И учителя из школы все называют ее «Мадонна, Мадонна»… Еще не слыхали?
– Гм… Мадонна? А. я-то думал, что это прозвище гейши!
– Нет, что вы! Мадонна – это иностранное слово, у иностранцев это, видно, означает «красавица».
– Вот оно что… Удивительно!
– Наверно, учитель рисования ее так прозвал.
– Кто? Нода прозвал?
– Нет, тот учитель, знаете… Ёсикава.
– Так что ж эта женщина, она изменяет?
– Да, пожалуй…
– Видно, много она беспокойства доставляет. Так ведь с давних пор известно, что если женщине дают прозвище, значит она ведет себя не так, как следует. Верно ведь?
– Верно, верно! Были же такие ужасные женщины, как о-Мацу Ведьма или о-Хяку Мегера.
– И эта Мадонна такого же сорта?
– Эта Мадонна?… Видите ли, дело в том, что учитель Кога, который вас к нам сюда рекомендовал, он, знаете, с ней помолвлен…
– Ну и чудеса! Этот «Тыква»?… Вот не думал, что он такой покоритель женских сердец! Верно, что нельзя судить о человеке по его наружности. Надо быть осторожнее!
– А в прошлом году скончался его отец. До тех пор у них и деньги были и банковские акции имелись, поэтому все шло хорошо, но потом, уж почему, не знаю, но только все пошло вкривь и вкось. Короче говоря, Кога-сан слишком хороший человек, потому его и обманули. Свадьбу под каким-то предлогом отложили, а тут какраз появился этот старший преподаватель, и очень захотелось ему, говорят, отбить невесту.
– Как? Это – «Красная рубашка»? Ах мерзавец! Так я и думал, что неспроста он эту рубашку носит! Ну и дальше что?
– Кога повел переговоры через третье лицо, но Тояма все оттягивал, так как он многим был обязан Кога, и, не зная, что ответить, говорил только: «О, конечно… я хорошенько подумаю…» Тем временем «Красная рубашка» через кого-то познакомился с Тояма и, уже как знакомый, стал ходить к нему в дом и в конце концов, знаете, сблизился с его дочерью. «Красная рубашка» – это «Красная рубашка», а девица – это девица, – словом, все о них говорят плохое. Сначала она дала согласие выйти замуж за Кога, а тут явился этот кандидат словесности, и она уже меняет Кога на него! А теперь-то, знаете, это уж непростительно… (Как по-вашему?
– Конечно, непростительно! Ни теперь, ни завтра, ни послезавтра – да этого никогда простить нельзя!
– Потому-то и жалко Кога. Его товарищ, Хотта, решил пойти к старшему преподавателю и поговорить с ним по душам; но когда он пришел, тот ему заявил: «Я не намерен становиться между людьми, которые связаны помолвкой. Если помолвка будет расторгнута, тогда пожалуй… Но пока я ведь только поддерживаю знакомство с домом Тояма. В чем же я виноват перед Кога? В том, что я знаком с семейством Тояма?» Вот как он заявил! И Хотта пришлось вернуться ни с чем. Ходят слухи, что они с тех пор не ладят между собой.
– Как вы хорошо все знаете! И откуда вам известны все эти подробности? Я прямо восхищен!…
– Да тут такая теснота, здесь все кругом известно. Беда, когда слишком хорошо все знают! В таком
случае, она, вероятно, знает и о моей истории с тэмпура и с рисовыми лепешками. Беспокойное здесь место! Однако благодаря ей я узнал, кто такая Мадонна, узнал и о взаимоотношениях между «Дикообразом» и «Красной рубашкой», – и это мне многое объяснило. Только вот что плохо: неясно, кто из них негодяй! Такому простаку, как я, пока ему не объяснят, самому не разобраться – что черное, а что белое; я и не знал, кого же из них мне держаться? – Скажите, вот «Дикообраз» и «Красная рубашка», кто из них двоих лучше?
– Какой дикообраз?…
– «Дикообраз» – это Хотта.
– Ах, вот что… Ну, если говорить, кто из них сильнее, то Хотта, видно, посильней будет; но, с другой стороны, «Красная рубашка» – кандидат словесности и человек способный… Теперь, если разбирать, кто симпатичней, то симпатичнее тоже «Красная рубашка». А вот школьники больше любят Хотта…
– Так в конце-то концов, кто ж из них лучше?…
– А в конце концов – кто больше жалованья получает, тот, наверно, и лучше!
При таком ответе дальше расспрашивать было не к чему.
Спустя два-три дня, когда я пришел из школы, вдруг, с сияющим лицом, явилась хозяйка.
– Вот оно, долгожданное! Наконец-то прибыло! – Это она принесла мне письмо. – Ну, читайте себе в удовольствие, – прибавила она и вышла.
Взяв письмо, я сразу увидел, что оно от Киё. Посмотрев наклейки, которые были на конверте, я понял, что из гостиницы «Ямасироя» письмо переслали к Икагину, а от Икагина переправили к Хагнио. При этом в «Ямасироя» оно пролежало с неделю, – раз гостиница, так хотят, чтоб хоть письма у них гостили подольше! Я вскрыл конверт и увидел, что письмо очень длинное.
«Я, как получила письмо от мальчугана, думала, что сразу же и ответ напишу, но вот беда – простудилась и неделю пролежала в постели; вот теперь только и смогла, ты уж меня прости. К тому же я, не то что теперешние девицы, читать и писать не очень-то умею, даже такими каракулями и то с большим трудом пишу. Хотела попросить племянника написать, а потом – нет, думаю, сама постараюсь, а то мне перед мальчуганом неловко будет, если я не сама ему напишу. Сначала нарочно написала черновик, а потом начисто переписала. Переписала-то я за два дня, а над самим письмом четыре дня просидела. Может, трудно тебе будет читать – неразборчиво, но только я изо всех сил старалась, и ты, пожалуйста, дочитай до конца».
Это вступление было так написано, что и в самом деле разобрать было трудно. Не только иероглифы кривые,это бы еще ничего, – Киё писала больше хираганой , и, хоть знаки препинания были расставлены, пришлось изрядно поломать голову, чтобы разобрать, где кончается одно слово и где начинается другое. При моем нетерпеливом характере, если бы мне кто-нибудь дал пять иен и попросил: «Прочти-ка вот это длинное неразборчивое письмо», я бы отказался, но тут я очень терпеливо прочитал все с начала до конца. Я прочитал, это верно, но потратил столько усилий на само чтение, что никак не мог уловить смысла, и пришлось перечитывать снова. В комнате стемнело, и стало еще хуже видно. Наконец, я вышел на веранду и, усевшись там, стал внимательно рассматривать письмо. Налетел осенний ветерок, пошевелил листья на банановом дереве, обвеял меня и потянул письмо за собой в сад. Последний листок бумаги зашелестел у меня в руках, – казалось, выпусти его, и он улетит вон туда, к плетню. Меня это нервировало.
«Мальчуган по натуре прямой, но только слишком вспыльчивый, и это меня беспокоит, – писала Киё.«- Надавал разных прозвищ, – смотри, восстановишь людей против себя, не нужно так делать. Уж если даешь прозвища, то об этом можно только Киё написать. Говорят, в провинции люди плохие, – будь поосторожней, не попади в беду. Погода тоже там непостоянная, не то, что в Токио, – смотри, не простудись, когда спишь. Письмо твое, мальчуган, слишком коротенькое, не понять мне, как там твои дела, уж в следующий раз напиши мне подлиннее. Что в гостинице дал пять иен на чай – это хорошо, но не будет ли тебе потом трудно? В провинции ведь можно полагаться только на деньги, поэтому постарайся быть побережливее. С деньгами не пропадешь. Наверно, тебе не хватает на карманные расходы, вот я и посылаю переводом десять иен. А те пятьдесят иен, что ты мне дал, я думаю, пригодятся на то время, когда мальчуган вернется в Токио и будет обзаводиться своим домом, поэтому я снесла их на почту на хранение. Правда, пришлось взять оттуда эти десять иен, но сорок там еще осталось».
Вот уж действительно расчетливый народ эти женщины!Пока я, задумавшись сидел на веранде с письмом Киё в руках, старуха Хагино раздвинула фусума и принесла мне ужин.
– Все еще читаете? Длинное какое письмо!
– Да-а… очень важное письмо… Я все боялся, чтоб его ветром не унесло, – невразумительно ответил я, садясь за столик ужинать.
Опять она наварила сладкого картофеля! В этом доме и относились ко мне сердечно, и обращались вежливее, чем у Икагина, и сами хозяева были люди достойные, – жаль только, что кормили здесь невкусно. И вчера был картофель, и позавчера, и сегодня тоже! Наверно, я как-нибудь обмолвился, что очень люблю сладкий картофель… Однако на одной картошке долго не протянешь! Я вот над «Тыквой» смеялся, а теперь самого скоро можно будет прозвать «Учитель Картошка». Была бы здесь Киё, она бы уж приготовила мое любимое блюдо – сасими или жареную рыбу. Но что ты будешь делать, раз попал в дом к обедневшим дворянам, которые дрожат над каждым грошом? Все-таки плохо мне без Киё! Если все сложится так, что можно будет на долгое время остаться в этой школе, обязательно вызову Киё из Токио. А то что же получается? Тэмпура с гречневой лапшой не ешь, лепешки не ешь, выходит – лопай одну эту желтую сладкую картошку, которой хозяева кормят, и сам желтей! Что за горькая доля быть учителем! Даже монах секты Дзэн и тот, поди, питается роскошней, чем я!
Я съел целую тарелку картошки, потом достал из ящика стола два сырых яйца, разбил их о край чашки и тоже съел. Теперь кое-как заморил червячка. Хоть сырыми яйцами подкармливаться, а то так разве сможешь заниматься в школе двадцать один час в неделю?
В этот день из-за письма Киё я запоздал на горячие источники. Я так привык ежедневно ходить туда, что стоило не пойти один только раз, как у меня уже портилось настроение. Поеду поездом, решил я и, перекинув через плечо свое красное полотенце, отправился на станцию. Но оказалось, что поезд всего две-три минуты как ушел, – нужно было ждать следующего. Я сел на скамейку и закурил сигарету. Вдруг на перроне появился«Тыква». После того, что мне недавно о нем рассказали, я стал его еще больше жалеть. Он действительно всегда казался жалким, как будто он жил в этом мире на чужой счет, у кого-то на хлебах, и хотел только, чтоб его не трогали. Однако в этот вечер я меньше всего думал о жалости. Мне хотелось, чтобы ему удвоили жалованье и чтоб он завтра же вступил в брак с дочерью Тояма и увез ее на месяц в Токио.
– На источники едете? – спросил я. – Садитесь сюда, пожалуйста, – и я охотно уступил ему место.
Но «Тыква» смущенно ответил:
– Не надо, не беспокойтесь… – и по стеснительности, что ли, остался стоять.
– Придется ведь подождать немного, вы устанете. Пожалуйста, садитесь, – еще раз предложил я; мне так было его жаль, и хотелось, чтобы он хоть сел рядом со мною.
– А не помешаю я вам?… – сказал он, вняв, наконец, моим словам.
На свете есть и нахальные субъекты, вроде Нода, которые непременно суют свой нос куда не следует. Есть и такие, как «Дикообраз», которые носят свою башку на плечах с таким видом, будто говорят: «Трудно бы пришлось Японии без меня». Есть и типы вроде «Красной рубашки», которые воображают себя авторитетами по части косметики и любовных шашней. И такие, как «Барсук», который только что не говорит: «Чтобы стать, как я, нужно быть воспитанным и носить сюртук». Словом, каждый по-своему чем-нибудь да чванится. Но я еще не встречал таких тихих людей, как этот «Тыква», – до того тихих, что не слышно, есть они или нет. Правда, лицо у него одутловатое, но бросить такого на редкость хорошего человека и плениться «Красной рубашкой» – ну, знаете! Видно, эта Мадонна действительно ничего не понимающая вертихвостка! Даже из нескольких дюжин «Красных рубашек» все равно не получится один такой прекрасный муж, как Кога.
– Не больны ли вы? Что-то очень вид у вас усталый… – сказал я.
– Нет, ничего особенного, так что-то…
– Ну, тогда хорошо! А то если здоровье плохое, так и человек никуда не годится.
– А вы, кажется, очень здоровый? – Да, я хоть и тощий, но не хворый. И болезней терпеть не могу!
«Тыква» тихонько засмеялся. В этот момент у входа на перрон послышался молодой смеющийся женский голос. Я невольно обернулся. Вот это женщина! У окошечка билетной кассы стояла высокая красавица, белолицая, модно причесанная, и с ней дама лет сорока пяти – сорока шести. Я не из тех, что умеют описывать женскую красоту, поэтому я ничего не могу рассказать о внешности этой женщины, но, несомненно, это была совершеннейшая красавица! У меня возникло такое ощущение, будто я зажал в ладони изящный хрустальный шарик. Пожилая женщина была пониже ростом, но лицом они были очень похожи: наверно, мать и дочь. Совсем забыв о «Тыкве», я принялся глядеть только на эту молодую женщину. В это время «Тыква», сидевший возле меня, вдруг поднялся и потихоньку направился к ней. Я немножко удивился. «Не Мадонна ли это?» – подумал я. У билетной кассы они трое обменялись легким поклоном. От меня это было далеко, и я не мог разобрать, о чем они говорили.
Я посмотрел на станционные часы: через пять минут уже будет поезд. Скорей бы подошел, а то разговаривать мне теперь стало не с кем и ждать было скучно. Но тут еще один человек поспешно вбежал на перрон. Это был «Красная рубашка». Его развевающееся кимоно было подхвачено крепдешиновым поясом, золотая цепочка от часов, по обыкновению, болталась. Эта цепочка была фальшивая. Он, наверно, думал, что никто этого не знает, и выставлял ее напоказ, но я-то как раз знал.
На перроне «Красная рубашка» огляделся по сторонам, вежливо поклонился тем троим, что разговаривали у билетной кассы, сказал им два-три слова, потом сразу же повернулся в мою сторону и направился ко мне своей кошачьей походкой.
– А! Ты тоже на источники? Я-то спешил, боялся опоздать на поезд – оказывается, еще четыре минуты в запасе. Здешние часы, наверно, точные? – И он вынул свои золотые. – Расхождение на две минуты, – сказал он, усаживаясь возле меня; не поворачиваясь в сторону женщин, он сидел, опершись подбородком на тросточку, и глядел только перед собой.Пожилая дама по временам поглядывала на него, но молодая отвернулась в сторону. Ну конечно, это была Мадонна!
Вскоре послышался свисток паровоза, и поезд подошел к платформе. Пассажиры, толкая друг друга, бросились к вагонам. «Красная рубашка» влез в вагон первого класса. Особого шика в этом не было: до Сумита билет первого класса стоил пять сэн, второго – три сэны, так что разница всего-то в двух сэнах! Я знал это, потому что сам тоже держал в руке белый билетик первого класса. Впрочем, провинциалы ведь скупердяи, им, наверное, жалко даже лишние две сэны истратить, поэтому они больше садятся во второй класс. Вслед за «Красной рубашкой» в гот же вагон вошли Мадонна и ее мать. «Тыква» же ездил только во втором классе, это на нем как напечатано было. Он подошел к вагону, потом почему-то потоптался на месте, но, мельком взглянув на меня, решительно вскочил в поезд. Мне вдруг опять стало очень жалко «Тыкву», и, недолго думая, я прыгнул следом за ним в тот же вагон. А удобно ли это – с билетом первого класса садиться во второй?…
На источниках я принял ванну, потом в купальном халате спустился вниз, в бассейн, где опять встретил «Тыкву». В критические минуты, как, например, это было на заседании, у меня всегда горло перехватывает и я не могу и слова вымолвить, а вообще-то я разговариваю очень бойко, и здесь, в бассейне, я пустился рассказывать «Тыкве» разные истории. Почему-то он был очень печален. Я считал, что утешить человека, когда у него нехорошо на душе, – это долг эдокко. Жаль, что «Тыква» не поддерживал этого веселого тона. Он говорил только «да»… «нет»… – да и эти-то «да» и «нет» ему как будто тяжело было произносить. И я, наконец, отстал от него.
Наверху, где принимают ванны, «Красную рубашку» я не встретил. Впрочем, это могло быть потому, что там много ванн. И в бассейне его не было. Но, хоть мы и приехали тем же поездом, необязательно в одно время встретиться в бассейне. Так что ничего особенного я в этом не усмотрел.
Когда я вышел, в небе сияла луна. Улица по обеим сторонам была обсажена ивами, и от ветвей этих ив на дорогу ложились круглые тени. Пойти разве прогуляться немножко?… Я пошел на север и, дойдя до окраины го-родка, увидел слева большие ворота; почти сразу за ними стоял буддийский храм, а справа и слева были публичные дома. Слыханное ли это дело, чтобы у самых ворот буддийского храма находились публичные дома! Я хотел было зайти, да потом подумал, что мне опять, пожалуй, достанется на заседании от «Барсука», и прошел мимо. Рядом с воротами стоял одноэтажный домик с маленькими зарешеченными окошками и темной бамбуковой шторой у входа, – это здесь я так влип тогда с рисовыми лепешками. У входа висели круглые бумажные фонари с надписями: «Суп из красных бобов с рисовыми пирожками», «Рисовые пирожки с овощами». Свет фонаря освещал ствол ивы у самого края крыши. «Поесть бы…» – подумал я, но сдержался и пошел дальше.
Как это жестоко, что не позволяют поесть рисовых лепешек, которых тебе хочется… Однако, если твоя невеста отдала свое сердце другому, это, пожалуй, еще более жестоко… «Да что там лепешки! – решил я, вспомнив «Тыкву». – Даже если дня три совсем ничего не есть – и то плакаться не стоит».
Вот уж верно, что нельзя доверять людям. Посмотришь на ее лицо – никогда и не подумаешь, что она способна на такой бесчеловечный поступок; однако на поверку выходит – человек с таким красивым лицом оказывается бессердечным, а вот Кога, похожий на водянистую белесоватую тыкву, – хорошим и благородным! Значит, нужно быть осторожнее. «Дикообраз», которого я считал честным и прямым, – по словам людей, оказывается, натравливал на меня школьников. Натравливал? Но он же заставил директора и наказать их. «Красная рубашка», вызывавший у меня неприятное ощущение чего-то скользкого, неожиданно проявил себя сердечным человеком и по-дружески намекнул, чтоб я был поосторожнее. Сердечный человек? Но он же обманул Мадонну! Обманул? Но говорят, что он не женится на Мадонне, если только Кога сам не расторгнет свою помолвку с ней. Икагин, придравшись к каким-то мелочам, выставил меня из своего дома. Он выставил? Но ведь это Нода сразу же и совершенно открыто въехал туда вместо меня. Словом, о ком ни подумай, никому верить нельзя! Написать обо всем этом Киё, вот бы удивилась! Наверно, сказала бы: «Да у них там, должно быть, одни оборотни собрались!»Характер у меня был такой, что я мало о чем беспокоился, и, что бы ни случилось, близко к сердцу не принимал. До этого времени все так оно и сходило, но за один месяц или того меньше, – в общем, с тех пор, как приехал сюда, – я вдруг с тревогой стал задумываться о жизни. Хотя я и не сталкивался еще с чем-нибудь особенно серьезным, мне казалось, что я повзрослел уже на пять-шесть лет. Самое лучшее было бы поскорее все здесь бросить и вернуться в Токио.
Думая обо всем этом, я как-то незаметно перешел каменный мост и вышел к насыпи у реки Иодзэригава. Река – слишком громкое слово; собственно говоря, это был просто быстрый ручей шириной меньше двух метров, он протекал вдоль насыпи на протяжении примерно километра с лишним, а потом спускался к селу Аиои. В этом селе был маленький храм богини милосердия.
Оглянувшись на городок, я увидел, как при лунном свете поблескивали красные огоньки. Слышались звуки барабана, – это, разумеется, где-то в публичном доме. Ручей был мелкий, но быстрый, и неспокойная вода его все время сверкала. Я не спеша шел по насыпи и прошел, думаю, метров триста, когда заметил впереди силуэт. При свете луны я рассмотрел, что это были двое. Наверно, какие-нибудь молодые люди ходили на источники, а теперь возвращаются в село. Но песен они не пели, шли необычно тихо.
Я продолжал идти и, видимо, шел быстрей, чем они, потому что тени постепенно увеличивались. Одна из них как будто была женская. Когда я приблизился к ним на расстояние метров в двадцать, мужчина, услышав звук моих шагов, быстро обернулся. Луна светила мне в спину. «Неужели?…» – подумал я, увидев его. Мужчина и женщина снова пошли дальше. Но у меня мелькнула одна мысль, и я пустился вдогонку. Ничего не подозревая, они продолжали попрежнему не торопясь двигаться вперед. Теперь до меня отчетливо долетали их голоса. Насыпь была шириной около двух метров, так что трое людей еле-еле могли пройти рядом. Я легко нагнал их и, задев слегка рукав мужчины, обогнал его на два шага, потом, круто повернувшись на каблуках, посмотрел ему в лицо. Лунный свет падал прямо на меня, освещая все мое лицо от коротко остриженных волос до подбородка. Мужчина тихонько ахнул, но тут же отвернулся и стал торо-пить свою спутницу: «Пора домой!» И они сразу же повернули обратно в сторону городка.
Хотел ли «Красная рубашка» обмануть меня, или, смалодушничав, он не решился заговорить со мной?… Во всяком случае, в трудном положении был не только я один.
