Глава 3

И вот, наконец, я пошел в школу. Когда впервые я вошел в класс и поднялся на кафедру, мне было очень не по себе. Я вел урок, а сам думал: «Это я-то учитель!…»Ученики вели себя шумно. Время от времени кто-нибудь из них нарочито громко выкрикивал: «Учитель!» И я откликался. В училище естественных наук я сам ежедневно обращался таким образом к преподавателям. Но одно дело назвать кого-нибудь учителем, и совсем другое, когда тебя так называют, – от одного до другого, как от облака до болота! Мне вдруг так захотелось сбежать из класса, что даже пятки зачесались. Я не трус и не из робких, но мне, к сожалению, выдержки не хватает. Это- громкое «Учитель!» каждый раз действовало на меня ошеломляюще.

Кое-как я довел до конца свой первый урок. Хорошо еще, что никто не прицепился с каким-нибудь каверзным вопросом. Вернулся в учительскую. «Дикообраз» поинтересовался:

– Ну, как?

Я коротко ответил:

– Ничего.

И он как будто успокоился.

Но когда с мелком в руке я вышел из учительской на второй урок, у меня было такое ощущение, будто я вступаю на неприятельскую территорию.

На этот раз вся группа состояла из ребят куда более взрослых, чем на первом уроке. Сам я, как и большинство эдокко, был худенький и маленького роста, так что, хоть на кафедру влезь, все равно внушительного вида иметь не будешь. В драке я еще бы себя показал, а тут попробуй-ка – одним только языком держи в страхе сорок таких рослых парней, сидящих перед тобой! На это у меня не хватало умения. «Однако, покажи этой деревенщине хоть один раз, что робеешь, они сразу с этим освоятся», – подумал я и, как мог громче, бойко начал вести урок. Вначале мои ученики были сбиты этим с толку и сидели немного растерянные. «Ага! – подумал я. – Смотрите вы у меня!» – и, уже заранее торжествуя, понесся было на всех парах. Но тут из середины первого ряда внезапно поднялся самый здоровенный парень:

– Учитель!

«Ну вот, началось!» – подумал я. И спросил:

– В чем дело?

– Вы слишком быстро говорите, не понять. Помедленнее бы! Извините уж!… – сказал он.«Помедленнее бы. Извините уж…» – слова-то какие корявые.

– Слишком быстро? Ладно, буду говорить помедленнее. Только я эдокко и не употребляю таких выражений, как вы. Непонятно? Что ж, подождем, со временем поймете.

В таком духе, но все же лучше, чем я ожидал, прошел второй урок. И только в самом конце, когда я уже собирался уходить из класса, один из них обратился ко мне с просьбой:

– Пожалуйста, объясните вот…

И он прижал меня таким сложным вопросом по геометрии, что у меня холодный пот выступил. Что было делать?

– Непонятно что-то, в следующий раз объясню… – пробормотал я и поспешно ретировался под насмешливые возгласы учеников.

Среди общих восклицаний выделялся голос: «Не может, не может!» Олух! Ну, не могу объяснить, хоть и учитель! Не могу, так не могу, что ж тут удивительного? Человек, который все это знает, разве поехал бы на сорок иен в этакую глушь?» – думал я, возвращаясь в учительскую.

– А на этот раз как? – снова опросил «Дикообраз».

– Ничего, – буркнул я, но потом не удержался и добавил: – В этой школе ученики, видно, бестолковые!

При этом «Дикообраз» как-то странно посмотрел на меня.

И третий урок, и четвертый, и занятия во второй половине дня прошли в том же духе. Во всех классах, где побывал я в мой первый школьный день, я неизменно терпел неудачу. «Не так-то легко быть учителем, как это кажется со стороны», – думал я.

Мои занятия в общем закончились, но я еще не мог уйти домой и в одиночестве дожидался трех часов: в три часа, сказали, классные дежурные придут доложить об уборке помещений, и мне надлежит осмотреть классы; затем я должен буду проверить список присутствовавших на занятиях и только тогда могу быть свободным. Как бы человек ни запродал себя за месячное жалованье, но по какому закону привязывают его, как на веревке, к школе и заставляют играть вдвоем со столом в «кто кого переглядит» до тех пор, пока можно будет уйти?… «Однако остальные все безропотно подчиняются здешнему распо-рядку, – размышлял я, – только я один, новичок, недоволен. Так не годится». И я решил взять себя в руки.

На обратном пути из школы я пожаловался «Дикооб-разу»:

– Подумай, нелепость какая – заставили понапрасну сидеть в школе до четвертого часа!

– Ну да? – засмеялся «Дикообраз», но потом серьезно добавил: – Послушай-ка, ты слишком много ругаешь школу! Смотри, если ругать, так уж давай только при мне, а то, знаешь, люди ведь есть всякие… – сказал он, как будто предостерегая меня.

На углу мы с ним разошлись, и расспросить подробно обо всем не было времени.

Когда я пришел домой, явился хозяин.

– Заварю-ка чайку! – сказал он.

«Раз говорит «заварю», значит угостить хочет», – подумал я. Но хозяин без стеснения заварил мой чай и стал пить сам. По всему было видно, что и без меня он не раз практиковал это «заварю-ка чайку!»

Хозяин, по его словам, любил книги, картины и антикварные вещи и якобы поэтому в конце концов стал потихоньку торговать ими.

– Вы вот тоже, судя по вашему виду, изволите обладать весьма утонченным вкусом, – однажды заявил он, после чего обратился ко мне с совершенно нелепым предложением: – -Не начать ли и вам ради удовольствия понемножку тоже заниматься этим? Как вы думаете, а?

Два года тому назад, когда я по одному поручению зашел в отель «Тэйкоку», меня там по ошибке приняли за слесаря, – было такое дело. Когда, повязав голову платком, я осматривал статую Будды в Камакура , то какой-то рикша назвал меня старшиной, – и это было. Не мало, было в прошлом и других случаев, когда меня принимали не за того. Но чтобы кто-нибудь сказал, что я обладаю весьма утонченным вкусом, – такого еще не бывало! Да это вообще сразу поймешь по одежде и по всему моему виду. Посмотрите хотя бы на картинах: там человек с изысканным вкусом обязательно с капюшоном на голове или с листками бумаги для стихов. Всерьез сказать такое обо мне мог только изрядный жулик! – А по-моему, это противное занятие, – сказал я. – Вроде как отмахнуться от всего и уйти на покой, бездельничать.

– Хе-хе-хе! – засмеялся хозяин. – Сначала-то оно, верно, никому не нравится, но уж если займешься, то не разлюбишь, – сказал он и, опять налив себе чаю, стал пить, как-то странно придерживая чашку.

Собственно говоря, я сам накануне вечером попросил его купить чаю, но такой горький, как этот, мне не нравился. Выпьешь чашку – и в животе делается нехорошо. Я заметил хозяину, чтобы он впредь не покупал горький чай.

– Слушаюсь, – ответил хозяин и нацедил себе еще чашку: чай-то чужой, вот и пьет сколько влезет!

Наконец, он откланялся, и я, подготовившись к завтрашним занятиям, сразу же лег спать.

И вот началось: изо дня в день я ходил в школу и занимался там по распорядку, и изо дня в день, как только я возвращался домой, появлялся хозяин и говорил: «Заварю-ка чайку!» Через неделю я уже знал, что творилось в школе, и достаточно познакомился с хозяйской четой.

Я стал присматриваться к другим преподавателям. Оказалось, с тех пор как они подержали в руках приказ о моем назначении, в течение недели, а то и месяца, их очень беспокоило, какое у меня сложилось о них мнение – хорошее или плохое? Меня же мысли о моей репутации ничуть не тревожили. Случалось, что в классе я допускал какой-нибудь промах и на какой-то момент становилось скверно на душе, но проходило полчаса, и это ощущение исчезало бесследно. Такой уж я человек: может, и хотел бы, да не могу долго волноваться. Как ученики воспринимают мои ошибки в классе, как на это реагируют директор и старший преподаватель – на все мне было ровным счетом наплевать. Я не был слишком самоуверенным человеком, но характер у меня был такой, что я иной раз мог поступить и очень энергично. Я решил, что, если эта школа мне не подойдет, я сразу же уйду куда-нибудь в другое место, и поэтому нисколько не боялся ни «Барсука», ни «Красной рубашки». Тем более я не заботился о том, чтобы угождать каким-то мальчишкам в классе или подлизываться к ним.

Школа меня устраивала, но вот о квартире этого нельзябыло сказать. Если бы хозяин приходил только чай пить, это еще можно было бы терпеть, но он приносил с собой разные вещи. То, что он показал мне в первый раз, по всей вероятности были заготовки для личных печатей , хозяин разложил передо мной их штук десять и предложил:

– Покупайте. Три иены за все, недорого.

– Что я, какой-нибудь бродячий художник, что ли? – возразил я. – Мне эти вещи ни к чему!

Тогда в следующий раз он принес какэмоно с цветами и птицами, работы не то Кадзана, не то еще кого-то там. Он сам повесил картину в токонома.

– А ведь здорово!… – сказал он. – Не правда ли?

Я сделал вид, что мне нравится, и вежливо отозвался:

– Н-да… пожалуй…

Тогда он пустился в разъяснения:

– Видите ли, есть два Кадзана: один из них – это Кадзан, и другой – Кддзан, а эта картина – она работы этого Кадзана.

Высказав этот вздор, хозяин стал наседать:

– Купите! Только для вас отдаю за пятнадцать иен!

– Денег нет, – отказывался я. Но он не унимался:

– Денег нет? Отдадите, когда вам будет угодно.

– И были бы деньги, все равно не купил бы! – наконец, сказал я, и только тогда удалось от него избавиться.

В следующий раз он приволок большущую плитку для растирания туши, величиной с кровельную черепицу.

– Это танкэй , – объявил он.

Хозяин так важно два «ли три раза повторил это слово, что я, шутки ради, спросил:

– А что это такое – танкэй? Он сразу же начал рассказывать. – Танкэй, – сказал он, – бывает из верхнего слоя, из среднего слоя и из нижнего слоя. Теперешние все – из верхнего слоя, но эта плитка, наверно, из среднего слоя. Поглядите на ее пятнышки: их у нее три. Это большая редкость. И тушь на ней хорошо растирать. Попробуйте, пожалуйста! – совал он мне под нос огромную плитку.

– А сколько она стоит? – полюбопытствовал я.

– Видите ли, эту вещь привезли из Китая, и ее владелец говорит, что непременно хочет продать ее, поэтому можно отдать вам по дешевке, за тридцать иен.

«Нет, он окончательно спятил с ума! В школе я еще как-нибудь смогу продержаться, но этой пытки антикварными вещами мне, кажется, долго не вынести!» – думал я.

Однако и школа мне скоро опротивела. Однажды вечером, прогуливаясь по улице Омати, я увидел рядом с почтой вывеску: «Лапша из гречневой муки». Под этой надписью было добавлено: «Токио». Я очень люблю гречневую лапшу. Еще, бывало, в Токио, идешь мимо закусочной, вдохнешь аромат пряностей – и захочется тебе нырнуть за бамбуковую шторку, висящую у входа. До этого дня из-за математики и старинных вещей я не вспоминал о гречневой лапше, но тут, когда я увидел эту вывеску, пройти мимо было невозможно. «Раз уж такой случай, – подумал я, – зайду-ка съем мисочку». Я вошел в закусочную, огляделся: совсем не соответствует вывеске. Если уж написали «Токио», хоть бы почище сделали. Но то ли они не видели Токио, то ли денег у них не было, только в закусочной было невероятно грязно: цыновки выцветшие и вдобавок шершавые, стены совершенно черные от сажи, потолок закопчен лампой и притом до того низкий, что невольно голову втягиваешь в плечи. Единственное, что здесь было совершенно новым и чистым, – это вывеска «Лапша из гречневой муки» и под ней меню с указанием цен. Не иначе – хозяин купил старый дом и всего два-три дня как открыл свою торговлю.

В меню на первом месте значилась тэмпура .

– Эй, дайте-ка тэмпура! – громко сказал я.

Три человека, которые сидели компанией в углу и, причмокивая и чавкая, что-то ели, все разом обернулись в мою сторону. В помещении было полутемно, и сначалая не обратил на них никакого внимания, но тут, взглянув на их лица, я увидел, что все трое были ученики из нашей школы. Они поклонились мне; я тоже поклонился им. Я давно не ел гречневой лапши, и в этот вечер она показалась мне такой вкусной, что я умял четыре порции тэмпура.

Когда на другой день, ничего не подозревая, я вошел в класс, на классной доске иероглифами величиной чуть ли не во всю доску красовалось: «Учитель – тэмпура». А все ученики, глядя на меня, открыто смеялись. Это было так глупо, что я спросил:

– Разве есть тэмпура смешно?

– Да, но четыре порции – это уж чересчур! – крикнул один из них.

– Четыре порции или пять, кому какое дело? За свои же деньги я ем! – сказал я и, побыстрее закончив урок, ушел в учительскую.

Через десять минут я пошел в другой класс и на доске увидел: «Четыре порции одной тэмпура! Но смеяться воспрещается!» В том классе я даже не особенно и рассердился, но здесь это меня здорово разозлило. Это уж была выходка, переходившая границы шутки! Все равно что взять лепешки и сжечь дочерна, вместо того чтобы сделать их румяными. Кому это нравится? А эти чурбаны таких тонкостей не понимают: они, видно, думают: «Э, жми, сколько влезет, не беда!» Живут в этом тесном городишке, где час походишь – и уже смотреть не на что, развлечений никаких нет, вот и готовы случай с тэмпура раздуть до события вроде японо-русской войны. Жалкие людишки! С малых лет их так и воспитывают. А потом получаются вот такие ничтожества, вроде искривленного клена, выращенного в цветочном горшке. Если бы это делалось по простодушью, можно бы вместе посмеяться с ними – и все тут. Ну а это что же такое? Дети, а уже такие злые!

Я молча стер с доски написанное и сказал:

– По-вашему, такая выходка забавна? Это подлая насмешка! Вы знаете, что значит подлость?

Тогда один мальчишка ответил:

– Подлость – это если человек злится, когда смеются над тем, что он сам натворил, – наверно, так?

Вот негодяи! И я специально приехал из Токио, чтобы их учить! При этой мысли мне стало больно за себя. – Перестаньте болтать и занимайтесь делом! – прикрикнул я на учеников и начал урок.

В следующем классе, куда я пришел позже, на доске было: «Поешь тэмпура – захочешь поболтать». Ну что ты с ними сделаешь! Совершенно рассвирепев, я крикнул:

– С такими хамами я заниматься не буду! – и быстро вышел из класса, а ученики мои, говорят, только обрадовались, что избавились от урока.

Теперь мне стало казаться, что даже хозяин с его антикварными вещами и то лучше, чем школа.

Я вернулся домой, и за ночь вся моя досада улетучилась. Когда я снова пришел в школу, оказалось, что явились и мои ученики. Не поймешь, что творится. Дня три после этого все было спокойно. На четвертый день вечером я отправился в Сумита и там угощался рисовыми лепешками. Сумита – это городок с горячими минеральными источниками. Добираться туда поездом минут десять, а пешком можно дойти минут за тридцать. Тут тебе и ресторанчик, и заведение с ваннами, и парк есть, и даже квартал публичных домов имеется.

Закусочная с рисовыми лепешками, куда я зашел, находилась рядом с публичными домами. Говорили, что в этой закусочной очень вкусно готовят, и я решил на обратном пути после купанья зайти туда поесть. На этот раз я никого из своих учеников не встретил и считал, что теперь-то, наверное, никто ничего не узнает. Но на следующий день, когда я пришел в школу и вошел в класс на свой первый урок, то на доске увидел: «Рисовые лепешки, две порции – семь сэн». И в самом деле, я съел две порции и уплатил семь сэн. Вот негодники, покоя от них нет! Входя в класс на второй урок, я только успел подумать: «Непременно что-нибудь да будет» – и увидел надпись на доске: «Эх, и лакомы же рисовые колобки в публичных домах!» Прямо поразительные негодяи!

С рисовыми лепешками на этом как будто было покончено, но тут стали болтать о красном полотенце. По сути дела вся эта история и выеденного яйца не стоила. Побывав в Сумита, я подумал, что стану ежедневно посещать горячие источники. Все остальное и в подметки не годилось тому, что я видел в Токио, а вот минеральные источники – это действительно было великолепное место. «Буду ежедневно принимать там ванну», – решил яи стал совершать прогулки туда перед ужином, для моциона. Отправляясь в Сумита, я обязательно тащил с собой огромное европейское полотенце. Это полотенце как-то вымокло в горячей воде, красная полоса на нем расплылась, и издали оно казалась красным. Полотенце это обычно висело у меня на плече, когда я отправлялся на источники и когда возвращался обратно, когда ехал в поезде и когда шел пешком. Поэтому школьники стали дразнить меня: «Красное полотенце! Красное полотенце!» Да, поживи в таком тесном мирке – совсем изведут тебя! Но это еще не все. Купальня с горячими ключами помещалась в новом трехэтажном здании; в первом классе не только давали напрокат купальные халаты, но и обслуживали, и за все брали восемь сэн. Кроме того, там служанка подавала чашку чая. Я всегда ходил в первый класс. Мне заметили, что при сорока иенах жалованья в месяц каждый день ходить в первый класс слишком роскошно. Суются тоже не в свое дело! Но и это еще не все. Бассейн был выложен гранитом и разбит на отделения шириной примерно в пятнадцать цыновок. Обычно здесь сидело по тринадцать – четырнадцать человек, но случалось, что и никого не было. В бассейне воды было по грудь, и очень приятно было просто ради спорта поплавать в горячей воде. Я выбирал время, когда никого не было, и с наслаждением принимался плавать вдоль всего бассейна. И вот однажды, предвкушая удовольствие поплавать, я бодро спустился с третьего этажа и у входа в бассейн вдруг увидел большое объявление, написанное густой тушью: «Плавать в горячей воде воспрещается». Кроме меня, тут никто будто бы этим не занимался, так что объявление, по всей вероятности, было придумано специально для меня. И пришлось мне с этих пор отказаться от плавания.

От плавания-то я отказался, но, прийдя в школу, увидел, что на классной доске, как обычно, красуется надпись: «Плавать в горячей воде воспрещается». Я был просто потрясен. Выходит, что все школьники занимаются тем, что выслеживают меня одного! Настроение было испорчено. Конечно, я не из таких, чтобы отступать от своего, – пусть себе говорят, что хотят. «Но зачем я приехал в этот городишко, где так тесно, что все носами сталкиваются», – подумал я и снова разозлился. А когда пришел домой, опять началась пытка антикварными вещами.