Глава 24

В доме было очень тихо. Так тихо, что ей казалось, она слышит, как ползают под мощным фундаментом всякие мелкие подземные твари. Конечно, этого быть не могло. Она не могла слышать, как ползают черви или скребутся в бетонные плиты несчастные мыши в тщетной попытке проникнуть в дом, где можно было сыто и вольно жить.

Сыто и вольно…

Эльза мысленно пролистала последние годы своей жизни. Те, которые провела в этом доме после возвращения с учебы из-за границы. Были ли они – годы эти – сытыми и вольными? Сытыми – да. Ей никто ни в чем не отказывал. Она утопала в роскоши. Вольными – никогда. Ее всегда контролировала охрана. Если не охрана, то прислуга, если не прислуга, то глазастая Нелька, которая ее люто ненавидела. За что? Эльза так и не поняла. Она никогда не считала себя помехой на пути к ее счастью. Она всегда старалась вести себя тихо и незаметно. Чтобы лишний раз не натыкаться на изучающий взгляд отца. Чтобы не раздражать Нельку своим присутствием.

– Ты должна понимать, девочка моя… – наставлял ее в прежние годы вкрадчивым мягким голосом Ерофеев Андрей Сергеевич, втыкая иголку от капельницы ей в вену. – Что ты не такая, как все.

– Почему? – интересовалась она сонно, препарат всегда начинал стремительно действовать.

– Потому что в твоей жизни, на твоих глазах разыгралась жуткая трагедия. Ты своими глазами, не по рассказам – нет, видела, как срывается в пропасть твоя сестра. Срывается и погибает. Срывается и погибает. А перед этим страшно кричит, зовет на помощь. Ты помнишь ее крики? «Эльза, сестренка, помоги!»

Каждый раз, погружаясь в тяжелое забытье от препаратов, Эльза успевала подумать: а зачем ее психиатр ей каждый раз об этом рассказывает? Если хочет уберечь ее от стресса, зачем всякий раз напоминает о страшных криках сестры? О моменте ее гибели? Зачем?

Сейчас, вспомнив об этом, Эльза неприятно удивилась. А действительно, зачем?! Она включила телефон, странно, что отец не отобрал его, запирая ее в комнате. Нашла в небольшом списке фамилию Ерофеев. Нажала вызов. Врач ответил лишь с третьей попытки.

– Слушаю вас, Эльза Ильинична, – заплетающимся голосом, как если бы был пьян, проговорил Андрей Сергеевич.

– Добрый вечер, – поздоровалась она, не зная, с чего начать. Доктора своего она всегда недолюбливала. – Я не сильно вас беспокою?

– Ничего, я не занят. У тебя проблемы? Что-то случилось? И ты хочешь об этом поговорить? – заученно пробормотал он все так же странно, нетрезво. – Говори, Эльза. Если смогу, помогу. Хотя… Хотя вовсе не обязан этого делать. Твой отец уволил меня! После стольких лет добросовестной службы он меня уволил. Знаешь, а и славно! Хорошо, что уволил, а не…

Он запнулся, и Эльза так и не поняла, что хотел сказать Ерофеев.

– Кстати, ты принимаешь таблетки? – продолжил он после паузы играть в заботливого врача, хотя уже было ясно – он пьян.

Эльза отчетливо слышала, как звенит бутылка о стакан и переливается какая-то жидкость.

– Я не принимаю таблетки, Андрей Сергеевич. Уже пару недель. Вообще.

– Да?! – он изумился. – И как? Как самочувствие?

– Нормально. Сны снятся. Стали сниться сны.

– Кошмары не мучают? Видения? – он заметно оживился. – Это же интереснейший случай, Эльза. Послушай, ты должна мне сейчас все подробно рассказать. Голова? Головные боли не мучают?

– Да нет.

Она равнодушно пожала плечами, поймав свое отражение в темном окне. Безликий силуэт в длинном светлом платье.

– Послушай, но это же… Это же невозможно! После всего, что с тобой стряслось! – возмутился Ерофеев.

– А что со мной стряслось, Андрей Сергеевич? Я же ничего не помню.

– Ну… Твой отец говорил, что на твоих глазах в пропасть сорвалась твоя сестра. Что ты пыталась ее спасти и едва сама не погибла. У тебя случился страшный припадок. И потом в течение года, когда ты проходила лечение за границей, эти припадки повторялись несколько раз. Заграничные доктора всерьез опасались за состояние твоей психики. Этим и было вызвано постоянное наблюдение врачей… Врача… То есть мое наблюдение, я хочу сказать. И…

– А чем было вызвано то, что вы постоянно напоминали мне об этом, Андрей Сергеевич? – прервала его заплетающийся лепет Эльза.

– Что?!

– Каждый раз, как вы мне ставили капельницу, вы подробно рассказывали мне о том страшном дне. Зачем?

– Но… Разве ты запоминала? Ты же отключалась почти сразу! – он неожиданно пакостно хихикнул. – Надо же! Ты просто экземпляр для изучения, Эльза! Пардон… Я не то хотел сказать и…

– Так зачем, потчуя меня таблетками, которые блокируют нежелательные болезненные воспоминания, вы каждый раз напоминали мне о том дне? Это… Это такой метод лечения воспаленного сознания? Разве так подавляют стресс, Андрей Сергеевич?

– О господи! Дожил! – отозвался он с раздражением. – Каждая козявка будет учить меня лечить! Отец…

– Что отец?

– Твой отец рекомендовал мне делать это, – нехотя признался Ерофеев. – И настаивал. Утверждал, что это предписания заграничных психиатров.

– И вы в это поверили? – изумилась Эльза и насторожилась, ей показалось, что на первом этаже дома раздался какой-то грохот.

– Мне не платили за то, чтобы я верил кому-то! – фыркнул Ерофеев и снова принялся что-то там переливать. – Мне платили за то, чтобы я держал твою психику, твои воспоминания в узде. Все! Я это благополучно и делал. А методы… У каждого мозгоправа они свои, детка. Если врачи, которые выводили тебя из состояния глубокой душевной депрессии, считали, что так надо, то…

– А вы? Вы как считали? – перебила она его.

Разговор требовалось срочно сворачивать. Шум ей не показался. Тяжелые шаги отца она узнала. Тот поднимался по лестнице.

– Я считал, что это тебя излишне травмирует. Но моего мнения никто не спрашивал. И…

Что еще хотел добавить Ерофеев, Эльза так и не узнала. Она выключила телефон, потому что в замке ее двери заворочался ключ.

– Выходи! – жестко скомандовал отец, распахивая дверь. – Жду тебя в гостиной! Быстро!

– Сейчас, папа, – крикнула она в дверной проем. Отец так и не заглянул в комнату. – Я только переоденусь!

Широкое светлое платье, которое было сейчас на ней, особенно было нелюбимо им. Она решила, что не стоит дразнить его. Поэтому надела черные тонкие брюки и трикотажную рубашку кораллового цвета. Волосы, подумав, распустила по плечам. Он часто упоминал, что в подростковом возрасте ее невозможно было заставить убрать волосы в хвост или косу. Глянула на себя в зеркало: если не считать чрезмерной бледности, выглядела она терпимо. Не должна была вызвать приступа раздражения в нем. Поколдовав над телефоном, положила его в карман брюк и, обув домашние туфли на мягкой подошве, пошла в гостиную.

Верхний свет не горел. Комната освещалась двумя настольными светильниками под темными абажурами, почти не дающими света. Отец сидел в дальнем от входа кресле. Тяжелый взгляд, крепко стиснутые губы. В левой руке бутылка дорогого виски, ее он поставил на колено. В правой стакан, наполненный на два пальца.

– Пап?

Эльза застыла посредине комнаты, не зная, куда присесть. К столу – будет к нему сидеть боком. Ему не понравится. На соседнее с ним кресло – слишком близко, ей не хотелось дышать его перегаром. Села на двухместный диванчик и не близко, и не далеко, и глаза в глаза.

– Умная девочка, – неожиданно похвалил он. – Хорошо место выбрала. И обзор отличный. И не далеко. И не близко, удрать можно, если что. Плоды моего воспитания все же не пропали даром.

И сделал большой глоток из стакана. Эльза слегка улыбнулась, хотя и не поняла, с чего это она – если что – должна будет удирать.

– Ты подумала? – спросил он, отдышавшись после выпитого. И вдруг сказал: – Прекрасно выглядишь, детка…

А ей почему-то сделалось неприятно от того, каким тоном он сказал это «детка». Так он Нельку частенько называл, звучно шлепая ее по заду. Ее лично почти никогда.

– О чем, пап?

– Я о документах. Ты подумала насчет подписи?

Его глаза сейчас из-под набрякших верхних век смотрели на нее как два ствола из бойниц. Вот не сложилось у нее в уме другого определения, когда посмотрела на отца.

– Да, конечно. Я подпишу, – улыбнулась она, кивнув. – Ты прости. Чего-то настроения не было. Закапризничала.

– Ну-ну… – Он зажал бутылку коленками, опустил руку вниз за кресло, пошарил там, достал папку с бумагами, запустил ее по полу в сторону Эльзы. – Подписывай!

– Сейчас? – Эльза подставила ногу, поймав папку возле себя. – Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – кивнул отец и налил себе еще.

Она вытащила стопку бумаг, с гербами и голограммами, плохо ориентируясь в объектах недвижимости, что там упоминались. Начала поочередно подписывать там, где юрист отца наставил карандашных галочек. Бумаг было очень много. Ушло минут десять на то, чтобы пролистать и подписать все. Потом она сложила все обратно в папку, щелкнула кнопкой. Протянула отцу.

– Вот, пожалуйста.

– Умная девочка. – снова похвалил он похабным, не отцовским голосом. Приказал: – Положи на стол.

Эльза подчинилась. Положила папку на стол, вернулась на диванчик, стала смотреть, как отец напивается. В бутылке убавлялось заметно и быстро. Уловив момент, когда он отвлечется, Эльза сунула руку в карман брюк и нажала нужную кнопку на телефоне. Тут же смиренно сложила руки на коленях, опустила голову. В комнате было очень тихо. Не по-хорошему тихо. Даже придуманные ею мыши оставили попытки попасть в дом. И старинных напольных часов в простенке возле камина не было слышно. А монотонное движение огромного маятника всегда ее завораживало. И медленное солидное тиканье гипнотизировало. Дождь по стеклам не стучал, ветер стих. Воцарившаяся тишина будто готовила ее к чему-то. К чему-то нехорошему.

– Я пойду? – Эльза чуть привстала.

– Сядь! – рявкнул отец. Скомандовал: – Подай бумаги!

Эльза взяла папку со стола, подала ему. Он влез в бумаги, полистал, удовлетворенно улыбнулся. Сунул папку себе за спину. Кивком указал на диван. Эльза подчинилась.

– А где охрана, пап? – спросила она через минуту, чтобы не глохнуть от противной тишины. – Никого нет?

– Никого, детка. Только мы с тобой. – Он облизал край стакана, подмигнул ей. – Наш разговор не терпит свидетелей, детка.

– Разговор? Что за разговор? – странно заухало сердце, тревожно, предупреждающе. – А отложить нельзя? У меня… Что-то голова болит и я…

– Отложить нельзя. – Он мотнул крупной головой, недобро хмыкнул, уставившись в стакан. – Времени почти не осталось.

– Времени? Не осталось? Для чего, пап?

– Для того, чтобы выбраться из западни… – произнес он едва слышно и хрипло рассмеялся, заметавшись головой по подголовнику кресла. – Господи! Надо же было такому случиться! В западне… Я в западне, в которую сам себя вовлек!

– Я ничего не понимаю, папа. Я ничего не понимаю!

Едва заметным движением она потрогала мобильник в кармане, искренне надеясь, что он не отключился, что работает как надо.

– А ты никогда ничего не понимала! – взревел он, тяжело поднимаясь на ноги. Бутылка выпала из его рук и покатилась за кресло. – Тебе и не надо было понимать! Не надо было понимать, не надо было помнить! Кукла чертова! Чертова кукла!

– Не нужно, пожалуйста, – попросила она, вымученно улыбаясь, она всегда боялась его таким – громогласным, свирепым. – Не нужно кричать. Все будет хорошо, вот увидишь.

– Хорошо?! – он вдруг оборвал крик и рассматривал ее какое-то время пристально, изучающе, и неожиданно погрозил ей пальцем с тихим смешком. – А знаешь, ты права, малышка! Все еще может быть хорошо! В самом деле! Да, да, ты умница, детка!

И он заметался по гостиной, натыкаясь на мебель, грузный, неповоротливый. Что-то бормоча себе под нос, чему-то посмеиваясь. Его тяжелая поступь неприятными шаркающими звуками впечатывалась в ее мозг. Потом звук разбившегося стакана о стену. Отец запустил им в часы, которые в самом деле не шли, остановились. В часы чудом не попал.

Эльза поежилась. Только что ее угнетало отсутствие звуков, и тут же захотелось тишины – благостной, спасительной, необременяющей.

– Может, я пойду, пап? – она снова привстала, незаметно для него нащупав мобильник. – Мне надо прилечь.

– Сидеть! – заорал он и с неожиданной прытью шагнул к диванчику и с силой толкнул ее руками в плечи. Навис над ней, обдавая вонью перегара и застарелого пота от несвежей одежды. – Сидеть и слушать! Меня слушать, поняла!

– Да, да, только не кричи, пожалуйста! – она зажала уши ладонями. И убедительно всхлипнула. – Не кричи, пожалуйста!

– Ладно, ладно, не хнычь, – он поворочал тяжелой рукой в воздухе, потом шагнул к столу, выдвинул стул, сел напротив нее. – Есть одна история, детка. Давняя история.

– Что за история?

– История, в которой все мы волею судьбы и случая стали главными героями, – пробормотал отец и сморщился, по всему было видно, что роль рассказчика его угнетает. – Но так случилось, изменить ничего нельзя. Прошлое изменить не получается! Ни у кого, никогда! Понимаешь?

– Да, да, конечно.

– Умница, – похвалил он рассеянно. – Но зато можно изменить будущее! И мы с тобой в силах это сделать, детка. Ты готова мне помочь?

– Да, да, конечно, пап, я готова тебе помочь. Только скажи, как?

Она очень устала. Ей хотелось в свою комнату. И пусть даже он снова запрет ее. Пусть. Она примет горячую ванну, полную пены. Станет плескать водой на стены, с некоторых пор ей стало нравиться, как повисают на сверкающем кафеле мыльные клочья, чем-то таким милым и забавным это казалось. Какое-то тайное хулиганство, от которого весело в груди. Потом влезла бы в толстую теплую пижаму, при виде которой Нелька всегда морщила нос. И закрыла бы глаза. И стала ждать снов. Они в последнее время приходили все чаще и чаще. Правда, были белыми и холодными, как снег, который странно хрустел под ее ногами. Как битое стекло…

– Ты слушаешь меня, детка? – Отец больно схватил ее за подбородок, дернул лицо кверху. – Ты должна очень внимательно меня слушать, не отвлекаться.

– Хорошо. Я слушаю, – она кивнула, вдавливаясь в диванную спинку.

Отец сидел слишком близко. Слишком тяжелым и опасным казался. И еще каким-то незнакомым. Странные слова, холодный тон, чужой изучающий взгляд.

– Слушай… – кивнул он, поднялся со стула и заходил по просторной гостиной, заложив руки за спину. – История эта началась не десять лет назад, детка. А много раньше. Тогда, когда моя полоумная покойница жена решила завести второго ребенка.

– Меня? – ткнула девушка себя пальцем в грудь.

– Молчи! – Сафронов рубанул рукой воздух, будто отсек ту часть комнаты, в которой находилась сейчас она. – Молчи и слушай!.. Я не хотел второго ребенка. Никогда не хотел. Мне вполне хватало Оленьки. Я знал уже тогда, что никогда не смогу полюбить другое дитя, как ее. А ее я любил больше жизни самой. И поэтому второго ребенка я не хотел. И я был честен с женой, да! Я все время, пока она носила дочь, говорил ей об этом. Что не хочу! Что не стану любить! Что…

– И она умерла, родив меня… – тихо произнесла Эльза, впервые пожалев женщину, которую знала лишь по фотографиям и к которой ровным счетом никогда ничего не испытывала.

– Да. Умерла. Она заплатила, наверное, что пошла против моей воли. Но я непричастен, упаси бог! – помахал перед собой руками Сафронов и зло оскалился. – Так свыше решили. Забрали ее! Вот скажи, детка, что я мог чувствовать к ребенку, которого не хотел и который в результате забрал у меня жену? Молчишь? Потому что понимаешь… Ненависть! Я ненавидел вторую дочь! Я ее едва терпел!

– Не помню… – шепнула Эльза, обнимая себя руками, стало вдруг холодно, как в ее новых снах, когда она шла по скрипучему снегу как по битому стеклу.

– Я видеть ее не мог! – завопил Сафронов, не слыша ее. – Но делать вид приходилось, а как же! Окружение могло не понять. И приходилось фальшивить. Один человек понимал, как мне тяжко, – Оленька. Ей соврать было невозможно. Она все чувствовала. Она понимала, как тяжело мне было. Она одна… Время шло. Ничего не менялось. Кроме того, что моя вторая дочь подрастала. Ей было пятнадцать. И через три года она должна была стать совершеннолетней. И вступить в права наследования. Представляешь, детка, моя полоумная жена завещала все свои деньги, а это на тот момент было две трети моего состояния, своему не рожденному еще ребенку! Она очень боялась за себя, за дитя. Про Ольгу даже не вспомнила! Все, все, все оставила нерожденному ребенку!.. И если до ее восемнадцати лет я еще мог распоряжаться как-то средствами, какой-то частью их, то после наступления совершеннолетия… Девка росла дерзкой. Надеяться на то, что она позволила бы потом распоряжаться ее деньгами, было глупо. Нет, я не остался бы нищим! На тот момент я сам заработал немало. Но… Но обидно, понимаешь, было! И мне, и Оленьке… И тогда мы с ней придумали этот поход. Мы придумали его… Я, Оленька и Ленька.

– Кто это – Ленька? – еле выговорила она, язык не слушался, голос стал чужим.

– Мой помощник. Мой брат почти! Погиб! Так бездарно! В аварии! – с сожалением прищелкнул языком Сафронов. И погрозил ей пальцем. – Не перебивай! Так вот… Мы придумали этот поход. Все до мелочей продумали. Остановились на отдых. Поставили палатки. Все должно было случиться под утро, в темноте. Мы с Леней пошли за дровами. Поднималась метель. Надо было торопиться. Мы ушли ненадолго. Десять минут. Десять минут нас не было. Мы даже крика ее не слышали!

– Чьего?! Олиного?!

– Да! Когда вернулись, на краю обрыва на коленках стояла Эльза и безумными глазами смотрела вниз. И все время повторяла: я не виновата, она сама, она сама, я не виновата. Господи! Как же больно здесь! – Сафронов с силой стукнул себя правым кулаком в левую сторону груди. – До сих пор больно! Оленьки не стало из-за этой дряни!

– Оля сорвалась в пропасть? Ты хочешь сказать, что это я сбросила ее?! – темнота в комнате сгустилась настолько, что Эльзе стало казаться, она забивает ее нос, горло, лезет в легкие, мешает дышать.

– Олю сбросила в пропасть Эльза, – методично, как отчитывался, проговорил Сафронов. – Она сама призналась мне перед тем, как я… Как я убил ее! Задушил вот этими вот руками…

Эльза схватилась за свое горло, захрипела, скорчившись на диванчике. Голове было так больно, что она почти не улавливала смысла сказанного отцом. Да и понять было сложно, как он мог убить ее тогда – давно, если она сидит сейчас перед ним, жива и здорова?!

– Я убил своими руками свою младшую дочь, после того как она призналась мне в умышленном убийстве моей старшей дочери. – Сафронов остановился возле окна, уставился на свое мутное отражение, с выражением повторил, будто обращался к этому отражению, пытался убедить в своей правоте: – Я убил ее потому, что она убила первой! Нарочно! Оля даже ничего не поняла! Эта гадина… Она даже не догадывалась о наших планах! Она просто убила ее, потому что момент был удачным. Так она сказала перед тем, как сдохнуть.

– А что было потом? – выдохнула девушка, все еще надеясь, что в признании отца вот-вот прозвучит что-то о ее счастливом воскрешении.

– Потом я сбросил ее в пропасть следом за Оленькой, – пустым равнодушным голосом обронил Сафронов. И подняв палец, ткнул им в сторону окна, убеждая свое отражение: – Мои дочери умерли там… Десять лет назад… В тех чертовых горах! Бр-рр… Ненавижу горы!

И Сафронов вернулся к креслу. Нашел за ним укатившуюся бутылку. Помотал ею, рассматривая остатки, вылил их тут же в себя и снова запустил бутылку за кресло. Глянул на девушку почти с демонической веселостью.

– Теперь ты понимаешь, что ты не Сафронова, детка? Понимаешь, что ты не моя дочь?

– А… А кто же я?!

Странный хруст из сновидений – это, наверное, ее рассыпающиеся на атомы мозги! Он все громче в голове – этот хруст, все отчетливее.

– Ты… Ты просто девчонка, которую нашел Лео. Нашел, чтобы спасти мою задницу, мои деньги. Мою репутацию! А иначе как? Иначе бы сидеть мне за детоубийство! А так и овцы целы и волки сыта, н-да…

– Наше-ел?! Как наше-ел?! Где-е?! Я же не на дороге валя-аалась! – ее голос выделывал черт-те что, она не говорила, а напевала какую-то жуткую песню.

– О-оо, конечно нет! – Сафронов удовлетворенно хмыкнул. – Это была невероятная афера, самая удивительная и самая невероятная, которую удалось провернуть Лео! Когда он мне это озвучил, я подумал, что он сошел с ума от тревоги за своего хозяина. Но он сказал тогда: Гаврилыч, доверься мне. А что мне оставалось? Моя душа в клочья! Сердце разбито! Я запил! А он… Он все провернул. И, как оказалось, блестяще! Я вышел из запоя, когда ты уже лежала в клинике в Швейцарии и над тобой колдовали все сразу: и психиатры, и ортопеды, и светила пластической хирургии. Сколько денег тогда ушло! Не знаю… Подробностей не знаю, уволь. Но Лео провернул все блестяще!

– Что-о проверну-ул? Что-о? Я… Я не твоя-а дочь?

– Господи, детка, нельзя же быть такой тупой! – пьяно фыркнул Сафронов и с сожалением чмокнул языком. – Н-да… Училась блестяще, а все равно дура дурой. Повторяю! Ты – не моя дочь! Ты дочь совершенно других людей!

– А где они?! Где… Где мои родители?!

Это не с ней происходит! Не с ней! Это просто действие тех дурацких таблеток, которые ее заставлял принимать долгие годы Ерофеев! Вернее, побочный эффект от них. Она их перестала принимать, и вот – пожалуйста, заполучите безумие в подарок! Холодные сны, опасная реальность, отдающая мистикой.

– Твои родители? Хм-м… – Сафронов раздраженно закашлялся. Развел руками. – Матери у тебя вроде не было на тот момент. А отец… Этот подлый скот… Ментяра паскудный! Отец твой, как оказывается, все десять лет не оставлял попытки найти тебя, детка! И сейчас подобрался совсем близко. Поэтому у нас вовсе нет времени. Нам с тобой надо срочно рвать отсюда когти, детка. Все наши с тобой деньги за границей. Почти все! Здесь осталась недвижимость, которую ты только что благоразумно доверила мне. И…

– Но все это не имеет законного смысла, – вернулась вдруг к ней способность говорить обычным голосом. И она диковато глянула на чужого пьяного мужика с мощным тяжелым телом, большой лохматой головой. – Я – не наследница состояния, которое оставила после себя твоя жена! Ты незаконно распоряжался деньгами девочки, которой десять лет нет в живых! И теперь…

– И теперь? – грубо перебил ее Сафронов.

Сильно качаясь от выпитого, подошел к диванчику, схватил ее за руку и с силой дернул на себя, поднимая. Она еле устояла на ногах. Сразу затошнило от близости горячего потного человека, оказавшегося чужим и преступным, от вони перегара и от того, что он принялся вытворять второй – свободной – рукой, не удерживающей ее.

– Ты такая сочненькая, детка! – залопотал Сафронов, щупая ее со спины. – Такая хорошая! Нам с тобой теперь надо как-то стараться выживать! Иначе придется тебя убить, понимаешь! И чтобы никаких следов, сжечь тут все к чертовой матери! Придется оплакивать тебя! Ха-ха… Ты согласна?

– Нет!!! Пусти меня, сволочь! – завизжала девушка.

И вдруг, что совершенно было на нее не похоже, совершенно не вязалось с воспитанием, которое она получала долгие годы, она больно ударила его коленом в пах и выругалась. Пока он, согнувшись, рычал от боли, она отбежала к двери, достала из кармана мобильник и прокричала в него:

– Саша! Саша, ты все слышал?! Где ты, Саша?!

– Тут мы, за дверью. Ничего не бойся.

Дверь гостиной за ее спиной открылась. Ввалились, не вошли, два человека, тесня друг друга плечами. Саша, к которому она тут же бросилась на шею. И еще один – высокий, худощавый, с седой щетиной на лице, в туристической одежде. Он кивнул ей с болезненной улыбкой и тут же прошел к Сафронову. Вытащил из кармана пистолет и приставил его к крупному затылку.

– Что, сволочь! Что хочешь сказать мне?! – грудь мужчины тяжело вздымалась, второй рукой он схватил Сафронова за шевелюру, заставил смотреть себе в лицо. – Говори!

– Что говорить? – Сафронов криво ухмыльнулся, страха заметно не было в его глазах, усталость скорее и смятение. – Все слышали ведь. Она телефон включила, да? И вы все слышали? И небось записали?

– Записали, записали. Я не об этом тебя спрашиваю!!! Я просто хочу знать, как ты посмел?! Как ты посмел украсть мою дочь? Мразь…

– Ну украл и что? Вон она жива и здорова. Нарядная, сытая, ухоженная. А моя дочь где?! Где моя Оленька? Все зря… Все прахом… Убирайтесь из моего дома, слышите?! Все вы! Или адвоката сюда моего приглашайте. Ваша запись – тьфу и растереть. Я ничего не знал, и точка! Все Лео творил за моей спиной. Все он! К нему вопросы. Говорить во избежание самосуда не буду!.. Все… Забирайте свою девку и уходите…

Никто не ушел. Вызвали полицию. Явились самые высшие чины, с подозрением выслушали звукозапись, пригласили представителей прокуратуры, следственного комитета, снова слушали запись. Потом начались вопросы, вопросы, вопросы. В доме стало тесно от людей в мундирах и штатском. Много говорили, задавали вопросы ей, Саше и тому мужчине, который держал под дулом Сафронова. Этот мужчина звонил кому-то, передавал трубки полковникам, их тут оказалось целых пятеро. Те слушали, хмурились. И снова вопросы. Все затянулось до самого утра.

Она устала и уснула прямо в одежде и домашних туфлях в своей комнате, которая была вовсе не ее. И имя, на которое она отзывалась последние десять лет, оказалось не ее вовсе. Ее звали не Эльза, а Настя.

Настя… Настена… Настюша…

Так к ней обращался заросший щетиной мужчина, пока она не уснула. И странно, она как-то очень быстро вжилась в это имя. Очень быстро срослась с ним.

Конечно, не было никаких мощных толчков проснувшейся памяти, и она не узнала родного отца в этом мужчине, который настырно называл ее Настей. Он пытался что-то рассказывать ей о ее детстве, его остановил Саша.

– Не нужно, Сергей Евгеньевич. Она не вспомнит.

– Но как же так?! – хмурился ее родной отец. – Но стресс и все такое, это должно подтолкнуть.

– Это только в кино случается, – кивал Саша. – Здесь совсем другой случай…

… – Здесь совершенно другой случай, уважаемый! – восклицал двумя днями позже Ерофеев, к которому Настю привезли Саша с ее отцом. – Если я правильно подозреваю, что опять же мои предположения, подчеркиваю, ей напрочь стерли память! Совершенно!

– Но она же перестала принимать таблетки! – возмущался Игнатьев.

– А что таблетки? Таблетки, насколько я понимаю, блокируют стресс, способный вызвать припадок. Стрессовые воспоминания. Их она принимала скорее не для того, чтобы не вспомнить вас. А для того, чтобы не забыть, что Сафронов ее отец. Подчеркну, препараты в нашей стране не изучены вовсе! Кто их ей выписывал, откуда они брались, понятия не имею!

– Но вы же ее наблюдали десять лет! – возмутился Саша, он от Насти не отходил, все время держал ее за руку, будто боялся, что она исчезнет, отпусти он ее.

– Я ее не наблюдал! – обиделся сразу Ерофеев. – Я выполнял указания коллег из Швейцарии. И строго выполнял. Все их предписания. Только и всего. А наблюдать, юноша, мне никто бы не позволил. Сафронова не знаете?!

Да, Сафронов оказался тем еще крепким орешком. Обложившись батальоном адвокатов, он сумел оспорить свою причастность к смерти своих дочерей, к похищению Насти Игнатьевой. Ко всему, что с ней творили в клиниках за границей. Все свалил на покойного помощника, у которого был якобы доступ к его средствам. Ими он и распоряжался, превращая Настю Игнатьеву в Эльзу Сафронову.

– А как же запись его признания? – спросила Настя в самолете, когда они уже вылетали из Москвы в ее родной город, которого она совершенно не помнила.

– А что запись? Во-первых, он был пьян на тот момент и мог наговорить черт знает что. Во-вторых, после проведенной экспертизы специалисты усомнились, что этот голос вообще принадлежит ему. Ну а в-третьих… В-третьих, показания свидетелей подтверждают, что в твоем похищении Сафронов не принимал участия. Все делал его помощник. Он вместе с одним охотником из наших мест. Смерть акушерки Валентины никто не стал брать под сомнение. Повесить ее смерть на Сафронова не удалось. Хотя я уверен, что без него не обошлось. В общем, ему избрали пока меру пресечения – подписку о невыезде. Но сильно сомневаюсь, что он не выехал уже куда-нибудь подальше…

Когда они прилетели, встал вопрос, где размещаться Насте. По очереди посетили квартиру ее отца, где она когда-то жила, дом Саши и гостиницу.

– Я хочу к нему. – ткнула в сторону Саши Настя пальцем и умоляюще глянула на Игнатьева. – Прости… Мне нужно время…

– Хорошо, – он с силой свел челюсти, уставился на Сашу, потом произнес со вздохом: – Опять ты… Опять ты у меня ее забираешь. Что ты будешь делать!.. Но если ей там будет плохо…

А ей с порога там стало хорошо. Милый уютный дом. Чистый, теплый, с горой мягких, обтянутых мехом подушек на диванах и креслах, с грудой новенькой фарфоровой посуды в старинном буфете. Тяжелыми красивыми портьерами на окнах. И выцветшими от времени, но все равно красивыми коврами на полу.

– Кто все здесь прибрал? – Настя сразу забралась с ногами в угол дивана перед телевизором в самой большой комнате. – Не могу поверить, что все так тут было все то время, пока тебя не было.

– Конечно нет. – Саша подал ей большущую чашку с горячим чаем, пахнувшим дивно и пряно. – Это жена твоего отца, Света. Она здесь все мыла и чистила, пока мы добирались. Теперь, правда, бывшая жена.

– Они разошлись?! Из-за меня?!

– И да, и нет. Она косвенно была причастна к печальным событиям десятилетней давности. И кого-то успела встретить, пока отец тебя искал. Человек порядочный, помог ей буквально избежать гибели. И помог задержать того мерзавца, который тебя украл… у меня…

Саша сел на другой край дивана, отхлебнул из чашки отца, которую нашел среди новой посуды. Спасибо Светке, не выбросила. Хотя почистила тут основательно. Вещей матери и отца он так и не нашел. Надо будет узнать, куда она все подевала, оставив им пустые полки шкафов.

Внимательно посмотрел на Настю. Господи, он не узнал ее тогда, когда встретил в доме Сафронова, не узнавал и теперь. Она, конечно, была другая. И дело не только во внешности. Она еще стала взрослой. Но, главное, она его не помнила. Не вспомнила и отца. Может, и не вспомнит никогда. И пусть. Они станут жить заново. С чистой страницы, как после долгой разлуки.

Может, когда-нибудь… А вдруг?..

Надеяться всегда нужно. Настя же, как вошла в комнату, сразу села на свое любимое место в углу дивана. Это было ее любимое место! Из прошлого! В те редкие посещения, когда она у них бывала, она всегда туда забиралась. И сидела именно так. Может, совпадение, а может, и нет.

А вдруг когда-нибудь?..

– Что с ним сделали? – спросила Настя, потому что он надолго замолчал.

– Его задержали, он дал признательные показания. Все рассказал, как к нему обратился с просьбой его бывший сослуживец – найти девчонку пятнадцати лет, лучше беспризорную, но с определенными внешними параметрами. Он, оказывается, по всей стране к своим друзьям с такой просьбой обратился. Варианты были, но он их отметал. Никто не подходил. Либо порода была не та, либо волосы темные. И тут Сидорова Оксана… Племянница того самого охотника. Она была в меня влюблена, тебя, понятное дело, ненавидела. Она присутствовала при телефонном разговоре сослуживцев. И сразу предложила дяде тебя. Начали рассматривать кандидатуру. Выслали твое фото Лео по телефону. Его все устроило. Он прилетел сюда. Все заняло не больше недели, представляешь?! Всего каких-то восемь-десять дней, растянувшихся в десять лет. Сволочи!

Он не стал ей рассказывать, что к смерти оленевода, спасшего Сашу, тоже был причастен Русин. Он мог запросто в этом не сознаваться, но сознался. Смерть шантажиста Стаса тоже взял на себя, уверяя, что племянница его ни при чем. Очистил ее полностью. Но это не помогло. Места своего она все же лишилась.

Не стал ей ничего рассказывать об этом. Насте и без того хватило за минувшие месяцы. Ерофеев настоятельно рекомендовал беречь ее от стрессов.

– Память умерла, вряд ли вернется, но… Но тело живо. Мозг цел. Так что живите с тем, что имеете сейчас, – порекомендовал он на прощание.

– Саша… – Настя поставила на пол пустую чашку из-под чая, развернулась к нему. – Хочешь скажу?

– Скажи, – он улыбнулся. Да, глаза ее, с глазами им ничего не удалось сделать, глаза, взгляд – все прежнее. – Скажи, пожалуйста!

– Я ведь влюбилась в тебя сразу. Сразу, как ты вошел с Ганьшиными.

На ее щеки пополз румянец. Настя смущенно улыбнулась. И ему снова показалось, что он узнал ее улыбку – милую, скромную. И волосы она так же, как много лет назад, поправила, забрасывая на спину. Наваждение? Вымысел? Пусть так, но он готов ее узнавать всю оставшуюся жизнь.

– Может, так не бывает, но я, как увидела тебя, внутренне ахнула. Веришь?

– Верю, – он взял ее изящную ладошку в свою руку, перебрал пальчики. – Верю. Ты так смотрела на меня тогда! Даже Нелька заметила.

– Я влюбилась в тебя сразу, а знаешь почему?

– Почему?

Она подползла к нему на коленках, обвила шею руками и прошептала со вздохом:

– Потому что моя умершая память снова выбрала тебя, любимый…