ДВЕ ЗАПИСКИ (март 1969)

Шидзуко лежала на кушетке в гостиной своего дома в Кобе. Во сне она видела себя посреди деревенских детей в красных и синих кимоно, ловящих твердые сухие рисовые лепешки, которые летели сверху, будто разноцветные камешки. В деревне, где она родилась, именно так праздновали постройку нового дома. Поймать рисовые лепешки на лету не так-то просто. Тогда, стараясь опередить других детей, Шидзуко принялась подбирать их с земли и заворачивать в носовой платок. Она отнесет лепешки домой и отдаст матери, а та обмоет их и обжарит на огне. Остальные дети копошились вокруг, и Шидзуко вдруг заметила, что это совсем не те дети, с которыми она играла в довоенные годы. Это школьные друзья ее дочери Юки. «А где же сама Юки? — удивилась Шидзуко. — Ах, да! Ее нет, потому что я здесь. Она не появится, пока я не уйду». В то же мгновение и дом и дети исчезли. Шидзуко оказалась в парке. Она наблюдала за Юки, которая бегала вокруг сакуры в своем розовом платьице и ловила белые лепестки, разлетающиеся на ветру, словно конфетти. Шидзуко испугалась, что Юки упадет. Она попыталась окликнуть ее, но не смогла вымолвить ни слова. А дочка все кружилась и кружилась вокруг сакуры.

В прихожей раздался резкий телефонный звонок. Проснувшись, Шидзуко откинула одеяло. Встав с кушетки и медленно шагая к телефону, она размышляла: как странно, что сакура зацветет только через месяц — в этом году весна запоздала. Первая неделя марта выдалась серой и ненастной. Впрочем, когда зацветет сакура, меня уже не будет. Интересно, могут ли мертвые видеть цветы и ощущать их запах? Она вспомнила, что ее мать каждую неделю в память о своем погибшем на войне сыне приносит к буддийскому алтарю свежие цветы.

— Мама, ты меня слышишь? — голос дочери Юки показался ей взволнованным. Откуда-то доносилась симфоническая музыка. — Я звоню из дома госпожи Уодзуми.

— А почему ты не на уроке? У тебя ведь сейчас должен быть урок фортепьяно, — Шидзуко заморгала, пытаясь прийти в себя. Перед глазами еще стояла картина, как Юки бегает вокруг дерева.

— Поэтому я и звоню, — ответила Юки. — Госпожа Уодзуми задерживается и будет только через час. Ее мама пригласила меня в дом и угостила чаем. Госпожа Уодзуми попросила ее дождаться. У тебя все в порядке?

— Да, все хорошо, — проговорила Шидзуко.

— Я буду дома не раньше пяти или в половине шестого, как раз к ужину. У тебя правда все хорошо?

— Конечно. Как дйга в школе?

Шидзуко понимала, что тянет время: просто хотелось подольше слышать ее голос. Она была не в силах расстаться с дочерью.

— Так, ничего, — оживилась Юки. — Я здорово играла в бейсбол. А два мальчика из другой команды сказали, что я хвастунишка, и я с ними на большой перемене подралась. Да ты не беспокойся, мам. Ничего серьезного: учитель никого не наказал. Я упала и немного поцарапала колено, зато как следует двинула кулаком одному из них прямо в живот. Пока подоспел учитель и принялся нас разнимать, я уже победила. Но ты, мама, не беспокойся. У меня все хорошо.

— Будь осторожна, Юки! — Шидзуко вспомнила свой сон. — А то как бы и тебе не досталось.

— Вот уж нет! Никто не хочет со мной связываться, меня многие ребята боятся.

В прихожей раздался резкий телефонный звонок. Проснувшись, Шидзуко откинула одеяло. Встав с кушетки и медленно шагая к телефону, она размышляла: как странно, что сакура зацветет только через месяц — в этом году весна запоздала. Первая неделя марта выдалась серой и ненастной. Впрочем, когда зацветет сакура, меня уже не будет. Интересно, могут ли мертвые видеть цветы и ощущать их запах? Она вспомнила, что ее мать каждую неделю в память о своем погибшем на войне сыне приносит к буддийскому алтарю свежие цветы.

— Мама, ты меня слышишь? — голос дочери Юки показался ей взволнованным. Откуда-то доносилась симфоническая музыка. — Я звоню из дома госпожи Уодзуми.

— А почему ты не на уроке? У тебя ведь сейчас должен быть урок фортепьяно, — Шидзуко заморгала, пытаясь прийти в себя. Перед глазами еще стояла картина, как Юки бегает вокруг дерева.

— Поэтому я и звоню, — ответила Юки. — Госпожа Уодзуми задерживается и будет только через час. Ее мама пригласила меня в дом и угостила чаем. Госпожа Уодзуми попросила ее дождаться. У тебя все в порядке?

— Да, все хорошо, — проговорила Шидзуко.

— Я буду дома не раньше пяти или в половине шестого, как раз к ужину. У тебя правда все хорошо?

— Конечно. Как дела в школе?

Шидзуко понимала, что тянет время: просто хотелось подольше слышать ее голос. Она была не в силах расстаться с дочерью.

— Так, ничего, — оживилась Юки. — Я здорово играла в бейсбол. А два мальчика из другой команды сказали, что я хвастунишка, и я с ними на большой перемене подралась. Да ты не беспокойся, мам. Ничего серьезного: учитель никого не наказал. Я упала и немного поцарапала колено, зато как следует двинула кулаком одному из них прямо в живот. Пока подоспел учитель и принялся нас разнимать, я уже победила. Но ты, мама, не беспокойся. У меня все хорошо.

— Будь осторожна, Юки! — Шидзуко вспомнила свой сон. — А то как бы и тебе не досталось.

— Вот уж нет! Никто не хочет со мной связываться, меня многие ребята боятся.

— Все равно, будь осторожна.

— Ладно, — согласилась Юки. — А что ты собираешься делать сегодня? У тебя какой-то голос усталый.

— Я немного вздремнула и только что проснулась.

— Прости, не хотела тебя будить. Может, еще поспишь?

— Нет, я уже совершенно проснулась.

Юки помедлила.

— Если хочешь, я сейчас домой приеду. Приготовлю ужин.

— Не надо. Дождись учительницу. Ты же готовилась к уроку целую неделю.

— Но ведь можно перенести урок и еще неделю позаниматься дома. Госпожа Уодзуми наверняка не стала бы возражать. Она мне всегда говорит, чтобы я больше занималась. Давай я скажу ее матери, что должна срочно бежать домой.

— Нет, не надо, — поспешила заверить Шидзуко. — Я просто устала. Занимайся своими делами.

— Хорошо. Я как только освобожусь, сразу вернусь. Может быть, поужинаем где-нибудь в городе, чтобы тебе не готовить? Думаю, отец к ужину не вернется. Давай сходим куда нибудь.

— Может быть.

Шидзуко сама удивилась, до чего странно прозвучал ее голос. Интересно, Юки тоже уловила это?

— Юки, будь хорошей девочкой. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, мама. До скорого.

Шидзуко не сразу положила трубку, ожидая, что Юки первой закончит разговор, но щелчок на другом конце провода все не раздавался. Она еще немного помедлила и лишь тогда нажала на рычаг. Шидзуко представила себе озабоченное и растерянное лицо Юки: она ждет, когда мать положит трубку первой.

Шидзуко прошла в каморку, где стояли швейная машина, гладильная доска, корзина с вязанием и небольшое бюро: здесь она писала письма и хранила счета и квитанции. «Может быть, не все так плохо», — думала она, вспоминая пятнадцать лет своего замужества. У швейной машинки лежал крой новой юбки Юки. Треугольные куски белой хлопчато-бумажной ткани и темно-бордовая отделка напоминали крылья бабочки. Шидзуко надеялась закончить юбку сегодня, но уже около трех часов, а осталось еще написать две записки: одну — мужу Хидеки, другую — Юки. Ничего, кто-ни- будь другой закончит юбку. Шидзуко села за бюро и взяла ручку. Всматриваясь в чистый лист бумаги, она пыталась сосредоточиться. Так много не сделано: она планировала разобрать шкаф и выдвижные ящики, выбросить ненужные вещи, а необходимые — упаковать, чтобы сохранить что-то для Юки и родственников. Ей хотелось избавить всех от ненужных и тягостных хлопот. Шидзуко думала о том дождливом утре после похорон свекрови два года тому назад. Хидеки и свекр предоставили им с десятилетней Юки распоряжаться вещами, украшениями и книгами покойной. «Какими ужасными вещами приходится заниматься! — сказала тогда Юки, насыпая в картонные коробки с одеждой шарики от моли, чтобы потом передать эти вещи благотворительной организации. — А почему они нам не помогают?» — «Это женская работа», — объяснила ей мать. Она и сейчас, сидя за бюро, думала так же: именно женщины занимаются делами умерших, расплачиваются за их ошибки и невыполненные обещания.

Шидзуки не знала, с чего начать записку мужу. Она потратила целый день на то, чтобы привести в порядок вещи. Потом не выдержала и бросила эту затею. Бесцельно бродила по дому, поправляя вазы на полках и картины, зачем-то вымыла окна на кухне, почистила зеркало в своей комнате (совершенно бессмысленные занятия), наконец, рухнула на кушетку и, укрывшись одеялом, уснула. Но короткий отдых тоже был бессмысленным — ведь впереди ее ожидал вечный покой. Сейчас уже больше трех — времени, чтобы написать две записки, у нее почти не остается.

«Пожалуйста, прости меня, — писала Шидзуко крупным четким почерком, — за мое малодушие, за те страдания, которые причинила тебе...» — Как я простила тебя за твое равнодушие, — думала Шидзуко, — когда ты был слишком занят, чтобы уделять внимание мне и Юки и даже ночи проводил с другой женщиной. Я простила все это. Должна была простить. — «Я поступаю так не сгоряча, а после долгих размышлений. Так будет лучше для всех нас. Прошу тебя: не чувствуй себя виноватым. Все, что случилось, полностью лежит на моей совести. Это лучший выход для меня и для тебя. Я почти счастлива в свой последний час и тебе желаю счастья».

Шидзуко поставила подпись и взяла другой листок бумаги. Что сказать Юки, она хорошо знала. «Несмотря ни на что, — писала она дочери, — верь, что я тебя очень люблю. Люди скажут: я поступила так, потому что не любила тебя, не подумала о твоей судьбе. Не слушай их! Когда ты вырастешь и станешь сильной женщиной, ты поймешь, что для меня это был единственный выход. Меня расстраивает лишь одно: что ты первая увидишь меня. Прости меня. Позвони отцу на работу, и пусть он обо всем позаботится». Шидзуко прочла написанное. Лучшее, что можно для сделать для дочери, — это расстаться с ней и уберечь от своих несчастий, чтобы ей не пришлось вырасти такой же, как мать. У Юки в жизни будет много радостей. В свои двенадцать она — лучшая ученица в классе, так все учителя говорят. Преподаватель рисования в восторге от ее акварелей, он видит в них не только ум и фантазию Юки, но и незаурядное мастерство.

Подписавшись под этими строчками, Шидзуко набросала рисунок: Юки в так и не сшитой матерью белой юбке с бордовыми оборками, развевающейся на весеннем ветру, точно парус на новом корабле. «Вот только я не увижу тебя такой и не смогу обнять. Но ты справишься со всем. Все у тебя будет в порядке...»

Было около четырех часов пополудни, надо было торопиться. Шидзуко прошла в кухню, закрыла за собой дверь и положила на стол две записки. Сквозь чистые стекла она посмотрела на ели, растущие на заднем дворе. Темные мохнатые ветви неясно вырисовывались на мрачном ненастном небе.

Прежде чем включить газ, Шидзуко помедлила, но лишь секунду. Нет, сказала она себе, поворачивая кран, я сделала все, что требовалось, а теперь осталось последнее... Забравшись под стол, она уселась на пол между его ножками. Вот так, подумала она, видят мир дети — огромные предметы, линии, идущие в никуда. Уже чувствовался запах газа — скверно-приторный, напомнивший ей запах сорняков, росших неподалеку от родительского дома. Их желтые цветки походили на маленькие звездочки, и от них исходил тот же скверно-приторный запах. Названия сорняков она не помнила. Осенью желтые цветочки превращались в белый пух, который летал повсюду и застревал в волосах.

— Я почти счастлива в свой последний час, — повторяла она заключительные слова записки, адресованной мужу, — и тебе желаю счастья...

Нет, подумала она, резко встав с пола. Я не должна так говорить. Это ложь! Недостойно лгать в такую минуту. Ее замутило. Она потянулась за записками, лежащими на столе, — непонятно, какая из них кому предназначалась, потом все же нашла нужную и снова села на пол.

Шидзуко дышала с трудом. Нельзя зажигать спичку, подумала она. Поднеся записку ближе к глазам, еще раз удостоверилась в том, что ничего не перепутала, и разорвала листок на мелкие клочки. Они разлетались по комнате, словно белые лепестки сакуры, а может, как рисовые лепешки со стропил нового дома... Шидзуко покорно погружалась в сгущающиеся сумерки.