Что я помню о том дне
Что я помню о том дне? Дождь лил всю ночь, яростно хлестал в оконное стекло, раскаты грома не давали уснуть. Наутро город весь размок, свинцовые облака затянули небо.
— Пойдешь фотографировать лужи? — спросила я Диего, уходя из дома.
Он отрицательно покачал головой — нужно было закончить срочную работу, то есть провести целый день в темной каморке фотолаборатории. Пришел папа, принес киви, чистил их на кухне. Эти мохнатые плоды с нежной зеленой мякотью были тогда в новинку. Папа говорил еще, что в них содержится много витамина С, это прибавит нам сил.
Меня вытошнило на работе, зеленые сгустки падали прямо в корзину для бумаг.
В обеденный перерыв я вышла на улицу, дождь перестал. Есть мне не хотелось, я зашла в музыкальный магазин, решила купить в подарок Диего сборник его любимых старых композиций «Doors». Подходя к кассе, я вдруг обнаружила, что денег в кошельке хватит только на диск. Не знаю почему, но именно в тот момент до меня дошло, чем была вызвана утренняя тошнота. Я разволновалась. Из-под застегнутого пальто поднялась горячая волна, обожгла щеки. Люди проходили вперед, оплачивали покупки. Чей-то локоть случайно коснулся моей груди — и я машинально закрылась обеими руками. Пропустив свою очередь на кассе, я растерянно думала: если куплю диск «Doors», у меня не останется денег ни на что другое. Я толком не понимала, что происходит, скорее, интуитивно чувствовала изменения в своем теле. Рассматривала огромные плакаты, вывешенные над кассой, — Джоан Баэз и Джимми Хендрикс в клубах сигаретного дыма… Потом положила диск «Doors» и вышла на улицу. Не пройдя и двух шагов, наткнулась на аптеку.
Подождала, пока не уйдет покупатель, стоящий передо мной, и хриплым голосом быстро проговорила:
— Тест на беременность, пожалуйста.
На белом халате аптекарши вышит красный крестик с золотой каймой. Она протягивает мне продолговатую упаковку ярко-синего цвета. Деньги падают на пол, я наклоняюсь, чтобы поднять их… грустно улыбаюсь. В моих глазах страх.
Страх, что это может оказаться неправдой.
Иду в ближайший «Макдоналдс». В полумраке туалета читаю инструкцию. Моча течет прямо на полоску. Этот дождь на улице… Второй день льет как из ведра. Город пропитан водой.
Жду. Рядом с первой синей полоской проявляется вторая — сначала блеклая, потом все ярче. Я беременна.
Прошло больше года с тех пор, как мы с Диего перестали предохраняться. Мне почти тридцать четыре. Каждый день я замечаю, что время не проходит бесследно. Я слежу за собой, делаю макияж, возможно, выгляжу даже лучше, чем в двадцать лет, но определенный рубеж уже пройден, хоть я и стараюсь не обращать на это внимания. Я по-прежнему веселая, энергичная, грань между молодостью и зрелостью придает мне очарование. Однажды, рассматривая свое лицо в зеркале лифта, я обратила внимание на множество мелких, едва заметных морщинок. И я поняла, что эпицентр взрыва — это тревоги и заботы, которые изнутри подтачивают нас. Оттуда идут трещины, паутина трещин, как на стекле, в которое попал камень. Мы стареем не день за днем, мы стареем внезапно. Какая-то искра попадает в нас, выжигает болью, оставляет горький след на лице.
Синяя полоска на белом прямоугольнике — знак исполнения тайного, невысказанного желания. Теперь я не боюсь, что время обрушится мне на плечи, не боюсь постареть, потому что в той точке, откуда начинают расходиться трещины морщин, сосредоточена не горечь, а долгожданный подарок. Теперь все будет по-другому: мое лицо — лицо матери, на котором годы оставляют следы. В этих морщинах скроются заботы материнства, грусть угасающей любви, создавшей свое продолжение.
Я сложила тест-полоску и убрала ее в карман. Вышла на улицу. Небо и впрямь походило на перевернутую лужу. Хмурые облака висели низко, как густой дым. Из телефонной кабины я позвонила Диего:
— Что делаешь? Чем занимаешься?
Он ответил, что собирался пойти на встречу с владельцем арт-галереи. Спросил, почему я не в редакции.
— Захотелось прогуляться.
— Дождь кончился?
— Да.
Я решила ничего не говорить ему, по крайней мере по телефону… на этой шумной улице. Лучше сказать дома, вечером, отбросив все дневные заботы, обнявшись в тишине нашей уютной квартиры.
Я вернулась в редакцию, но работать не могла. Сидела и смотрела на экран компьютера, заставить себя на чем-либо сосредоточиться было выше моих сил.
Диего был дома. Еще подходя к двери, я услышала музыку. Осторожно повернула ключ и тихо вошла. Он играл на пианино, босой, длинные руки в рукавах старого, заношенного пуловера. Вот она, мелодия нашей любви — любви, которая не потускнела с годами… нота за нотой, бесконечные звуки разбиваются о стены, резонируют в просторной квартире. Я тихонько села в кресло за его спиной и погрузилась в музыку… Диего остановился, засунул палец в нос, как ребенок.
Я стала насвистывать прерванную мелодию, но получилось фальшиво. Он обернулся:
— Любимая… ты пришла…
Мы оба устали. Усталость накапливалась, выматывали будничные заботы, сумасшедший, беспощадный ритм большого города.
Диего подошел ко мне, посмотрел как-то по-особенному, возможно что-то почувствовал. Я протянула ему полоску теста:
— Держи, отец, это первая фотография твоего сына. Жаль, что не ты ее сделал.
Он рывком стащил с себя свитер, прямо-таки сорвал его с тела, будто хотел сбросить всю накопившуюся боль, освободить место для радости. Возбужденно зашагал по квартире, радостный, голый по пояс, колотя себя в грудь кулаками, как победивший всех соперников самец шимпанзе. Стал беспокоиться, как настоящий муж: я должна быть осторожна, должна беречь себя. Почему не позвонила, он бы приехал за мной в редакцию, мне не стоит ездить на мопеде, на дорогах столько выбоин! Сходил на кухню, принес бутылку красного вина и два бокала. Вина мне не хотелось, я сделала пару глотков, Диего пил один. Когда бутылка опустела, он взял ее, как новорожденного, покачал на руках.
— Пьетро, — произнес он с нежностью. — Пьетро…
Это имя мы давно придумали для нашего сына.
— А если будет девочка?
— Тогда Пьетра.
Я смеялась. Радость озаряла наш дом, прогоняя усталость. Тихий, уютный вечер, в комнате тепло, от Диего пахнет вином.
Мне захотелось принять ванну. Диего пошел за мной, потрогал льющуюся из крана воду, в другой руке зажата полоска теста.
— Ты уверена, что эта штука срабатывает?
Я позвонила своему гинекологу, она посоветовала утром сдать кровь, проверить содержание гормона бета-ХГЧ. Диего забрался в ванну вместе со мной, поджал ноги. Вода выплеснулась через край.
— Я тебе мешаю?
— Нет, нисколько.
Мы выключили свет, зажгли свечу, мягкий неверный свет скрадывал очертания ванной, отражался изумрудными блестками на кафельной плитке. Мы лежали, погруженные в тающую мыльную пену, в наше бесконечное счастье. Мелькание дней, череда забот, наши тревоги — все остановилось, улеглось, успокоилось в безмятежности этой воды. Мы держались за руки, наши пальцы переплетались — вот так слились во мне наши клетки, маленькие и беззащитные.
— Я уже люблю этого ребенка.
Диего с головой погрузился в воду, вынырнул. Мокрые кудри прилипли к голове, смешные уши — большие плоские тарелки. Несомненно, малыш будет похож на него.
Мы упали на постель мокрые, разгоряченные, провалились в сон. Разбудила меня музыка, играл Диего. Я лежала и рассматривала длинную вереницу ног на стенах нашей квартиры. Теперь мне казалось, что они маршируют в полутемном коридоре, идут к нам в комнату. Вот они сбрасывают ботинки, туфли, сапоги, сбрасывают груз печали и принимаются плясать босиком под звучащую музыку, разделяя нашу радость.
Запахло кофе. Диего был на кухне, я подошла к нему, обняла. Нам захотелось выйти на улицу, насладиться тишиной. Ночь тянулась бесконечно, словно канун большого праздника.
Край неба на востоке посветлел, предрассветный полумрак рассеивался. Открылась витрина бара. Стал оживать рынок, продавцы суетились возле своих прилавков. У меня было ощущение, что мы в отпуске, путешествуем по незнакомому городу. Ожидая открытия медицинской лаборатории, мы зашли в кафе, кофеварка только нагревалась.
Рукав свитера закатан, выше локтя — резиновый жгут. Я отвернулась, чтобы не видеть, как шприц наполняется кровью.
Первые покупательницы катят сумки-тележки вдоль рыночных рядов. Мы идем обнявшись, удерживая в этом объятии нашу тайну.
— Купим что-нибудь? Брокколи, например.
На крепких зеленых кочешках в большом ящике блестят капельки росы.
— Хорошо, давай купим брокколи.
И еще пучок редиски, свежей, только что с грядки. И гроздь бананов.
Мы остались дома. На обед Диего приготовил брокколи, мы ели прямо из сковородки, обмакивая в теплое масло кусочки хлеба, которые тотчас же становились зелеными. А потом Диего сходил за результатами анализов. Я, в трусах и его свитере, надетом на голое тело, ждала у окна. Диего увидел меня, помахал белым конвертом. Улыбнулся широко, во весь рот.
Гинеколог сказала, что всё в порядке, что уровень хорионического гонадотропина низкий, но на ранних сроках беременности это нормально.
Дни потекли, полные безмятежности. Диего то и дело звонил мне в редакцию, справлялся о моем самочувствии, спрашивал, поела ли я, не слишком ли много курят коллеги. Я, не изменяя своим привычкам, ездила на мопеде, забегала наскоро перекусить в бар.
Диего клал ухо на мой живот, только ухо, не хотел давить головой. Согнувшись в таком неудобном положении, он к чему-то там прислушивался, на лице блуждала глуповатая улыбка.
Мои родители, когда мы сообщили им новость, просто онемели. Я заметила, как заблестели и увлажнились их глаза. Отец инстинктивно взял маму за руку. Как давно я не видела этого жеста!
— Мы думали, что вы не хотите… что ты, Джемма, не хочешь… — сказала мама.
— Но почему?
— Так… Потому что и я была такой… слишком мнительной…
Папа бросил курить, стал бегать по утрам. Заходил за Диего к нам домой, и тот плелся за ним, вялый, сонный, в старых кроссовках без шнурков.
То, что происходило в моем теле, казалось мне настоящим чудом. Где-то внутри бушевал ураган клеток. Моя походка неожиданно обрела медлительность и плавность. Стали раздражать громкие звуки — звонки редакционного телефона, голоса коллег. Я не участвовала в их бурных дискуссиях, тихо сидела на своем рабочем месте, отгородившись от всех бумагами и папками. Между мною и окружающим миром образовался какой-то невидимый зазор — небольшой и тем не менее ощутимый.
Я радовалась, когда Диего заходил за мной после работы, прижималась к его худому телу. Он брал меня за руку, согревал ее в своем кармане. По дороге домой мы останавливались у витрин детских магазинов. Любопытство смешивалось во мне с наивным страхом — я совсем ничего не знала об этом мире. Внутрь мы не заходили: что-то мешало мне, какая-то непонятная тревожность. Диего подвел меня к витрине кулинарии, где лежали рисовые биточки, жаренные в масле.
— Купим эти рисовые шарики? — Диего захотелось есть.
Мне хватило одного кусочка, чтобы почувствовать приступ тошноты. Диего доедал мою порцию, рот набит рисом, на лице блаженная улыбка.
Белая безмятежность ожидания, бесконечные мечты в сладкой полудреме. Когда я закрывала глаза, передо мной возникали яркие расходящиеся круги. Так бывает, когда смотришь на солнце сквозь сомкнутые ресницы и вдруг чувствуешь усталость, полуденную знойную тяжесть…
Откуда появилась змея? Чешуйчатая лента пересекла белое поле умиротворения, оставляя за собой влажный след.
Стоял чудесный день, мы гуляли по парку. Аромат осенней листвы, красный ковер под ногами, кроны деревьев в пронзительно-синем небе. Змею заметила только я. Обыкновенный безвредный уж прополз по моей ноге. Странно, что он оказался в этом парке, посреди города, где к тому же выгуливают собак. Мгновение — и он исчез в густой траве.
— Ты видел?
Нет, Диего ничего не видел. Он пошарил руками в траве под кустарником, нашел палку и пошевелил ветви. Там никого не было. Мы пошли дальше, я старалась больше не думать о той змее.
Мы в кабинете врача. Первое ультразвуковое исследование, маленькая темная комнатка. Гель неприятно холодит живот, оставляет скользкую дорожку. Я снова вспоминаю змею, которая проползла по моей ноге. Лицо врача неподвижно. Он двигает инструмент ниже и ниже, к лобку. Зародыш есть, темная точка в матке, но сердцебиение… ударов сердца не слышно. Как пишут в книгах, ударов, напоминающих стук копыт скачущей галопом лошади. Врач спрашивает, будем ли делать вагинальное УЗИ. Я соглашаюсь, не до конца понимая, что от меня требуется. Я хочу только одного: хочу услышать это сердце. Диего рядом со мной, смотрит то на монитор, то на плотно сжатые губы врача. Зонд входит в мое тело, что-то там исследует. Вот он появляется наружу вместе со стерильной целлофановой перчаточкой, смазанной гелем. Обычный медицинский инструмент — инструмент, причиняющий боль…
Сердцебиение не прослушивается.
— Возможно, срок еще маленький, — говорит врач. — Может быть, вы ошиблись, зачатие произошло позднее, чем вы думаете.
Он что-то пишет в карточке, просит прийти на повторное обследование через неделю, приглашает следующую беременную. У женщины большой живот — не меньше шести месяцев.
Мы заходим в бар, заказываем чай. Неприятный запах пригоревшей еды. Шумная компания отмечает какой-то праздник… Диего улыбается, чтобы ободрить меня, но выходит не улыбка, а некое подобие улыбки, горькое сожаление. Накрыл мою руку, лежащую на грязном столе, как будто хотел задушить мои мысли.
— Змея… Проклятая змея… — Я постоянно думала о ней.
Чай был отвратительный, с привкусом стирального порошка, воду для него, кажется, взяли из кофеварки. Диего сходил к стойке бара, вернулся, жуя пирожное, подбородок испачкан сахарной пудрой. Пощекотал меня, положил мне в рот кусочек:
— Ешь. Все будет хорошо, вот увидишь.
Через день я снова сдала кровь на гонадотропный гормон плаценты. Медсестра колола мне вену, а я разглядывала стену, белую каталку, банку спирта и ватные шарики. Мы вышли на улицу. Из переполненных автобусов на остановке, ругаясь, вывалились люди. На лицах этих бедолаг застыли горечь и обида. Мы зашли в бар, наскоро позавтракали у стойки. Диего встретил знакомого рекламщика — болтливого здоровяка. Они обнялись, завели разговор о работе, о каком-то проекте. Знакомый Диего казался человеком жизнерадостным, говорил громко, с напором. Мы же — как два лемура… жалкие призраки, случайно оказавшиеся на земле. Диего смеялся нарочито и как-то неестественно, скорее, чтобы подбодрить себя. Я представилась здоровяку, протянув маленькую сухую ладонь.
Мы вернулись домой. Ближе к вечеру Диего пошел за результатами анализов. Я видела из окна, как он возвращается… переходит дорогу, идет через рынок, где продавцы убирают свой товар. Лицо напряженное, в руках — конверт. Мы вскрыли его, сидя на диване. Я позвонила гинекологу. Уровень гормона оказался слишком низким.
Ребенка я потеряла через два дня. Я была на работе, когда вдруг почувствовала между ног теплую волну. Испугавшись, вскочила и пошла в туалет. Стянула с себя колготки и все остальное. Небольшое пятно крови и сгустки, которые продолжали из меня выходить… я попыталась остановить кровь бумажными полотенцами. Так и стояла, согнувшись, в этом тесном туалете, под полками с кипами бумаг и авторучками, не понимая, что со мной происходит. В крошечном зеркале отражалось мое опрокинутое лицо. Я испугалась, но полностью осознавала происходящее, как человек, впервые совершивший убийство в приступе гнева, по неосторожности… Я пыталась скрыть улики. Красная вода стекала в раковину, в биде.
Бумажные полотенца я зажала между ног, прислонилась к двери, ожидая, что кровотечение остановится. Бумага тут же сделалась ярко-красной, кровь сочилась на пол, салфетки пришлось менять несколько раз. Столько крови я еще никогда не видела.
— Забери меня!
— Что-то случилось?
— Забери меня!
Я ждала его на улице, присев на ступеньку, где обычно устраивался бомж, но сегодня он куда-то подевался. Диего бежал, я слышала звук его шагов. Бросилась ему на шею, уткнув лицо в куртку:
— Я потеряла его. Я потеряла его. Я потеряла его.
Больница занимала большой старинный особняк в центре города. Внутри очень тихо. Лестница залита теплым светом, широкие мраморные ступени потемнели от времени. Медсестры в ординаторской курили, сидя вокруг радиоприемника. До Рождества оставалось совсем немного, все носились за подарками, больница выглядела полупустой. Плакать навзрыд я уже не могла, слезы бессильно катились по щекам, словно последние капли дождя.
Меня осмотрели, сделали УЗИ. Дежурный врач, коренастый и плотный, с зычным голосом рыночного зазывалы, улыбаясь, протянул салфетку. Я вытерла гель. Врач сказал, что мне повезло, что кровотечение спасло меня от выскабливания. Что касается всего прочего… это не просто выкидыш.
— Яйцеклетка пустая. Тело освобождается от нее естественным образом, — объяснил доктор.
Еще он сказал, что я молода и здорова, что можно, не откладывая, пробовать забеременеть снова.
— К сожалению, такое часто случается.
Так мы вернулись домой, с пустыми руками, с пустым животом… однако слова доктора вселили в нас надежду. Ничего не поделаешь, нужно собраться с силами, нужно жить дальше. Включили в квартире свет. Диего принес вино, припасенное для особого случая, хотел заглушить эту боль. Открывая бутылку, он вдохнул аромат: черт, ну и вино! Вино действительно оказалось прекрасным. Яркое, густое, оно согревало, утешало. В том, что случилось, никто не виноват. Да и можно ли назвать ребенком эту комбинацию клеток, этот жалкий сгусток, вышедший из меня вместе с кровью. Смерть без похорон, без гроба. Траур, которого быть не должно.
В конце книги, посвященной беременности и родам, мы нашли маленький словарь. Термина «пустая яйцеклетка» там не было. Книгу мы забросили в дальний угол. Диего хотел рассмешить меня, принялся дурачиться, устроил игру в жмурки — надел повязку, расставил руки, чтобы меня поймать.
— А вот и я, я — твоя пустая яйцеклетка…
Но скрытую в глазах грусть спрятать не удалось.
— Значит, это был не наш ребенок. Если детям суждено появиться, они появляются, не волнуйся.
Больше мы к этой теме не возвращались. Я начала заниматься спортом, мое истощенное тело нуждалось в физических нагрузках, это помогало освободиться от переживаний.
Наша грусть потихоньку проходила, уступая место привычному ритму жизни. Дни шли один за другим по мраморной лестнице, по нашей квартире, где никто уже не открывал пианино, где мой шарф висел в прихожей рядом с мотоциклетной курткой Диего. Мы снова окунулись в наполненную приятными мелочами размеренную жизнь, где было место и чудесам. Как в день нашей первой встречи.
Еду на мопеде по набережной Тибра, стою на светофоре, с лицом, напряженным от повседневных забот, и вдруг вижу его. Он идет к зебре, переходит дорогу, на плече тяжеленная сумка. Я сигналю, он оборачивается, но меня не замечает, ускоряет шаг. Тогда я, пропустив поток машин, подъезжаю ближе, медленно следую за ним, окликаю:
— Диего…
Он оборачивается, бросает сумку на асфальт.
— Я как раз думал о тебе! — кричит он, обнимая меня. — Я думал о тебе, и ты появилась.
Удивительно, что мы расстались утром, несколько часов назад, а кажется, будто не виделись годы, — такая неожиданность, приятный сюрприз.
Мы идем по набережной Тибра, держась за руки, как туристы. Мы пережили нелегкие дни, заботы не прошли бесследно — на лбу у меня появилась глубокая складка недоумения, да так и осталась. Работа меня больше не радует, я страдаю от неуверенности в себе, не могу избавиться от уныния, ем себя поедом. Ребенок, которого я потеряла так быстро, теперь далеко от меня, но, может быть, он остался здесь, в этой морщине.
Обычный день, случайная встреча — что может быть лучше? Я крепко сжимаю руку Диего. Его глаза лечат мою боль.
— Куда ты направлялся?
— Никуда. Возвращался домой, к тебе.
— Любимый…
— Любимая…
— Так больно видеть, что ты грустишь…
— Не буду…
— Я живу только тобой.
Мимо пролетает машина, едва не задев нас. Все могло бы закончиться так нелепо, в одно мгновение…
Мы спускаемся к реке, на грязный берег, который помнит нас совсем молодыми и глупыми. Туда, где мы были счастливы, где танцевали обнявшись, сбросив на пол всю одежду.
Куда уплыла наша старая баржа? Куда улетели маленькие ласточки, которые садились на ее ржавые борта? Здесь, у воды, можно забыть обо всем. Город с его заботами остался наверху, за черной стеной. Тяжелые воды реки уносят с собою все.
Той ночью чувственное влечение вновь овладело нами. Мы могли бы заняться любовью прямо на берегу, на размякшей от воды земле. Но я не решилась — холодно. Наверное, старею. И мы вернулись домой, оставив на реке закат, запах стоячей воды и наши воспоминания. Обнявшись, мы шли по городу — он отнимает у нас столько сил, опустошает нас, порой лишает чего-то важного… но это наша жизнь.
Ты все еще любишь меня?
Люблю. Всегда. Только тебя.
Тебе не кажется, что я изменилась? Стала неуверенной, жалкой? Что замкнулась в своих мелочных проблемах?
Мне кажется, что твой запах будет преследовать меня всю жизнь.
В эту ночь впервые за много месяцев к нам вернулась надежда.
Я часто вижу во сне этого ребенка… всегда его. Лица не разглядеть, он сидит на перроне какого-то железнодорожного узла, свесив ноги со старой деревянной скамьи. Он, маленький начальник станции с жестяным фонарем, освещающим туман, дает команду, отправляя поезда.
Мы уехали в Париж. В Национальном центре фотографии была выставка Йозефа Куделки, которую Диего хотел посмотреть. Мертвая птица на проводах, ангел на ослике. Вышли притихшие, оглушенные. Посидели на открытой веранде кафе напротив Центра Жоржа Помпиду, заказали десерт «снежки» в ванильном креме. Огромные часы отсчитывали секунды, оставшиеся до наступления нового тысячелетия. Ветер свободы, цыгане на фотографиях Куделки разбудили желание бросить все, уехать из Рима куда глаза глядят. Эта мысль возникала у нас и раньше. Зачем жить в городе, где нет настоящих друзей? Где для того, чтобы почувствовать себя живым, настоящим, надо спуститься к реке и пройти вдоль грязного берега?
На обратном пути я купила в аэропорту тест на беременность. Диего ничего не знал. Я зашла в аптеку, вернулась с упаковкой французского аспирина. Старалась не думать об этом. Дома первым делом разобрала чемодан, загрузила стиральную машину. Тест пролежал в моей сумочке до самого вечера, пока я действительно о нем не забыла.
Дождалась вечерней тишины. С опустевшей улицы доносятся голоса — люди вышли из ресторана, остановились поболтать у припаркованной неподалеку машины. Я закрылась в туалете, помочилась прямо на тест-полоску. Положила ее на край ванны, умылась, почистила зубы и только после этого посмотрела. Я снова беременна.
Бурной радости не было. Теперь я многое знала: знала, какие анализы необходимы, какой должен быть уровень гормонов. Могла оценить свое состояние с медицинской точки зрения. Я старалась не зацикливаться на себе, хоть такая потребность и была очень сильной.
Новость мы никому не сообщили, хранили ее как тайну, делая вид, что наша жизнь идет своим чередом. Результаты первого анализа на уровень гормонов оказались хорошими. Вскоре после этого я сделала УЗИ. Сердцебиение не прослушивалось. Напрасно зонд блуждал по моему телу, жизнь внутри меня замерла.
Врач зажег лампу над письменным столом, взял свои бумаги, авторучку:
— Может быть, рановато… возможно, вы ошиблись со сроками зачатия.
Мы не могли ошибиться, с того самого дня мы не занимались любовью, опасаясь повредить слившимся клеткам..
Домой я вернулась в полном безразличии. Упала на кровать, натянула одеяло на голову:
— Хочу спать, дай мне поспать…
Скинула туфли, сорвала с себя одежду… к черту, все к черту! Еще одна «пустая яйцеклетка», замерший эмбрион, зародыш без сердца. Разглядывая трещины на паркете, я думала, где, в каком месте прячется злой рок?
На этот раз пришлось делать выскабливание матки.
Диего проводил меня до стеклянной двери. Шел рядом с каталкой, не выпуская мою руку.
Я была спокойна — смирилась с этой несправедливостью. Диего, взволнованный, бледный, громко говорил, шутил с медсестрами, которые меня везли.
— Не волнуйся, малышка, я здесь. Я никуда не уйду… я здесь.
Он гладил мои волосы тяжелой, негнущейся рукой. Глаза у него какие-то странные, темнее, чем обычно, зрачки расширены.
Позже он признался, что выкурил косяк. Пока ждал меня, спустился на первый этаж, зашел в пустую больничную часовню, сел перед пластиковым изображением Богоматери. Он и какая-то монашка, больше никого. Диего и молитвы-то ни одной толком не помнил, монашка подсказала ему «Аве Мария».
Я вышла оттуда с застывшим взглядом.
— Не хочу больше видеть, как ты страдаешь, любимая.
Дни бежали за днями, бесполезные, как пустые вагоны.
Я обновила свой гардероб: купила узкие сапоги, пальто-редингот с широким поясом, который стягивал слишком тонкую талию. Коротко обрезала волосы, захотелось ощутить свой череп. Теперь на моем лице выделяются глаза, сверкают, как у раненого зверя.
Диего смотрит на меня со страхом — ему так нравились мои волосы! Говорит, что я по-прежнему красива, так лучше видна прелесть черт. Но теперь рядом с ним другая женщина — маленькая лисичка с узенькой мордочкой, в удлиненных глазах которой застыла скрытая боль.
Делиться этой болью мне не хотелось.
Между тем дела у Диего шли неплохо. По утрам он преподавал в частной школе фотографии, уходил из дому рано — в половине девятого начиналось первое занятие. Студенты боготворили его, ходили за ним по пятам. Если выдавался солнечный денек, они шли на натурные съемки. Диего ненавидел постановочные фото. Они ездили по городу на мопедах, снимали в городских парках, на набережных Тибра. Студенты подражали Диего во всем: падали вместе с ним на землю, ловили перевернутое, искаженное изображение. Студентки смотрели на него с обожанием, многие из них были симпатичные, но с какой-то нарочитой эксцентричностью. Иногда мы договаривались вместе пообедать. Диего опаздывал, подходил ко мне, смеясь, в окружении своих учеников.
— Вон та ничего… — говорила я, по-лисьи сощурив глаза.
Он рассеянно кивал, не выказывая никакого интереса. Женщинами он вообще мало интересовался. Даже в баре, рядом со своими студентками, которые пили кофе и крутили косяки, он смотрел не на них, а на проходящих за окном собак. Ему нравились охотничьи породы — узкая морда, гладкая шерсть с подпалинами, вислые уши.
Я не хотела заводить собаку и находила тысячу банальных причин, чтобы отговорить Диего. Собаку нужно выводить гулять, мы не сможем распоряжаться своим временем, не сможем возвращаться домой, когда нам удобно. На самом деле я не желала признаваться в том, что нам вдвоем становится немного грустно, что нам необходимо еще одно живое существо, которое нарушило бы тишину дома, заполнило бы собой мои мысли… его мысли. Мысли о ребенке, который так и не появился на свет.
Я очень хорошо помню конец 1989 года. Случилось три события: рухнула Берлинская стена, умер худой как щепка Сэмюэл Беккет и в один день с ним ушла из жизни Аннамария Альфани, моя мать. Тихая, неприметная смерть, как, впрочем, и вся ее жизнь. Как-то утром у нее на теле появились гематомы. Она стала бледной — белее мела, а на ногах и на животе расцвели темные пятна.
Болезнь была недолгой, мне ничего не удалось для нее сделать. Единственное, о чем она меня просила, — мягкий сыр страккино. В обеденный перерыв я заходила в гастроном, потом бежала домой, кормила маму с ложечки, вытирала ей рот. Садилась рядом с ней на кровать и смотрела телевизор. Шла какая-то викторина, нужно было угадать, сколько фасолин помещается в стеклянной банке. Однажды мама сказала: «Три тысячи семьсот двадцать три» — и угадала. Она смотрела на свое угасание точно так же, как смотрела в экран телевизора. Без настоящего интереса, думая о чем-то еще. Такому стоит поучиться.
Она ушла безмятежно, сама сложила руки на груди. Она часто так складывала руки, ей это нравилось.
Отец исхудал — кожа да кости. Я приглашала его к нам поужинать, но он не хотел. Тогда я шла что-нибудь ему приготовить, пробовала делать котлеты, как мама. Армандо приходил на кухню, усаживался в уголке и почти ни к чему не прикасался.
Гойко натягивает на голову куртку — снова начинается дождь. Переходит на другую сторону улицы, чтобы купить сигареты, закуривает — сигарета быстро намокает под дождем и гаснет. Он оборачивается ко мне, я вижу прилипшие ко лбу мокрые волосы, сверху куртка как покрывало. Сейчас он похож на женщину, похож на свою мать.
Вместе с небольшой группой людей мы идем из выставочного зала в ресторан. Боль железными тисками сжимает сердце, мне страшно.
Я хочу, чтобы Гойко больше не оборачивался, не искал меня, хочу исчезнуть, раствориться в этом городе. Останавливаюсь у витрины небольшого ювелирного магазина, смотрю на серебряную брошь в виде розы…
— Тебе нравится?
Пьетро стоит у меня за спиной, а я не заметила. Он здесь, рядом, пар от его дыхания оседает на стекле витрины. Его синий капюшон удивительно подходит к цвету глаз, которые сейчас кажутся темнее обычного. Пьетро тычет пальцем в центр витрины, в розу, лежащую на маленькой бархатной подушечке:
— Тебе нравится?
— Что, милый?
— Брошка, вот… роза.
— Да, красивая, — киваю я.
Такой же вопрос задал мне Диего у витрины неподалеку от этой. Серебряную розу тончайшей работы он приколол мне на блузку в подвальчике какого-то пивного ресторана…
Пьетро смотрит на меня, я едва стою на ногах.
— Ты устала, мам?
— Нет-нет…
— Это из-за фотографий, правда?
Я поворачиваюсь к сыну, у него худое вытянутое лицо, совсем как у отца.
— Тебе они понравились?
Отвечает не сразу, крутит головой, покусывает нижнюю губу:
— От них больно, мам…
Впервые за последнее время мне кажется, что он говорит искренне, без вечной своей насмешливой улыбочки.
Беру его за руку, она совсем холодная.
— Мне жаль, Пьетро…
Чувствую, как он проглатывает комок.
— Диего молодец, он классный был.
Пьетро сосредоточенно рассматривает витрину — розу на темном бархате.
— Я не похож на него, да?
— Ты — его копия.
— Привет, малышка… — Диего, широко улыбаясь, заходит в приемный покой частной клиники.
Здесь холодно, как в гигантском аквариуме. Я сижу на кожаном диване жемчужного цвета, напротив меня — точно такой же. Рамы на окнах железные — индустриальный антиквариат. Большая абстрактная композиция во всю стену… красные пятна, пузыри, наполненные кровью, плывут по темному фону.
Наконец-то Диего пришел. Я ждала его, смотрела на приоткрытую дверь, чувствуя себя очень неуютно. И вот он здесь, его худое лицо склонилось надо мной, волосы примяты.
— Я опоздал?
— Нет, я сама пришла недавно.
Садится рядом, целует меня в щеку. Он принес с собой запах городских улиц — ехал сюда через весь город. В руках у него мотоциклетный шлем, он снимает кожаные перчатки, гладит меня по спине, легонько встряхивает за плечи. Я изображаю жалкое подобие улыбки.
— Ну что, снова мне придется дрочить? — со смехом спрашивает он.
Пытаюсь засмеяться и я, но слезы так и катятся из глаз.
Врач-генетик уже сделал заключение по результатам анализов Диего: «К счастью, у вашего мужа прекрасная спермограмма, так что необходимо сосредоточиться на вас».
Слезы тихо катятся по моему неподвижному, без эмоций, лицу. Диего молчит, он привык к этим слезам. Одна и та же сцена повторяется почти без изменений.
— Хочешь, уйдем отсюда?
Диего то и дело повторяет: «Если тебе это так тяжело, давай все бросим». Но я настаиваю, снова и снова записываюсь на прием к разным врачам.
— Ты откуда? — спрашиваю его.
— Из студии.
— Тебе нужно вернуться?
— Не беспокойся, меня подождут.
Сейчас он снимает только для рекламы. Подчиняется вкусу заказчика, никаких размытых изображений, делает только то, о чем его просят, фотографии четкие и ясные, кристально чистые. Работа не творческая, поэтому нравится ему. Говорит, что включает автопилот.
Лечение требует денег. Прошел целый год — самый тяжелый год моей жизни. Еще одна чистка, разведенные в стороны ноги, расширители, иглы…
Мне вводили гормоны для стимулирования овуляции, потом брали яйцеклетки на анализ. У них оказалась плохая форма, неправильная последовательность нуклеиновых кислот. Сгустки образовывались там, где, по сути, не должны были образовываться. Мне вводили кортизон, антикоагулянты, потом снова стимулировали овуляцию. Яйцеклетки стали лучше, некоторые из них вполне подходили для оплодотворения. У Диего взяли сперматозоиды и попробовали подсадить сперматозоид в яйцеклетку. За первой попыткой последовала вторая. Зачатие произошло, беременность стала развиваться, сердцебиение у плода было… но через пятнадцать дней прослушиваться перестало. Еще через неделю я упала с мопеда, мне наложили пять швов на подбородок. Врач-генетик сказал: «Что-то мне не нравится…»
Сделали гистероскопию. Генетик улыбнулся:
— У вас перегородка в матке, вы знали об этом?
— Нет, а что это?
— Это кусочек мембраны, который разделяет полость матки и препятствует закреплению зародыша.
Я нашла лучшего специалиста по этой части. Пришлось ехать в Милан — поезд, гостиница. В частной клинике на меня надели зеленый халат. Перегородку убрали. Диего поддерживал меня под руку, мы шли по длинному коридору, покрытому лаком; я еле переставляла ноги, держась за низ живота. Мы дошли до стеклянной двери детского отделения, увидели белый стерильный инкубатор, полный темных головок. Я стояла как каменная. Диего крепко обнял меня, и тогда я решила: я хочу, и я сделаю это.
Снова стимулирование овуляции, гормональные препараты профази 500 и пергонал 150. Я начала толстеть, у меня испортился характер, либидо причалило к Антарктиде. Я соблюдала все предписания врачей, бросила курить. И вот я здесь, в ожидании очередного искусственного оплодотворения.
Наконец-то нас приглашают пройти. В просторном кабинете — огромный стеклянный стол, на стене мрачноватая картина, как будто Альберто Бурри. Доктор очень любезен, у него усы и животик, как у семейных врачей прошлого века. Он шевелит пальцами, я рассматриваю его обручальное кольцо, кустики черных волос.
За ширмой снимаю юбку, забираюсь на кресло. Доктор включает монитор, вводит наконечник, копается во мне. Я жду.
Он, в конце концов, честный человек. Чешет в затылке, разводит руками. Мы снова сидим у стола, мое лицо — мордочка затравленной лисички. Доктор смотрит на меня, переводит взгляд на Диего, качает головой. Ему действительно очень жаль, но в нашем случае все попытки обречены. Несмотря на гормональную терапию, яйцеклеток у меня мало, даже меньше, чем в прошлый раз. Голос у доктора не такой, как обычно, кажется, что каждое слово дается ему с трудом. В моем случае не поможет даже донорская яйцеклетка, потому что матка у меня неэластичная, плохо развита… преждевременно состарилась, после удаления перегородки остался большой рубец. Такое, к сожалению, случается.
Голос у доктора дрожит, когда он произносит:
— У вас бесплодие… стерильность девяносто семь процентов… согласно медицинским показателям это полная стерильность.
Я киваю, побелевшие кисти рук сжаты в крепкий замок.
Диего встает, потирает руками колени, садится снова:
— А три процента?
— Чудо… только чудо. Мы, итальянцы, привыкли верить в чудеса, — разводит руками профессор.
Выходим из кабинета, профессор провожает нас до приемной, до самой входной двери. Он очень сожалеет. Проводил нас, как добрый пастырь, отлучающий заблудших чад от церкви.
— Спасибо…
В этот раз он даже не взял с нас денег.
Спускаемся по лестнице, я держусь за гладкие перила. Здание красивое, сороковых годов, белое, легкое, словно корабль.
Боли нет. Я так много страдала, что сейчас чувствую облегчение. Мне никогда не быть матерью, мое тело никогда не потеряет форму, я высохну, постарею, меня ждет одинокая старость. Нам не выполнить библейскую заповедь: «плодитесь и размножайтесь». Семя не будет брошено, нам не увидеть всходов. Бога нет. Где искать оправдание нашему убогому существованию? По какой дороге идти, чтобы найти смысл жизни? Я чувствую себя так, будто уже умерла. Покой и безмятежность, как в загробном мире.
Путь в царство мертвых — здесь, на улице, которую я перехожу как обычно. Я словно обреченная на казнь, с табличкой на груди: «БЕСПЛОДНАЯ ЖЕНЩИНА».
Распахиваю все окна, мне кажется, что в квартире темно. Может быть, стены потускнели от пыли и копоти, проникающей с улицы. Самая дальняя комната у нас пустует, мы редко пользуемся ею, разве что развешиваем белье в плохую погоду. Там мы планировали сделать детскую.
У нас длинный коридор, по нему можно кататься на велосипеде, можно играть в мяч…
В этом пальто я напоминаю жандарма. Иду в редакцию привычным путем.
К коллегам по работе, особенно к женщинам, я стала относиться настороженно. Все знают, что у меня были проблемы, но никто не в курсе, какой мне вынесен приговор.
Мы ждем, когда кофе выльется из автомата в пластиковые стаканчики. Виола говорит мне, что беременна. Я обнимаю ее вполне искренне. Она касается меня животом, и между нами пробегает электрический разряд. Я улыбаюсь: может, это из-за одежды, из-за синтетики… Виола кивает, закуривает. Говорит, что сделала уже два аборта, на этот раз решила сохранить ребенка, — все-таки ей тридцать семь.
— А то потом срок годности выйдет, как у йогурта.
Позже я украдкой смотрю на ее живот. Виола мне нравится, она из тех людей, которые вечно впутываются в какие-то истории и к которым ты невольно проникаешься симпатией. И все-таки сейчас мне неприятно находиться с ней в одной комнате, она кажется мне безалаберной, глупой.
Перевожу с английского статью о мужской импотенции. Мужчина, у которого берут интервью, говорит: «Если ты слепой, ты можешь попросить жену описать тебе мир, увиденный ее глазами… если ты импотент, ты не можешь попросить ее заняться любовью вместо тебя…». Плáчу.
Мир разделился надвое. Я принадлежу к мертвой части, как сгоревшие леса, как моря, задыхающиеся от водорослей, как женщины Чернобыля.
Диего заходит за мной. Беру его под руку, скованная, напряженная. Неожиданно замечаю, что в этом городе полно беременных женщин. Раньше я не обращала на них внимания, а теперь вижу на каждом шагу. Стараюсь не смотреть, если какая-нибудь беременная проходит рядом со мной. Я, как собака, чую их за версту. Украдкой слежу за Диего.
Делая маникюр в салоне красоты, рассматриваю девушку, которая склонилась над моими руками. Обычная девчонка с римских окраин, пышная грудь, детородное чрево, — наверное, предохраняется, занимаясь любовью со своим парнем, который выбрасывает семя в презерватив… и чувствует себя счастливой. Не то что я. Оставляю ей хорошие чаевые, толстые губы растягиваются в улыбке. Упругая кожа, дерзкий взгляд. Может, я ее ненавижу. Ненавижу плодовитость бедняков. Ненавижу сомалийку, которая моет лестницу в нашем доме. Иногда она берет с собой дочку. Девочка сидит в уголке, листает журнал или тихо играет. Я прохожу и улыбаюсь этой козявке.
Наступило Рождество. Мы оставили Рим с его праздничной суетой, магазинами и рождественскими вертепами, нашли тихую гостиницу в горах, похожую на пряничный домик. Мы погружаемся в термальные воды, обмазываемся зелеными грязями, запахиваемся в роскошные белоснежные халаты. После ужина сидим в холле. Освещенные окна гостиницы отбрасывают на снег теплый желтый свет. Такое очарование… и такая тоска. Поднимаемся в номер — большая кровать, шоколадка на подушке. Из открытого крана течет вода. Если бы у нас был ребенок, я бы беспокоилась о том, что вода утекает зря, что запасы воды в мире не беспредельны, что всем нам угрожает жажда. Этот запоздалый медовый месяц кажется мне отвратительным, никчемным.
Следующим вечером мы идем играть в боулинг. Диего на этом настоял, чтобы немного развлечься. Атмосфера как в американском фильме. Много подростков. У входа стоят ботинки с налипшим снегом. Мы пьем горячий шоколад из больших стаканов, едим хот-доги. Черные шары катятся по гладкой дорожке, с ужасным грохотом сбивают кегли. Мне нравится этот шум, нужно кричать, чтобы что-то сказать друг другу. Мне нравится кричать. Мы хохочем, как подростки, — сделали шаг назад, и это неплохо. Чтобы не страдать, нужно немного поглупеть. Щеки у меня горят, в глазах пляшут огоньки. Диего обнимает меня, целует в шею. Он помогает мне удержать равновесие, правильно кинуть шар.
Я смотрю на кегли, выстроенные в ряд в конце дорожки. Думаю о детях, о том, что они появляются неожиданно, порой там, где их не ждут, где им не рады. Кидаю шар со всего размаху, вложив всю свою злость в этот бросок.
Диего сидит на кровати и ест шоколадку, поворачивается ко мне:
— Почему бы нам не усыновить ребенка?
Он может позволить себе великодушие, ведь не он бесплоден. Мне хочется ударить его, но я улыбаюсь, жду, пока не утихнет гнев.
Я боюсь чужих детей. Боюсь заложенного в них генетического набора. Чтобы решиться на такой шаг, нужно иметь смелость. Я не уверена в себе. Пусть этот мир тешится своими детьми, я буду тешиться своей бесплодностью.
— Мы не женаты, но мы можем усыновить ребенка на расстоянии. Знаешь, существует дистанционное усыновление — будем посылать ему деньги, писать письма.
На расстоянии…
