Глава 19
В морге пахло зимой.
Не той волглою, которая подползала к дверям приюта, чтобы после долгой агонии сдохнуть в бесконечных дождях. Та зима не знала снега, а если он и выпадал, то уже серым, грязным. Та зима не помнила морозов, но от холода ее не спасали ни хлипкая обувь, ни дрянная одежда. Та зима на праздник Черной ночи приносила дары простуд, а простуды перерождались в пневмонии, и всегда следом за праздником, вялым и тоскливым, как и все в приюте, следовала неделя похорон.
Ту зиму Тельма ненавидела.
Но здесь…
Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох.
Чистый воздух. Такой возможен только на Острове с его щитами, и прежде он не казался ей чем-то особенным. А теперь Тельма готова была пить его, как пьют не воду – дорогое вино, особое, созданное для нее одной. С нотами мандаринов и свежей хвои, с пыльцой золотой пудры, которую щедро сыпали на венки, с терпким ароматом восковых свечей…
Она бы так и стояла, наслаждаясь моментом, но Мэйнфорд подтолкнул в спину и рявкнул:
– Опять жрешь на рабочем месте?
Иллюзия рассеялась.
Зима?
Холодно, но холод этот – исключительно искусственного происхождения. Пара сверхмощных охладителей. Спецпокрытие стен. Ледяной пол. А для свежего воздуха – мощная вытяжка со встроенной функцией ароматизации. И хвоя нынешняя – иллюзорна, как и прошлое Тельмы. Вот мандарины – настоящие, во всяком случае были настоящими, потому как лысоватый неряшливого вида человечек поспешно сгребал мандариновые корки в мусорное ведро. При том он столь же торопливо, давясь, жевал, и желтый сок стекал по щекам, по подбородку.
– Сколько повторять можно? – Мэйнфорд обошел Тельму. – У тебя что, места другого нет?
Человечек отчаянно замотал головой и вытер подбородок рукавом.
– Ну… ну… фто ты ф самом-то деле…
– Прожуй для начала, потом уже говори.
Мэйнфорд заглянул в мусорное ведро и нахмурился.
– Пьешь?
– Я? – неискренне удивился человечек. – Да чтоб мне в Бездну провалиться!
И в какой-то момент Тельме подумалось, что этот, невероятной белизны пол, расползется, позволяя Бездне поглотить клятвоотступника. А в том, что человечек был пьян, она не сомневалась. Нет, не то чтобы настолько пьян, чтобы ноги не держали, скорее уж состояние легкого опьянения являлось для него естественным, и вне его человечек чувствовал себя несчастным, пожалуй, настолько же несчастным, как и его многочисленные клиенты.
– Мэйни… ну ты же меня знаешь…
– Поэтому и спрашиваю. – Лапа Мэйнфорда упала на плечо человечка. – Послушай, Вилли… ты мне друг…
– Конечно, друг… я ж тебя с первых дней знаю! Я… да я за тебя…
– Вилли, ты пьешь на работе.
– Разве что чуть-чуть…
Не потому, что он алкоголик. Нет, себя он вовсе не считает алкоголиком, просто само это место располагало к мыслям о вечном. И люди, которые сюда попадали. Недаром же когда-то было решено, что полиции надлежит обзавестись собственным моргом. Вот и свозили сюда… да кого только не свозили.
Утопленники и жертвы автомобильных наездов. Ночные бабочки, задохнувшиеся ли от альвийской пыльцы или придушенные очередным клиентом в припадке безумия. Сутенеры, попавшие на нож. Мелкая ночная шушера с разможженными головами, со вспоротыми животами, с телами, начиненными свинцом столь густо, что делались они неподъемными. Младенцы, придушенные после рождения. Дети, попавшие под горячую руку, ибо часто им случалось оказываться не там, где надобно. Старики и старухи…
Люди убивали людей.
Город убивал людей руками других людей. И забавлялся. Это Вилли знал точно, как и то, что продолжаться сие будет до скончания времен. И что ему оставалось, кроме как топить знание в виски?
– Вилли! – Голос Мэйнфорда пробился сквозь шепот сотен призраков, нашедших в этих белых обындевевших стенах последний приют. И если поначалу их удерживали гнев и обида, нереализованные мечты и умершие надежды, то постепенно само это место становилось ловушкой для бесплотных теней.
И Мэйнфорд тоже ощущал их присутствие.
И потому гнев его угас.
– Послушай, Вилли, – теперь он говорил тихо, ласково почти, – ты хороший специалист. И я тебе верю… пока еще верю. Но ты понимаешь, что однажды ошибешься? И чего твоя ошибка будет стоить?
Вилли всхлипнул.
Он не хотел пить, но не было никаких сил находиться здесь. А стоило выйти, и его тянуло в морг неудержимо. Только здесь, в ледяной этой пещере, он ощущал себя по-настоящему нужным.
– Я… я понимаю, Мэйни… но ты ведь слышишь их! Ты видишь их! Прогони! Скажи, чтобы замолчали… ты можешь… ты…
– Прости.
Мэйнфорд отвел взгляд.
Почему?
Не мог избавить место от остаточной энергетики? Или же… конечно. Холодильные установки. Тонкая магия цвергов, которая не потерпит постороннего вмешательства. А есть еще хранилища. И стазис-камеры, чья стоимость исчисляется сотнями тысяч талеров. Лаборатории. Оборудование.
И потому Мэйнфорд тщательно подбирает потоки силы, закручиваясь в них, точно в кокон.
– Я напишу заявку. И здесь все почистят. Обещаю.
Ложь. И произносит он ее не в первый раз. Нет, Тельма не сомневается: заявка будет составлена, но вот кто рискнет вызывать тех же цвергов для консервации оборудования? И сама чистка обойдется в немалую сумму. Куда проще закрыть глаза на легкое безумие Вилли.
И выписать ему премию.
Чтобы хватило на виски.
– Конечно, Мэйни… я буду ждать.
Вилли и сам взгляд отвел, уставившись на руки.
– Видишь, не дрожат… и я ведь не один… тот мальчик заходил. Мы с ним вместе смотрели твою… лилию…
– Джонни?
– Джонни, – согласился Вилли. – Хороший паренек. Глазастенький. И руки крепкие, а главное, что уважительный… да… понимает, с кем работает… только ничего, Мэйни. Как в прошлый раз… и в позапрошлый… сколько их еще будет?
Этот вопрос повис в тишине, нарушаемой гулом холодильных установок.
– Знакомься. Это Тельма. Наша чтица. – Мэйнфорд предпочел не отвечать, и Тельма понимала, почему. – Пусть она глянет… вдруг да…
– Конечно, конечно… не бойтесь, мы ее в порядок привели… честь по чести… не стыдно будет показать… а так-то мертвяки безобидные… пугаться не надо.
– Я не боюсь.
Тельма все же спустилась.
Пять ступеней вниз, и с каждой ощущение чужого присутствия нарастало.
Пол холодный. Она ощущает холод сквозь подошвы туфель и чулки.
Белый.
И с едва ощутимым наклоном.
Гладкая плитка, идеально ровная, глянцевая. И в ней отражается свет мощных ламп, пожалуй, таким бы в госпитале место, а не в морге. Белые же стены. Синяя сталь холодильных камер. Дверцы заперты, но Тельма не способна отделаться от ощущения, что за ними прячутся… нет, уже не люди.
Но еще не тела.
Ее учили думать о телах, как о разновидности биологического материала, но почему-то на практике было легче, чем сейчас. Наверное, потому что на практику и вправду попадал уже материал, лишенный и сути, и остатков эмоций.
– Тельма, это Уильям. Наш лучший специалист. Все еще лучший, – добавил Мэйнфорд.
Пара столов, к счастью, пустых и чистых. Сложная осветительная система, похожая на спящего богомола. Передвижные столики с инструментами, прикрытыми тканью.
Краны.
Шланги.
И круглые рты водостоков.
Чистота и порядок. Стерильная чистота и удушающий порядок, в который не вписывался только сам хозяин этого места.
– Рада знакомству, – вежливо произнесла Тельма.
– И я… и я… очень-очень рад, – мелко закивал Вилли.
А пальцы у него не дрожали.
Почти.
– Покажи ей…
Руку Вилли забрал поспешно и заковылял к шкафам.
Щелкнул замок. Откинулась дверца, изнутри выкатился клубок беловатого пара, и запах хвои стал четче, осязаемей. Полка выдвинулась резко, и с грохотом упали опорные ножки, слишком тонкие с виду.
– Вот она. – Вилли провел ладонью над простыней. – Подойдите. Или вам сподручней на столике будет?
– Подойду.
А ноги деревянные.
Нет, Тельма не боялась мертвецов. И эта девушка, в чье лицо ей предстояло заглянуть, тоже не пугала. Но вот тело под простыней.
…не шелковой.
И здесь не старый дом, не мамина спальня, а полицейский морг.
Девушка мертва давно, а еще упокоена, ибо, если бы просматривались в ней искры иной жизни, сторожевые кристаллы засекли бы.
Только доводы разума помогали слабо. Тельма шла, заставляя себя приближаться к телу, чувствуя спиной тяжелый взгляд начальства. Улыбаясь. И плевать, что улыбка не очень уместна.
А то, неразумное, общее, сплетенное из сотен потерянных душ, хохотало.
Оно тоже видело Тельму.
Это ведь основное правило, которому чтецов учат на первом же занятии: видишь ты, видят тебя.
Вилли отступил в стороночку и был так любезен, что простынку с лица убрал.
Нет!
Да быть того не может!
Тельма отшатнулась и зашипела, вцепилась зубами в руку, потому что боль – лучшее лекарство от всех иллюзий. А та, что лежала на столе, не могла не быть иллюзией!
Белые волосы.
Округлое личико, слишком правильное, чтобы быть подарком Богов. Нос аккуратный. Ямочка на подбородке…
– Мама… – Этот шепот услышали призраки, но не только.
– Что? – спросил Мэйнфорд, который каким-то чудом, не иначе, оказался за плечом Тельмы.
– Ничего. – Она потерла руку и в карман спрятала, чтобы не показывать ему следы зубов. Хотя… поздно, все равно заметил. Должен был заметить. Стоит, раскачивается… смотрит на Тельму сверху вниз.
– Что ты увидела?
– Мне… показалось… она похожа на одного человека… – каждое слово приходилось вытаскивать из себя.
И конечно, похожа, всего-навсего похожа, пусть и сходство это пугающе.
– На кого?
– На… актрису… – Тельма наклонилась. – Она была когда-то знаменита…
Лицом к лицу. И от лица мертвой девушки все так же пахло хвоей.
…под венками прятали подарки, не все, лишь мелочи. Шоколадное печенье в золотой фольге или карамели-трости, цепочку с кулоном-лилией из белого нефрита.
…ты уже большая девочка, Тельма. А у всех больших девочек есть драгоценности.
Сколько ей было? Немного. Лилия эта вряд ли стоила много, позже мама покупала куда более дорогие игрушки, но для Тельмы не было украшения прекрасней.
Но почему лилия, если лилии Элиза Деррингер ненавидела?
– Как она выглядела раньше?
– Живой? – уточнил Мэйнфорд, который разглядывал тело внимательно и хмурился, верно, пеняя, что не улавливает никакого сходства.
– Живой, – согласилась Тельма и, вспомнив о том, что услышала от мистера Найтли, добавила. – До операций.
– Каких операций? Вилли!
– Чего?
– Ей делали операции?
– Так а я…
– Вилли!
Он вынырнул из-под стола, потеснив Тельму, и положил руки на виски покойницы. Сдавил голову, потянул, повернул. Наклонился. Он действовал молча, но был сосредоточен, настолько сосредоточен, что Тельма и дышать старалась тише. Из карманов грязного халата Вилли появились очки и лупа, и тончайшая кисть.
Пудреница.
Только вместо пудры в ней была травяная смесь.
К запаху хвои добавился мятный аромат, и еще какой-то, терпкий, неприятный. Кисть порхала над лицом мертвой девушки, которая к манипуляциям подобным оставалась равнодушна. Но мраморная кожа ее, покрываясь тончайшим слоем смеси, окрашивалась загаром.
– Еще минуточку, – пробормотал Вилли, отпуская жертву. – Надо же… как я сам?
Он отступил, отошел к столику с инструментами, чтобы вернуться с огромной лампой на ручке.
– Глазки закройте, а то ж слезиться будут, – любезно предупредил он. И Тельма подчинилась. – В мое время женщины под нож если и ложились, то по великой надобности, а тут…
Свет был ярким, он проникал и сквозь веки, но вместе с тем отпугивал призраков.
– Все, – сказал Вилли, когда лампа погасла. – Сейчас мы вытрем… аккуратненько вытрем… и вправду операции были… посмотри…
Теперь кожа мертвой девушки обрела темно-ореховый оттенок.
– Потом смою, это временное окрашивание… для выявления, так сказать… – Вилли посмотрел в лицо Мэйнфорда и запнулся. – Ей линию подбородка исправляли. Вот остаточные шрамы. Смотри, здесь и здесь.
Он ткнул пальцем в едва заметные шрамы, которые тоже окрасились и ныне походили на метки грифельным карандашом.
– Разрез глаз… и форма носа… веки…
Шрамов было множество.
– Линия скул… это что-то новое, не самая приятная процедура, сколь помнится. Болезненная. И осложнений много. Уши и те подрезали. Вот… – Вилли повернул голову покойницы набок. – Извини, Мэйни… я… и я вправду должен был заметить!
– А другие?!
Мэйнфорд был зол, пожалуй, еще более зол, чем утром. И Тельме подумалось, что, возможно, злость – это его естественное состояние?
– Не знаю! Да откуда мне… я… – Вилли отступил, сглотнув. – По ним же ж не видно… как узнать? А каждую мазать… может, ей и сиськи делали, и задницу…
– Вот ты и проверишь, делали ли ей сиськи и задницу. – Мэйнфорд повернулся к Тельме. – Откуда?
Объяснять придется. И ей нужно молиться, чтобы он съел это объяснение. Но, всех Низвергнутых ради! Как не вовремя… и сказать про маму придется, не про родство, конечно, а… если промолчать… нет, поздно молчать, раньше следовало бы, но это было бы нечестно по отношению к девушке.
К девушкам.
– Я… мне… – Тельма облизала пересохшие вдруг губы. – Мне просто подумалось, что такое сходство не может быть случайным. И… и если другие… можно попробовать сравнить первые снимки с… с тем, какими их нашли… метод, конечно, не самый лучший, но…
Мэйнфорд кивнул.
– Еще что?
– Ничего пока, – он что, надеется, что Тельма назовет имя убийцы? Вот так и с ходу? Да если бы она могла… – Я попробую, но… она ведь в воде была, верно? И долго?
– Сутки, а то и дольше.
– Вода…
– Я знаю, – сказал он мягче. – Но буду благодарен, если ты хотя бы попробуешь.
Будет благодарен? Еще чего не хватало. Если Тельма что и делает, то не ради него, а ради этой несчастной девушки, которая так похожа на маму.
– Деррингер, – Тельма коснулась ледяного плеча. – Ту актрису звали Элиза Деррингер…
Она вскинулась, всматриваясь в лицо начальника, сама не зная, что желает увидеть. Хоть что-то… недовольство, что старое дело всплыло. Страх. Или удивление. Но Мэйнфорд лишь головой покачал.
– Потом посмотрю.
Он даже не помнит… помог скрыть убийство, а не помнит. Разве возможно подобное?
Не стоит думать об этом сейчас. И Тельма вернулась к мертвой девушке с лицом, разукрашенном во все оттенки охры. Она провела по высоким скулам, стирая пудру, удивляясь, что прикосновение это не неприятно.
…биологический материал обладает на редкость неустойчивой памятью, которая завязана на многие параметры, от собственно материальной структуры – жировая ткань наименее приспособлена для хранения тонкой информации, тогда как костная наиболее стабильна – до источника происхождения. Разумность источника существенным образом увеличивает запас прочности…
Строки из учебника не мешали.
Помогали сосредоточиться.
Как и сухая теплая ладонь Мэйнфорда.
Мышечная ткань не отзывалась. Кость… потребовать рассечения? Вилли поможет добраться до кости. И сердце не мешало бы извлечь. Если думать об этом, как о работе с материалом, обыкновенным биологическим материалом…
Простыня сползла.
И пальцы Тельмы скользили по рисунку шрамов.
Лилии… и снова лилии… еще одно совпадение? Почему именно они? Или… если сказать, то возникнут вопросы, множество вопросов. Откуда Тельме знать, что Элиза Деррингер ненавидела лилии?
А кулон?
Он пропал вместе с другими вещами. Нет, это не та информация, которой Тельма может поделиться. Хватит с Мэйни и того, что он уже узнал.
Он не глуп.
И если сходство имеет хоть какое-то значение, то Мэйнфорд докопается до сути.
Тельма наклонилась к лицу, коснулась губами губ, вдыхая толику жизненной энергии.
Это не магия.
Не крови.
Не та, которая запрещена, но… пожалуй, немногие знают об этом способе. Старые книги, древние методы, слишком опасные, чтобы использовать. И нить жизни, протянувшаяся между Тельмой и девушкой тонка. Тельма способна разорвать эту нить.
Наверное.
Мэйнфорд заворчал.
Видит? Конечно, и недоволен, будто бы не сам просил. Его руки переместились на плечи, большие пальцы легонько сдавили шею, и как ни странно, это Тельму лишь успокоило. Пока он здесь, дурного не случится.
Главное, чтобы не мешал.
Не вмешивался.
Она положила ладонь на лоб покойницы. И расширила поток. Сила уходила, утекала, что вода из пробитой фляги, и Тельма ощущала себя этой самой флягой. Еще немного… реакция должна быть… хоть какая-то реакция, а должна быть. И Тельма уже почти слышала слабый отклик.
Надо лишь постараться.
Пальцы Мэйнфорда чуть сильнее сдавили шею, предупреждая.
Нет!
Вот… уже… и покойница, захрипев, распахнула глаза… показалось, что распахнула, потому что силы Тельмы не хватило бы, чтобы поднять мертвеца. А вот его память, ту остаточную, до которой не добралась вода, она разбудила.
И эта память хлынула.
Сладким медом. И половинкой яблока, которую протягивала бледная рука…
…горечью разлуки.
…болью в лице… шепотом…
…потерпи, пожалуйста, уже немного осталось… вся ты прекрасна, возлюбленная моя…
И губы, опухшие губы, повторяют за этим голосом.
…другие губы, сухие и жесткие, склоняясь к лицу, подбирают капли крови.
…вся ты прекрасна…
…и лилии взрастают на теле твоем, ибо нет в нем изъяна…
Крик.
Хрип. И вновь губы, которые больше не делятся ни медом, ни вином, но лишь собирают вдох за вдохом, крик за криком. Холод губки, пот, застилающий глаза… снова боль.
…вся ты…
…вода… вода со льдом, который опаляет свежие раны. И крик клокочет в горле.
…прекрасна…
Руки сдавливают горло, а так хочется дышать, хотя бы раз… хотя бы немного…
…и Тельма хрипит, бьется пойманной рыбиной в чужих руках, которые слишком сильны, чтобы вырваться. Она ловит ртом воздух, но тот, пропитанный запахом лилий, не дается…
Обрыв.
И возвращение.
Но последнее, что Тельма видит, теми, чужими глазами, – перстень-печать с нефритовой лилией, которая касается еще не мертвых губ.
А потом было падение.
И Бездна, уютно распахнувшая объятья. Она обняла Тельму, сдавила… встряхнула.
И обожгла.
Не Бездна – Бездна рассыпалась водяным стеклом, но Мэйнфорд.
– Ну? – Он тряхнул Тельму. – Добавить?
– Н-не н-надо…
Холодно было.
Так холодно, что зуб на зуб не попадает. А губы разбил. Снова. Как ей теперь домой попасть с разбитыми губами? Сандра увидит, спрашивать начнет… волноваться… почему-то эта мысль, что Сандра начнет волноваться, изрядно мешала.
– В могилу вы меня загоните со своими экспериментами, – проворчал Мэйнфорд, обнимая. Тельма хотела было воспротивиться, но разве можно оказать сопротивление голему? Он и не заметил, поди.
Зато голем был упоительно горячим.
И потоки силы его, алые, что живое пламя, обвивали Тельму. Сила ласкалась, покусывала искрами обледеневшие пальцы, обвивала ноги, поднимаясь выше, и это было почти неприлично.
Наверное.
Но морг – не то место, где приличия имеют такое уж значение. Не сейчас. Тельма наслаждалась потоками этой чужой и в противовес всем учебникам сродственной – разве бывает такое? – силы. И стояла бы вечность, однако Мэйнфорд сам отстранился.
– Ты как?
– Нормально.
Даже хорошо.
Как будто выпила, и отнюдь не плодового сидра, который приютские покупали у фермеров, чтобы, спрятавшись где-нибудь в закутке распить его, кислый, едкий, закусывая единственно горьким табаком. Нет, если Тельма и пила сейчас, то вино.
А почему нет?
Она купит бутылку. В супермаркете. Пусть и не самую дорогую, из тех, которые за два талера на выбор. Им с Сандрой хватит.
Посидеть.
Помолчать.
Чтобы каждый о своем. А этот хмель… уйдет. И человек. Поскорей бы, теперь Тельма рядом с ним чувствовала себя неуютно.
