Глава 9

В день проводов «Тыквы», утром, я только что явился в школу, как вдруг ко мне подошел «Дикообраз».

– Послушай-ка, – начал он, – не так давно ко мне приходил Икагин и жаловался, будто ты скандально ведешь себя, что им с тобой трудно; он просил как-нибудь передать тебе, чтоб ты уходил от них. Я, понимаешь, все это принял всерьез, ну и сказал тебе: «Съезжай с квартиры!» А потом, когда я порасспросил людей, оказалось, что этот Икагин – жулик, что он ловко подделывает подписи и печати художников и всучивает подделки за настоящие вещи. И на тебя он, конечно, просто-напросто наговорил что в голову взбрело. Видно, хотел нажиться, навязывая тебе свои какэмоно и «редкости», а раз ты на это не пошел, стало быть выгоды ему от тебя никакой нет, вот он и состряпал эти небылицы и мне голову заморочил. А я тогда еще не знал, что он за человек, и оскорбил тебя… Ты уж, пожалуйста, меня прости…

«Дикообраз» извинился очень длинно. Я молча сгреб с его стола одну сэну и пять рин и сунул их в кошелек.

– Ты берешь это обратно?… – нерешительно спросил «Дикообраз».

– Ну да! – сказал я. – Мне было неприятно, что ты меня угощал, и хотелось обязательно расплатиться с тобой, а потом подумал, подумал, да и решил, что лучше все-таки принять угощение, вот и забрал деньги обратно.

«Дикообраз» громко расхохотался.

– Так что ж ты их раньше-то не брал? – смеясь, спросил он.

– По правде говоря, я собирался взять, да все как-то неловко было… ну, так и оставил. А на днях прихожу в школу, и до того мне тошно стало видеть эту сэну и пять рин, что…

– Однако ты из тех, кто не сразу уступает, – заметил он.

– А ты и сам-то тоже достаточно упрям! – возразил я.

Дальше между нами произошел следующий диалог:

– Ты, собственно говоря, откуда родом?

– Я эдокко. – Ах, эдокко? Тогда вполне понятно, почему ты никогда не уступаешь.

– А ты откуда?

– Я из Аидзу.

– А, из Аидзу? Ну, тогда ясно, что ты упрямый! Слушай, ты пойдешь сегодня на проводы?

– Конечно. А ты?

– Непременно! Я, знаешь, хочу даже поехать проводить его до побережья.

– Интересная штука – прощальный обед. Приходи, посмотришь! Ох, и напьюсь же я сегодня!…

– Ну и пей, сколько тебе угодно! А я поем – и сразу же домой. Дураки, кто пьет сакэ!

– Да ты сразу же с кем-нибудь ссору затеешь! Легкомыслие эдокко уж непременно скажется.

– Знаешь что, перед тем, как идти на банкет, забеги на минутку ко мне, с тобой кое о чем поговорить нужно.

Как мы условились, «Дикообраз» зашел ко мне домой. В последние дни, каждый раз, когда я видел «Тыкву», мне становилось очень жаль его, а сегодня, в день его проводов, это чувство жалости до того обострилось, что казалось, если б можно, сам вместо него поехал. Мне очень хотелось на этом обеде хоть речь произнести и пожелать ему всяческого благополучия, но при моем неуменье говорить у меня ничего бы не вышло, поэтому мне и пришло на ум попросить «Дикообраза» с его зычным голосом, чтобы он выступил вместо меня и припугнул как следует «Красную рубашку». Для этого я и позвал «Дикообраза» к себе.

Я начал с того, что рассказал ему о случае с Мадонной, но «Дикообраз», разумеется, знал о Мадонне больше моего. Рассказывая про встречу у реки Нодзэригава, я назвал «Красную рубашку» дураком, а «Дикообраз» заметил:

– У тебя все дураки. Сегодня в школе, никак, и себя так же назвал? Но если ты дурак, то «Красная рубашка» им быть не может. Ведь ты же утверждаешь, что вы с ним совсем разные люди.

– Ладно, тогда, значит, он болван!

– А, это другое дело! – согласился «Дикообраз». «Дикообраз» был сильным малым, это верно, но разобраться в словах «дурак» и «болван» ему, наверное,было труднее, чем мне. Видно, из Аидзу все такие непонятливые.

Потом я рассказал ему о том, что «Красная рубашка» говорил мне насчет прибавки жалованья и о будущем значительном повышении по службе.

– Хм! – фыркнул «Дикообраз». – Это они, выходит, меня задумали уволить!…

– Допустим, они хотят тебя уволить, а ты-то сам согласишься на это? – спросил я.

– Кому охота? Но если я уйду отсюда, то я уж постараюсь, чтобы и «Красную рубашку» уволили со мной вместе! – самонадеянно заявил «Дикообраз».

– А зачем тебе стараться, чтоб вместе уволили? – допытывался я.

. – Я и сам еще толком не знаю…

«Дикообраз», верно, был здоров и силен, но вот разума у него, видать, было маловато. Я сообщил ему, что отказался от этой прибавки.

– Молодец! – обрадовался он. – Эдокко так и должен поступать! Правильно сделал! – похвалил он меня.

– Если «Тыкве» так все это неприятно, то почему, скажи, ты не похлопотал, чтобы его оставили на прежнем месте?

– Видишь ли, когда он рассказал мне, все уже было решено. Я пытался говорить, дважды ходил к директору, один раз к «Красной рубашке», но ничего уже нельзя было изменить. Беда в том, что Кога слишком мягкий человек. Если бы он наотрез отказался, когда «Красная рубашка» сказал ему об этом, или хоть бы уклонился от прямого ответа – мол, еще подумаю, посмотрю, – тогда другое дело; а то его уговорили, и он тут же на месте согласился. А уж потом, когда и мать стала умолять со слезами и я пошел разговаривать, ответ был один: «Как ни жаль, но ничего сделать невозможно».

– Это работа «Красной рубашки»! Всю эту махинацию он, надо полагать, устроил, чтобы удалить отсюда «Тыкву» и тогда прибрать к рукам Мадонну, – решил я.

– Разумеется! Я в этом и не сомневаюсь. Ведь «Красная рубашка» такой ловкач! Он с милым видом делает гадости, а если кто что-нибудь и скажет – у него уже готова лазейка, чтобы ускользнуть. С таким прохвостом может быть только одна расправа – кулачная! – И он, засучив рукава, показал свои мускулистые руки.Воспользовавшись случаем, я спросил:

– Руки у тебя, как видно, сильные, а дзюдзицу ты владеешь?

Тогда он богатырски напряг бицепсы обеих рук и предложил:

– Ну-ка, дотронься, посмотри!

Я концами пальцев попробовал помять его мускулы, – не поддаются, что камень! Я был восхищен.

– Ну, с этакими ручищами ты, поди, за один раз можешь уложить пять-шесть таких, как «Красная рубашка»! – воскликнул я.

– Еще бы! Конечно, могу! – самодовольно согласился он, то сгибая, то выпрямляя руки, при этом мускулы так и перекатывались у него под кожей. Это было здорово!

Потом «Дикообраз» сказал, что если он обвяжет бицепсы скрученным вдвое бумажным шпагатом и согнет руку, то шпагат лопнет.

– Если шпагат бумажный, тогда и я так смогу.

– Сможешь? А ну-ка попробуй!

«А что, если не выйдет? Вот будет конфуз!…» – подумал я и отложил этот опыт.

– Знаешь что? Вот ты сегодня вечером на банкете хорошенько напьешься, а потом вздуй-ка ты «Красную рубашку» и Нода, а? – полусерьезно посоветовал я.

– Вот это идея! – воскликнул «Дикообраз» и задумался, а потом сказал: – Сегодня вечером… м-м… сегодня не стоит…

– Почему?

– Да потому, что Кога жалко… И притом если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.

Оказывается, тут у «Дикообраза» было больше сообразительности, чем у меня.

– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво, К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.

– Странная болезнь… Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.

– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.

Пока мы болтали, подошло время, и мы с «Дикообра-зом» отправились.

Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!

Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.

– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.

– Это не сэтомоно, это имари .

– А разве имари не сэтомоно?

Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.

В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:

– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?

– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.

Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!

Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:

– Занимайте, пожалуйста, места!

И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!

Вскоре внесли обеденные столики . Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.

Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул: – Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!

При этом его манера говорить была в самом деле убедительна, и говорил он все это своим тонким голосом, звучавшим еще мягче обычного, так что наверняка ввел в заблуждение всех, кто его слушал впервые. Такими же приемами он, верно, и Мадонну обольщал!

В самый разгар речи «Красной рубашки» «Дикооб-раз», сидевший напротив, взглянул на меня и слегка подмигнул. Я в ответ подал ему знак указательным пальцем и скорчил гримасу.

Я с трудом дождался, пока «Красная рубашка» сел, наконец, на свое место. И когда, неожиданно для всех, встал «Дикообраз», я так обрадовался, что невольно захлопал в ладоши. «Барсук» и за ним все остальные обернулись в мою сторону, и мне стало как-то неловко.

«Что-то скажет «Дикообраз»?» – подумал я. А он уже начал:

– Вот тут директор и особенно старший преподаватель выражали крайнее сожаление по поводу отъезда Кога-кун на новое место, я же, напротив, желаю Кога-кун, чтобы он как можно скорее покинул ваши края. Но-бэока – это захолустье, и, по сравнению с нашим городом, там, вероятно, много бытовых неудобств. Но, по слухам, это местность, где сохранились очень простые и честные нравы, и говорят, что там все, и преподаватели и школьники, отличаются старинной прямотой и честностью. Я верю, что в Нобэока не найдется ни одного наглого франта из тех, что рассыпают направо и налево лживые комплименты и с милым видом обманывают благородных людей! И я не сомневаюсь, что такого славного и хорошего человека, как он, разумеется встретят там с распростертыми объятиями! Со своей стороны я от души поздравляю Кога-кун с этим назначением. В заключение хочу пожелать, чтобы, прибыв на новое место в Нобэока, он выбрал себе среди тамошних жительниц достойную, благородную женщину, хорошо если б из состоятельного дома, и, не теряя времени, создал свою семью, полную мира и спокойствия. А та неверная, непостоянная кокетка пусть умрет со стыда! – и, громко откашлявшись, «Дикообраз» сел на свое место.Я хотел было опять похлопать, но постеснялся, как бы все снова не стали оглядываться на меня.

«Дикообраз» уселся, и тогда поднялся «Тыква». Он учтиво обошел всех до последнего столика в зале, вежливо кланяясь каждому из присутствующих, и затем сказал:

– По случаю моего близкого отъезда на Кюсю, вызванного личными обстоятельствами, вы, господа преподаватели, устроили для меня этот торжественный банкет, – это оставит в моей душе поистине неизгладимый след… С особенно глубокой благодарностью я навсегда сохраню в своей памяти речи, только что произнесенные директором, старшим преподавателем и другими коллегами. Я уезжаю в далекие края, но я прошу вас, как и прежде, неизменно сохранить ваше ко мне расположение!

И он тихонько вернулся на свое место.

Это просто непостижимо, до чего «Тыква» хороший человек! Он почтительно поблагодарил директора и старшего преподавателя, которые его же одурачили! Кланялся он, как этого требовали приличия, однако, судя по всему его виду, и по тому, как он говорил, и по выражению его лица, – он, казалось, и в самом деле благодарил от души.

Если такой святой человек всерьез высказывает свою благодарность, то становится грустно за него и как-то стыдно за себя. Но и «Барсук» и «Красная рубашка» вполне серьезно и внимательно слушали его – и хоть бы что!

Когда речи закончились, принялись за еду, и со всех сторон слышно было только, как шумно прихлебывают суп. Я тоже попробовал этот суп, он показался мне невкусным.

На столиках была расставлена закуска – заливная рыба, но только приправу к ней приготовили неудачно; было и сасими – нарезанная ломтиками сырая рыба с подливкой, однако ломтики нарезали слишком толсто, и получилось так, словно ешь просто ломти сырого тунца. Тем не менее соседи мои ели и причмокивали, как будто это очень вкусно. Видно, не приходилось им есть кушанья, приготовленные по-эдоски!

Тем временем бутылочки с сакэ начали все чаще переходить из рук в руки, в зале стало шумно. Нода почтительно подошел к директору и принял от него чашечку с сакэ. Вот мерзкий тип! «Тыква» пил со всеми по порядкуи, видимо, собирался обойти таким манером всех кругом. Нелегкое дело!

Подойдя ко мне и расправляя складки хакама, он предложил:

– Выпьем по чашечке?

Я тоже выпрямился в своих тесных брюках и поднес ему сакэ.

– Вы уезжаете… как мне жаль, что мы скоро расстанемся, – сказал я. – Когда вы отправляетесь? Я непременно хочу поехать проводить вас до побережья.

– Нет, что вы, – возразил «Тыква», – ни в коем случае не затрудняйте себя!

Несмотря на его возражения, мне хотелось взять в школе отпуск и поехать его проводить.

Через час в зале был полный беспорядок. Два-три человека уже напились до того, что едва ворочали языком. Раздавались восклицания:

– Ну-ка чашечку!

– Я говорю – выпей, а ты…

Мне становилось скучно. Я пошел в уборную и при свете звезд стал смотреть на сад, разбитый в старом стиле. В это время сюда же пришел «Дикообраз».

– Ну, как тебе моя речь?… Понравилась?

Это было сказано с торжеством.

– Да, очень… только вот одно место не понравилось. Услыхав, что у меня есть какие-то возражения, он

спросил:

– Что же тебе не нравится?

– А вот что: «в Нобэока нет таких наглых франтов, которые с милым видом обманывают людей…» – так ты, кажется, сказал?

– Ну и что?…

– Это слишком мало, сказать только «франт»!

– Так как же еще-то назвать?

– Наглый франт, мошенник, проходимец, волк в овечьей шкуре, жулик, дрянь, шпион, гавкающий пес! – вот как его нужно было обозвать!

– Ну, знаешь, мне всего и не выговорить! Но смотри-ка, как ты здорово говоришь! И как много слов таких знаешь! Чего же ты сам не выступил?

– Да видишь ли, я хотел эти слова во время драки в ход пустить и предусмотрительно оставил их про запас. А для речи это не годится. – Вот оно что! Но все-таки болтать ты можешь… А ну-ка повтори еще разок!

– Сколько угодно! Понравилось? Ну слушай: мошенник, проходимец…

Только я начал, как на веранде послышалась возня и, пошатываясь, вылезли двое.

– Господа! Куда же это годится? Почему вы сбежали? Не пущу… Э, пойдем выпьем! «Проходимец»… интересно! «Проходимец»… – это чудно! Давайте-ка выпьем!… – И они потащили нас с «Дикообразом».

Вообще-то они шли в уборную, но были до того пьяны, что, наверно, забыли пойти, куда им было нужно, и принялись тащить нас. Видно, пьяный всегда хватается за то, что ему попадается на глаза, и тут же забывает, за чем раньше шел!

– Эй, господа! Проходимцев притащили!… Дайте-ка им выпить! Напоите допьяна этого мошенника! Не улизнешь от меня!…

И чтобы я не мог улизнуть, меня притиснули к стене. Озираясь по сторонам, я заметил, что на всех столиках уже не было ни одного нетронутого блюда с закуской и моя доля была начисто съедена. Нашлись же ловкачи – свое съели и все вокруг опустошили!

Директора нигде не было видно, наверно он незаметно ушел домой.

В этот момент послышалось:

– Здесь банкет? – и вошли три или четыре гейши.

Я даже слегка удивился, но так как я был прижат к стене, то лишь глядел, не шевелясь.

«Красная рубашка», который до сих пор сидел, прислонившись к колонне, и с довольным видом держал в зубах свою янтарную трубку, вдруг встал и направился к выходу. Одна из гейш, смеясь, поклонилась, идя ему навстречу. Это была самая молоденькая из всех и самая хорошенькая девчонка. Издали не слышно было, что она сказала, и я уловил только что-то вроде «ах, добрый вечер!» Но «Красная рубашка» прошел с видом, как будто незнаком с ней, и больше не показывался. Очевидно, он тоже ушел домой, вслед за директором.

С появлением гейш сразу сделалось веселее, со всех сторон неслись ликующие возгласы. Стало очень шумно. Начались разные игры. Восклицания играющих были так громки, будто здесь, в зале, проводились занятия по фех-тованию. Некоторые затеяли игру в кэн . Игроки выкрикивали: «Четыре!» – «Восемь!…» – лихорадочно выкидывая то одну, то другую руку. Это получалось у них куда лучше, чем в кукольном театре. В дальнем углу кто-то крикнул:

– Эй, дайте сакэ! – и, показывая пустую бутылочку, повторил: – Сакэ! Сакэ!…

Кругом стоял невероятный шум и гам. Среди всего этого разгрома один только человек чувствовал себя неловко, он сидел опустив глаза и погрузившись в раздумье. Это был «Тыква».

Прощальный банкет был устроен из-за него. Но это вовсе не означало, что все огорчены его отъездом, – нет, все пришли, чтобы выпить и повеселиться. И только ему одному было горько и неловко. Такие проводы лучше бы вовсе не устраивать!

Потом стали петь низкими, грубыми голосами, и каждый свое. Одна из гейш подошла ко мне и спросила:

– Почему же вы не поете? – в руках она держала сямисэн .

– Я не пою, – ответил я, – ты спой сама. Она спела одну песню, а потом воскликнула:

– Ох, устала!…

– Устала, ну так пой что-нибудь, что полегче.

Но тут вмешался Нода, который как-то незаметно подошел и сел рядом с нами.

– Судзу-тян , когда я подумал о том, что ты, наконец, встретилась с тем, с кем так хотела встретиться, а он сразу ушел, – мне стало жаль тебя… – сказал он, подделываясь под завзятого балагура.

– Не понимаю, – сдержанно ответила гейша.

Нода, не обращая внимания на ее тон, затянул неестественным голосом, подражая гидаю :

– Случайная встреча… и встретившись… – Перестаньте! – сказала гейша и хлопнула ладонью Нода по колену; тот в восторге засмеялся.

Это была та самая гейша, что поздоровалась с «Красной рубашкой». Нода смеялся, чувствуя себя чуть ли не на седьмом небе от радости: ведь гейша его стукнула по коленке!

– Судзу-тян! Сыграйте мне, – попросил он, – я станцую.

Нода еще и плясать был готов.

В другом углу старый учитель китайской литературы, кривя свой беззубый рот, благополучно спел первые две строки песни.

– А дальше как? – спросил он гейшу. Плохая память у этих стариков.

Одна из гейш завладела учителем естествознания.

– Сыграть вам? – сказала она. – Но смотрите, если не будете внимательно слушать… – и стала играть и петь.

– I am glad to see you , – в заключение пропела она по-английски, с трудом выговаривая слова.

– Вот интересно-то! – восхитился учитель естествознания. – Даже по-английски!

«Дикообраз» оглушающе громко крикнул:

– Эй, гейша! Я буду танцевать «пляску с мечом», – и скомандовал: – Ну-ка сыграй мне на сямисэне!

Гейша, ошеломленная грубым выкриком, даже не ответила ему. А «Дикообраз», не смущаясь, схватил тросточку, вышел на середину комнаты и, сам себе подпевая, стал демонстрировать свои таланты, которых от него никто не ожидал.

Тут Нода, тем временем сплясавший уже несколько танцев, разделся почти догола и, оставшись в одной только узкой набедренной повязке, взял подмышку метлу, вышел на середину зала и стал торжественно маршировать, выкрикивая:

– Японо-китайские переговоры прерваны!… Совсем, видать, с ума спятил!

У меня с самого начала душа болела за «Тыкву», который сидел с удрученным видом. «Хоть это и его проводы, но зачем же ему-то, одетому как подобает, терпеливо смотреть, как другие пляшут чуть ли не нагишом?» – подумал я и, подойдя к нему, предложил: – Кога-сан, пойдемте домой!

– Что вы, – сказал Кога, – ведь меня сегодня провожают, как же я раньше всех уйду домой? Это будет невежливо! А вы, пожалуйста, не стесняйтесь… – Он так и не двинулся с места.

– Что вам за дело до них? Если это проводы, так пусть бы и были ими, а то… посмотрите – ведь это какое-то сборище сумасшедших! Нет, пойдемте отсюда!

Он не хотел, но я почти силой вытащил его из зала, и мы пошли; в тот же момент откуда-то выскочил Нода, который до этого все время вышагивал, размахивая своей метлой.

– Э, хозяин-то раньше всех домой собрался! Это не дело! Японо-китайские переговоры!… Не пущу! – крикнул он и, вытянув руку, метлой загородил нам дорогу.

Я уже давно был раздражен, а теперь не выдержал и заорал:

– Японо-китайские переговоры! А, так ты, наверно, китайская куртка! – и, размахнувшись, ударил Нода кулаком по голове.

Нода сначала был совершенно ошеломлен, потом стал отбиваться, бессмысленно бормоча:

– Ой, ужас какой!… Как ты меня ударил!… Разве можно меня так бить… японо-китайские переговоры…

Тут «Дикообраз», заметив из глубины зала, что началось что-то неладное, оборвал свою «пляску с мечом» и подбежал к нам. Увидев всю эту картину, он схватил нас каждого за шиворот и стал растаскивать.

– Японо-китайские… Ой, больно! Да больно же! Безобразие!… – отбивался Нода.

Но тут нас растащили, и Нода грохнулся на пол, а я ушел, и что было там дальше – не знаю.

По дороге я распрощался с «Тыквой», и когда вернулся домой, был уже двенадцатый час ночи.