(ноябрь 1973)

Варить рис было поручено Юки. Сначала она промывала сырые зерна в кастрюле с холодной водой, повторяя эту операцию ровно двадцать пять раз. От рисовой шелухи вода мутнела. Затем, слив мутную воду в последний раз, Юки отмеряла в кастрюлю нужное количество чистой воды — уже для варки. Другие девушки из ее группы чистили и резали овощи, управлялись со стручками зеленого перца, выбрасывая в мусорное ведро семечки и белые пленки. Как обычно, ее группа была самой нерасторопной — у остальных пяти команд рис уже варился, и все овощи были порезаны, как надо. «Передовики» готовили кляр для темпура⁵ и разогревали масло во фритюр- ницах.

Урок домоводства проходил перед перерывом на ланч, девочки под руководством учительницы, госпожи Сакаки, сами себе ланч и готовили. Ели здесь же, в учебном кабинете, превращенном в кухню. У них оставалось еще время помыть посуду. Затем они спешили на пятый урок — биологии.

Сегодня на пятом уроке им предстояло резать лягушек. При одной мысли об этом Юки начинало мутить. Она хотела увильнуть от этого малоприятного занятия и накануне поговорила с преподавателем биологии, господином Вадой.

— Я не хочу резать лягушек, — заявила она.

— Почему? Боишься?

— Нет, не боюсь. Просто это бессмысленно. Зачем залезать внутрь чего-то, если знаешь, что там. Вот, посмотрите, — Юки раскрыла учебник с цветным фото и подписью под ним: «Лягушка в разрезе». — Вполне ясно, как устроен ее организм.

— Но ведь ты в прошлом году резала дождевого червя и устрицу, — заметил господин Ва- да. — И никаких проблем у тебя не возникало. И тогда были живые существа, а лягушек мы вам дадим мертвых.

— Дело не в этом. Я считаю, что и в прошлом году мне не следовало резать этих тварей.

— Но почему же?

Юки не нашла, что ответить. Она вспомнила устрицу, ее раковину размером с циферблат наручных часов. Створки раковины она открыла легко, словно разбирала несложный механизм, который так же легко собрать. Сам же моллюск был мокрым и мягким, местами он уже разлагался и издавал неприятный запах. Юки разрезала его на тонкие полоски.

— Мне всегда казалось, что школьникам нравится заниматься вивисекцией, — заметил господин Вада. — Поначалу многие, конечно, испытывают брезгливость, но потом втягиваются.

Теперь Юки вспомнила, как аккуратно, напополам разрезала она червяка. В нем была даже некоторая красота.

— Вот это как раз и неприятно, когда испытываешь радость от вивисекции. Дело не в живодерстве. Я считаю: нельзя что-то вскрывать, вытаскивать наружу и получать от этого удовольствие.

— Очень жаль, что ты, уже старшеклассница, не интересуешься научным процессом. Лично для меня процесс познания стоял всегда на первом месте. Ты меня разочаровала. Я ведь всегда считал тебя хорошей ученицей.

Юки предпочла отмолчаться.

— И все же на лабораторную работу завтра изволь прийти. Не придешь, лягушку резать будешь сама, без моей помощи.

Учитель вышел из класса, не оставив Юки выбора. И вот сегодня она все утро думает о предстоящем уроке биологии. Даже аккуратные кусочки зеленого перца напоминают ей лягушек.

Госпожа Сакаки остановилась у стола их команды.

— Что-то вы закопались, — сказала она. — Юки, зачем у тебя рис мокнет? Поставь его на огонь.

Юки поставила кастрюлю на газовую плиту, но с первой спички зажечь ее не смогла. Она старалась не дышать, чтобы не чувствовать отвратительного запаха газа. Ее замутило.

— Нужно подносить спичку ближе к конфорке. Разве я тебе не говорила об этом?

Юки сделала вид, будто не слышит ее.

— Огонь слишком сильный, убавь его. Я с тобой разговариваю, Юки! — госпожа Сакаки повысила голос, чтобы слышал весь класс. Несколько девочек оторвались от своих дел и с сочувствием посмотрели на Юки.

Впервые класс собирался на урок домоводства почти два месяца назад — в сентябре, в начале второго семестра. Тогда госпожа Сакаки разделила его на шесть групп и стала учить девочек печь кексы. У группы Юки кексы сразу же не заладились: тесто переливалось через края углублений формочек и растекалось по всей духовке. Все это девочки наблюдали через стеклянную створку плиты, а Юки тут же достала свой альбом и принялась зарисовывать убегающее тесто. Она уже почти закончила свой шедевр, как подоспевшая госпожа Сакаки выхватила формочку из духовки.

— Как же можно быть такой безответственной? Заляпала и форму, и все кругом! — учительница почему-то обращалась не ко всем в группе, а только к Юки.

Формочка с запекшимся тестом напоминала скопление лунных кратеров. Потом Юки забрала ее с собой на урок живописи и изобразила на фоне идеально накрытого стола. Этюд назывался «Уроки домоводства». Преподаватель живописи вывесил ее в коридоре, где всегда устраивал экспозиции лучших работ.

Госпожа Сакаки велела всем «неумехам» оставаться после уроков и трудиться, пока не овладеют азами кондитерского дела. Но Юки не послушалась: после уроков она тренировалась — бегала кроссы. В итоге за «курс кондитерского мастерства» она получила «неуд». Все в классе сошлись во мнении, что госпожа Сакаки просто невзлюбила Юки.

Учительница направилась в другой конец класса. Пока Юки машинально смотрела ей вслед, рис перекипел, вода залила пламя конфорки. Юки мгновенно ее выключила, но на долю секунды опоздала: все тот же тошнотворный запах ударил ей в ноздри. Пришлось зажигать снова. На сей раз она поднесла спичку так близко к конфорке, что огонь обжег ей пальцы.

Госпожа Сакаки несколько раз хлопнула в ладоши.

— А теперь попрошу всех посмотреть сюда, — сказала она, держа в руках открытую книгу. Девочки увидели цветное фото с изображением большого белого блюда, на котором лежали зажаренные в кляре овощи, украшенные листьями бамбука и желтыми хризантемами. — Декоративное оформление каждого блюда не менее важно, чем его вкус, очень важна цветовая гамма. Сегодня вы готовили рис и темпура. Что тут скажешь о цвете? Цвета, конечно, скучные — лишь белый и коричневый. Надо подумать, как сделать эти блюда привлекательными. Я хочу, чтобы кто-то из вас пошел сейчас в рощу, что за спортивным залом, и собрал листья, цветы, ягоды — каждая группа украсит свое блюдо. Собрать надо побольше, чтобы всем хватило. Отметки буду выставлять и за приготовление блюд, и за художественное оформление. Ну, есть желаюшие?

— Позвольте мне! — неожиданного громко закричала Юки.

Учительница нахмурилась, явно недовольная кандидатурой. Но больше никто рук не тянул.

— Других добровольцев нет? Юки, я думаю, тебе лучше посидеть здесь. У тебя в кулинарии большие пробелы. Пусть пойдет другая девочка, которая уже научилась сносно готовить.

Однако желающих по-прежнему не находилось. Девочки в ожидании поглядывали на Юки.

— И все же, пожалуйста, пошлите меня. У меня кружится голова, мне нужно побыть немного на свежем воздухе — просила Юки.

Госпожа Сакаки хранила молчание.

— Разрешите, пожалуйста, ей сбегать, — неожиданно сказала девушка, стоявшая рядом с учительницей. — Уж в цветах-то она разберется. Ведь Юки — талантливая художница. А потом она все сделает очень быстро, так никому не удастся. Во всем городе ее никто не обгонит.

— Это уж точно, — подала голос еще одна ученица. — Пошлете другую — и вся наша тем- пура превратится в холодные куски камня, пока она вернется.

По кабинету прошел смешок.

— Да, придется посылать меня, — упорствовала Юки.

Госпожа Сакаки поджала губы, но сдалась.

— Ты должна вернуться через десять минут. Не уложишься — не зачту сегодняшнюю работу.

Схватив белый дуршлаг, Юки бросилась к двери.

На опушке рощи Юки стала собирать листья японского клена. Опавшие листья не годились — они высохли и стали цвета ржавчины. Поэтому она срывала ярко-красные листочки, еще висевшие на ветках. Они были с детскую ладошку, и прожилки их напоминали человеческие вены.

К северо-востоку от Кобе, в часе езды на машине, находилась гора, знаменитая своими кленами и полчищами диких обезьян. Когда Юки было десять лет, они с матерью ездили туда в середине октября и бродили по горным тропинкам. Из пылающей листвы осенних кленов постоянно доносился обезьяний визг. А у подножия горы сидел старик. Он продавал кленовые листья, обжаренные в кляре на его походной жаровне. Юки никогда не слышала о том, что эти листья можно есть. Они с матерью попробовали необычное блюдо и потом пытались дать ему определение. Мать сказала: «Похоже, что ты ешь прекрасный, чистый горный воздух». «Скорее, южный ветер», — решила дочь.

Сейчас, обрывая листья кленов, Юки подумала: если бы мама была жива, легче бы давались уроки домоводства? В первом семестре девочки занимались шитьем под руководством другой учительницы. Некоторые из них тайком прятали в ранцы свои неуклюжие поделки и уносили их домой. К следующему уроку их работа выглядела безукоризненно: корявые швы почему-то оказывались ровными, запутавшиеся нитки были распутаны и аккуратно намотаны на катушки. Ясно, что этим школьницам помогали матери, но девочки при этом зачастую жаловались на своих мамаш. «Моя мама такая старомодная», — говорила одна. «Моя тоже, — вторила ей другая. — Ругается, если я возвращаюсь домой позже девяти вечера. А братья шатаются где-то до одиннадцати — и ничего, им можно». «А мы с мамашей вчера разругались из-за того, что я не помыла посуду. И она заявила, что раз я ей не помогаю, то и она мне не будет помогать» — включалась третья.

Слушая их, Юки задавала себе вопрос: а они с мамой могли бы ссориться из-за такой ерунды? Вполне вероятно. Но она бы не стала просить маму помочь ей, а потом жаловаться на нее подружкам. Это двуличие. Если бы она говорила кому-то о маме, то только хорошее. Конечно, мама выправила бы все ее неумелые швы, распутала нитки и сама бы научила ее, как правильно обращаться со швейной машинкой. Мама была мастерицей на все руки.

Та майская встреча с мачехой на лестнице обернулась для Юки серьезным растяжением связок. Две недели она не могла бегать, и вместо этого пришлось плавать в бассейне. Ей отвели крайнюю дорожку. Когда мимо нее в фонтане брызг проносились мальчишки из сборной школы по плаванию, она только успевала отворачиваться и зажмуриваться. У нее часто сбивалось дыхание, и, наглотавшись воды, она подолгу откашливалась и с неприязнью думала о мачехе. Однажды в бассейне ей пришла в голову мысль: а что если вспомнить в деталях вещи, сшитые для нее мамой, и нарисовать их? Зачем? Юки беспокоилась: события последних трех лет могут незаметно стереть ее воспоминания о матери. Ведь бывает, когда записываешь что-то на магнитофон, а потом нечаянно, по небрежности стираешь старую, но дорогую сердцу запись.

С того дня Юки стала делать цветными карандашами эскизы своих платьев и блузок, любовно сшитых мамой. Даже узоры вышивки восстанавливала в памяти. Этот альбом для рисования Юки по обыкновению запирала в ящик письменного стола. Иногда какой-то образ маминого шитья всплывал в памяти неожиданно, в пути или на занятиях в школе, и Юки с нетерпением ждала вечера, чтобы запечатлеть его в альбоме. Здесь же был «восстановлен» и любимый сервиз мамы, уничтоженный мачехой.

Расскажи она о своих причудах подругам или даже преподавателю живописи, они бы, наверное, посмеялись, но она ничего не могла с собой поделать.

Дуршлаг наполнился уже наполовину. Юки взглянула на часы — оставалось пять минут. Что за придира, эта госпожа Сакаки, отвела ей на сбор «украшений» всего десять минут! Вызвалась бы другая девочка, учительница не была бы так педантична.

Опустившись на колени, Юки подобрала с земли горсть сосновых игл. От них шел запах горного воздуха. Иголки легли поверх кленовых листьев. Так, остается три минуты. Юки вскочила с земли и быстро зашагала по бетонной дорожке к главному корпусу школы, где размещалась биологическая лаборатория. Через окно Юки увидела стеклянный сосуд с лягушками, стоявший на столе преподавателя. Она подобралась вплотную к стене здания, укрываясь за кустарником, заглянула сквозь стекло внутрь. В лаборатории никого, но к уроку все готово. На столе, кроме банки с лягушками, — микроскопы, скальпели, ножницы. Разглядывать лягушек было некогда. Интересно, заперты ли окна изнутри? Четвертое окно податливо скользнуло вверх. Юки поставила дуршлаг на подоконник, взобралась на него и спрыгнула. Очутившись в лаборатории, она бросилась к столу преподавателя. В банке было по меньшей мере двадцать лягушек — крупные, наверное, больше ее кулака. Юки приоткрыла крышку сосуда — в нос резко ударил запах формальдегида.

Она стояла на улице у крематория, а внутри него сжигали тело ее матери. Из трубы крематория валил черный дым, у него был тяжелый солоноватый запах. С немногочисленными родственниками она вошла внутрь помещения. Огонь превратил кости матери в груду мельчайших обломков. Согласно буддийскому обряду, прах покойной надо собрать в урну, которая будет храниться в храме. Родственники матери в полном молчании сгребали то, что от нее осталось. Юки тоже собирала обгоревшие осколки костей — они казались ей острыми, как бритвы, и все внутри у нее нестерпимо болело.

Лягушки пахли по-другому, но горло у нее перехватило так же, как тогда, в крематории. Она положила крышку банки на стол, вздохнула, обхватила сосуд обеими руками и шагнула к окну. Банка оказалась тяжелой. Юки, высунувшись из окна, с трудом перевернула ее вверх дном. Дохлые лягушки шлепнулись между стеной и кустами. Она поставила банку на подоконник, отдышалась и глянула вниз: вряд ли кто-то заметит злосчастных лягушек: колючий кустарник — надежное укрытие.

Дуршлаг по-прежнему стоял на подоконнике. Взгляд Юки на мгновение задержался на красных листьях и на сосновых иглах.

Схватив пустую банку, она бросилась к раковине, под горячей водой быстро вымыла ее и, схватив дуршлаг, прислушалась. Из коридора — ни звука. Из дуршлага она высыпала листья и сосновые иголки в пустую теперь банку и закрыла крышкой: листья и иголки заполнили ее почти доверху. Поставив сосуд на прежнее место, Юки взобралась на подоконник и, глянув налево и направо — никого! — схватила дуршлаг, сбросила его вниз и спрыгнула сама. Теперь, зажав в руке ручку дуршлага, словно эстафетную палочку, она со спринтерской скоростью помчалась обратно в рощицу. Десять минут истекли давным-дав- но, в срок, установленный госпожой Сакаки она не уложилась, но украсить блюда девочки вполне успеют. Довольная своей проделкой с лягушками, Юки наклонила ветку клена и стала быстро обрывать с нее яркие листочки.