Глава 29
Спина чесалась, и Мэйнфорд с трудом удерживался, чтобы не потереться о стену, которая выглядела в достаточной мере шершавой.
А еще – хрупкой.
В этой квартирке, в душевой, где и умещался он с трудом, все было хрупким. И древним. И почти непригодным к использованию.
Как вообще можно жить в подобной дыре?
Впрочем, Тельме видней. И дело не в деньгах, хороший чтец всегда найдет подработку. Да и в принципе никто не заставлял ее идти в полицию. Небось, альвы сняли бы приличные апартаменты, если не на Острове, то в Первом округе точно. И водителя бы с машиной прикрепили. И охрану…
В трубах заурчало, и кран, откашлявшись, выдал тонкую струйку воды.
Холодной.
Вот же…
Мэйнфорд вздохнул и забрался в старую ванну, которая, несмотря на преклонные года, выглядела в достаточной мере крепкой, чтобы не развалиться. Правда, пришлось скрючиться, отчего поясница вновь напомнила о своем существовании. Или, точнее, о существовании целителей, которые здорово могли облегчить жизнь, если бы Мэйнфорд не избегал их с маниакальным упрямством.
Вода не принесла облегчения. Ржавая, с отчетливым запахом болота, она стекала по хребту, слегка унимая зуд, и Мэйнфорд просто сидел.
Прятался.
Трусливо прятался… подобного за собой Мэйнфорд не замечал. Прежде. С другой стороны, прежде он умел останавливаться именно тогда, когда следовало остановиться.
А вчера?
Что, Бездна его побери, вчера случилось?
Ему не пятнадцать. И даже не двадцать пять, когда подобные душевные порывы еще хоть как-то объяснимы. Ему пятьдесят скоро, а вчера… вчера он мог уйти.
Или остаться, но успокоить Тельму. Погрузить в сон. Парализовать. Отвезти в участок и запереть в допросной, что, конечно, вызвало бы пересуды, но избавило бы от нынешних проблем. А он не просто поддался, но сделал это с немалым удовольствием.
Вот за удовольствие как раз и было стыдно.
Мэйнфорд отряхнулся: угрызениям совести он как-нибудь потом предастся, подберет вечерок поспокойнее, выпьет бутылочку пивка или чего-нибудь покрепче. Сядет у камина и там от души настрадается. А сейчас не до того.
Дела ждут.
Он выбрался из ванны, которая все же хрустнула, но, к счастью, не развалилась. И не удержался, потерся спиной о прохладную стену… полегчало.
Вышел Мэйнфорд не то чтобы в прекрасном расположении духа, но вполне смирившись с реальностью, которая ко всему успела одеться в очередной серый и скучный костюм, а ему протянула простыню.
– Извини, но одежды у меня нет. То есть одежда есть, но тебе не подойдет… а твоя… кажется, немного того…
Это было слабо сказано.
Немного того.
От брюк остались клочья подпаленной ткани, рубашка была разорвана на аккуратные полосы. Пиджак… нет, одним пиджаком сыт не будешь. И это внезапное открытие почему-то Мэйнфорда развеселило. Этакого с ним не случалось и во времена бурной юности.
– А телефон в этой дыре имеется? – простыню он обернул вокруг бедер.
– Внизу. У управляющего…
– У управляющего…
Мэйнфорд представил себе путешествие на первый этаж и обратно. В простыне, пиджаке и ботинках.
– Тельма…
– Кому звонить? – вздохнула она.
Светлые волосы торчали дыбом. И пиджак сел косо… и вообще, выглядела она несколько помятой, но опять же виноватым себя Мэйнфорд не ощущал.
– Кохэну… попроси, чтобы одежду привез. И не беспокойся. Он будет молчать.
А Мэйнфорд пока осмотрит эту странную квартиру, раз уж попал сюда.
Здесь пахло… нет, не старым затрапезным жильем, которое могло бы рассказать пару-тройку прелюбопытных историй о прошлых своих жильцах. Хотя прошлые Мэйнфорда интересовали мало.
Он прошелся по спальне, слишком тесной, чтобы чувствовать себя комфортно. Заглянул в шкаф. Оценил содержимое: старое пальто, явно купленное у старьевщика. Пара блузок на плечиках. Пара пиджаков. Пара юбок. В ящиках – белье, крепкое, пусть и поношенное.
Никакого кружева.
Никаких легкомысленных вещичек, которым свойственно обретаться в женских шкафах.
Стоптанные туфли. Сапоги со стертой подошвой.
В ванной – дешевое дегтярное мыло, зубной порошок и щетка. Ни шампуней, ни бальзамов, ни даже крема для лица.
В гостиной… пустота. Дрянной ковер, дрянная мебель, очевидно, доставшаяся Тельме вместе с квартирой, и никаких личных вещей. Ни рамочек с фотографиями, ни цветов, ни фарфоровых безделушек, столь милых дамскому сердцу.
Почему?
Не из бедности. Мэйнфорду случалось бывать в жилищах еще более бедных, даже не в домах – в норах, и все равно их убогость хоть как-то пытались облагородить, пусть и хламом, добытым на свалке. А эта квартира… Тельма даже не пытается ее обжить.
Ей все равно?
И пыль не вытирает… нет, Мэйнфорд не осуждает ее за это, у самого бардак затяжной, но как-то… Сделав круг, Мэйнфорд остановился у массивного стола, занявшего с треть комнаты. Провел пальцами по столешнице… хмыкнул.
А вот на столе пыли не было.
Интересно. Ящики заперты. И в другой раз Мэйнфорд рискнул бы заглянуть, но… в другой раз. Разговор с Кохэном не продлится вечность, а объяснить свое любопытство, не слишком-то уместное, будет затруднительно.
Он вернулся в спальню и сел на кровать.
Еще раз огляделся.
И только теперь заметил старого потрепанного медведя. Игрушка пряталась на полке за стопкой тетрадей, которые Мэйнфорд пролистал, но без особого интереса – обыкновенные конспекты. Он лишь отметил, что почерк Тельмы, несмотря на кажущуюся неаккуратность, был весьма читабельным.
Прилежная ученица.
Почему?
Не из любви к науке, иначе не выбрала бы Управление. Для тех, кто одержим познанием, всегда есть особые пути. И Тельме, надо полагать, предлагали. Вот только от предложения она отказалась. Ото всех предложений, выбрав именно его, Мэйнфорда, заявку. И теперь эта странность, несуразность даже – ее возможностей и того, как применила она их – нервировала Мэйнфорда.
Позвонить сестре?
Она обрадуется. Джессемин так и не сумела поверить, что семья, та самая, которая суть опора и надежда Нового Света, хранительница традиций и вообще альфа и омега сущего, существует лишь в ее больном воображении. Она, его бедная сестрица, разочаровавшаяся в забавах высшего света, почему-то за эту фантазию держалась особенно рьяно. И каждый год являлась пред холодные очи матушки, дабы принять участие в пыточном действии, которое именовалось гордо – Днем Единения.
А за неделю до того начинала звонить Мэйнфорду.
И сейчас вот-вот объявится, вне зависимости от того, позвонит он или нет. Хотя… может, и к лучшему. Нет, Мэйнфорд не настолько безумен, чтобы украсить своим присутствием семейный ужин, но вот пообедать с Джессемин…
В конце концов, она единственная изо всех никогда и ни о чем не просила.
Мэйнфорд потер шею.
Решено.
Сегодня он свяжется с Джесс. И пригласит на обед. А там уже… глядишь, и расскажет сестрица о своей бывшей подопечной что-нибудь интересное. Если и нет, то… не важно.
Медведь смотрел на Мэйнфорда с упреком в разноцветных глазах. Левый был сделан из дешевой пуговицы. Оловянная оболочка и кусок цветного стекла. А вот правый… правый глаз был родным. Никакого олова. Никакого стекла, которое бы помутнело за годы. Глаз сверкал ярко, гневно даже.
Мэйнфорд взял в руки игрушку.
Повертел.
Понюхал. Пахло от медведя… как от старой вещи, которую хранили отнюдь не в музейных условиях. И все же сквозь запах плесени, гнилых ниток и подпревшего наполнителя, пробивался тонкий характерный аромат.
Надо же.
И пожалуй, стоило позвонить не только Джессемин. Впрочем, вряд ли Алиссия звонку обрадуется. До сих пор, надо полагать, сволочью его считает. И небезосновательно.
Алиссия была девочкой из хорошей семьи. С перспективами на успешное замужество, с планами, о которых, как выяснилось, знали все, кроме Мэйнфорда, и надеждами, цинично им растоптанными. Блондинка, кажущаяся достаточно глупой, чтобы не вызывать опасений, Алиссия собирала плюшевых медвежат. Она и Мэйнфорда называла «своим медвежонком», отчего он чувствовал себя частью коллекции, к слову, довольно обширной.
Об этой коллекции, помнится, даже писали. И Алиссия скупила половину тиража… на память.
Главное не это, главное, что за те полгода, которые длились их отношения – Мэйнфорд наивно полагал их ни к чему не обязывающими, – он здорово наловчился разбираться в плюшевых медведях.
Что ж, Боги умели шутить.
– И откуда ты родом? – поинтересовался Мэйнфорд. Медведь, как и следовало ожидать, не ответил. Что ж, и плюшевые игрушки имеют право хранить молчание.
Мэйнфорд потер лапу.
Понюхал пальцы.
И вновь потер. Так и есть, первое впечатление оказалось обманчивым. При всей своей неказистости, медведь был сшит не на подпольной фабрике Третьего округа. Вряд ли там использовали поликристаллический мех на основе цвергского горного шелка. И уж точно не пропитывали его альвийскими зельями, не то прочности ради, хотя поликристаллы способны и пожар выдержать, не то с другой какой целью. Алиссия что-то такое рассказывала, про ароматные игрушки.
Или игрушечные ароматы?
Для хороших снов.
Для успокоения.
Для… да и мало ли еще за какой надобностью. На медведе чувствовались и остатки магического плетения, но слишком слабого, чтобы зацепиться.
Мэйнфорд оттянул кожаный ошейник, вывернул… если его предположения верны, то должен быть номер. Или клеймо. Или хоть что-то, за что можно зацепиться.
Он успел.
Он слышал шаги. И то, как открывается дверь, которую он, кажется, вчера попросту высадил. И Тельмин голос:
– Он сейчас приедет…
И все равно не выпустил медведя.
Тринадцать сорок пять. Тройное «V».
Тринадцать.
Сорок пять.
– Что? – Тельма вошла в комнату.
– Ничего. Твой? – притворяться, что медведь сам прыгнул в руки, было поздно, и Мэйнфорд протянул игрушку. – Извини, что без спроса. У меня просто был похожий.
– Да? – Глаза ее побелели. И тон этот. Кому понравится, когда его вещи трогают без спроса.
– По-моему, у всех детей были свои медведи, – игрушку из рук Мэйнфорда практически выхватили. Надо же… этот медведь определенно значит для нее много.
Тринадцать сорок пять.
Алиссия, если звезды станут прямо, подскажет, что означают эти цифры. А если и откажется… Мэйнфорд хмыкнул. Да уж, дело о плюшевом медведе – это именно то, чего ему для полного счастья не хватало.
Медведя Тельма держала крепко. И возвращать на полку не спешила. И на Мэйнфорда смотрела, с трудом сдерживая злость. А ночью-то иной была, и та, иная, признаться, Мэйнфорду нравилась куда больше.
К счастью, звонок в дверь – Кохэн порой умудрялся проявлять некоторый такт – избавил от дальнейших разговоров.
