Глава 29

— Нет, дядюшка Пол не убийца и не насильник, — сказала Тру, стараясь не шевелить вечно надутыми губками. После того как в «Шоу Перри Комо» она увидела чревовещателя, так сразу и передумала работать в «Млечном Пути». Теперь Тру хотела стать либо Эдгаром Бергеном, либо Сэлом Минео. Кем-то из них двоих. Но склонялась к Эдгару Бергену, поскольку считала, что от всех этих барабанов может и голова разболеться, зато было бы по-настоящему классно уметь выкидывать со своим голосом этакие фортели. Если научиться, это ж можно людей наизнанку выворачивать.

Мы сидели в тех пластиковых креслах с металлическими ножками, что стоят в приемной. Нелл и Эдди разговаривали с дежурной медсестрой в больнице Святого Иосифа.

— И что с того, что у дядюшки Пола есть такие носки? — сказала Тру. — Розовые с зеленым ромбики много кто носит. Вон на прошлой неделе Вилли носил такие. И Джонни Фацио, вчера за ужином. Даже Бобби на площадку в таких приходил.

— Так-то оно так… — пыталась возразить я.

— Я думаю, что убийца и насильник — это…

Тру покрутила головой, убеждаясь, что к ней никто не подкрался, и у меня не хватило духу сказать, что даже подкрадись кто-то, наверняка он не поймет ни единого чертова словечка. Я в этом ни секунды не сомневалась.

— Думаю, убийца и насильник — Риз Бюшам. — Сестра обхватила себя руками. — Это просто клокочет у него внутри, рвется наружу. Риз злой человек, Сэл. В нем живет настоящее зло, с дьяволом и всем прочим.

— Ага, ясно, поживем — увидим, — сказала я тихо, потому что Нелл и Эдди уже возвращались, а мне не хотелось раздувать большую шумиху.

Теперь я была вполне уверена, что Расмуссен не убийца, а ведь еще недавно была определенно уверена в обратном. В принципе, наверное, могу ошибаться и насчет дядюшки Пола. Не хочу, чтобы все махали на меня руками. И потом, Тру права насчет Риза Бюшама. Если Риза разрезать и поглядеть на его сердце, оно будет не красным и набухшим от любви, а гнило-червяко-мерзяко-черным. Риз бы запросто убил и снасиловал. Хорошо бы Тру оказалась права! Все только вздохнут с облегчением, если Риза Бюшама посадят в тюрьму. И особенно бедный Арти, которому не придется больше слушать, как Риз рассказывает людям про его заячью губу, словно они сами не видят. Но самое гадкое — это как Риз обходится с Венди, обзывает идиоткой безмозглой и высмеивает ее говорок. А уж как Риз Бюшам пялится на Тру, будто не прочь за нею приударить… У меня от этих взглядов мурашки по коже бегают, ей-богу. Точно, Риз Бюшам еще как может оказаться убийцей и насильником.

— Эй, идем, поговорим с доктором Салливаном, — крикнула нам Нелл от справочного стола.

Мы зашли в лифт, и Нелл нажала кнопку «3». Она казалась такой взрослой в длинном платье и с макияжем на лице. Эдди тоже разоделся для похорон. На нем были клетчатая спортивная куртка, велика на несколько размеров, и галстук с машиной «шеви», и еще он не вонял бензином, как обычно. Вместо этого Эдди вонял чем-то вроде «Английской кожи». А потом двери лифта разъехались в стороны, и на миг я испугалась. Это тот самый этаж, куда папу и Тру привезли после аварии. Я помнила картинку с Иисусом и кровоточащим сердцем, висевшую на стене напротив лифта. Тру тоже ее вспомнила, потому что схватила меня за руку и крепко сжала.

Тук-тук-тук каблучков Нелл вдоль коридора, этот медицинский запах, и пол весь прямо блестит, и по нему далеко разносится скрип толстых белых туфель медсестер. Мы свернули в комнату под названием «солярий», где журналы на столах, а на стенах — картины с нарисованными букетами. У большого окна сидела мама в кресле-каталке. Я поняла, что это мама, по волосам, но только по ним я ее и узнала, потому что она стала тощая-претощая, даже тощее Мэри Браун, а я считала, это невозможно. Ни загара, ни сил и в помине. И что-то еще в ней изменилось, не только внешность из-за болезни.

— Сестрички О’Мэлли, — тихонько сказала мама. На ней был розовый халат, который я никогда прежде не видела, и тапочки с маленькими розовыми помпонами, а волосы повязаны блескучей розовой лентой. Рядом с нею стоял доктор Салливан и словно едва вылупившегося цыпленка защищал ее от всех.

— Привет, мама! — воскликнула Тру, но было видно, что сестра ужасно нервничает.

Мама протянула руки, но мне не хотелось кидаться к ней в объятия, потому что она была такой костлявой, но потом я все же кинулась, и Тру — за мной. Говорить я не могла, не могла рассказать, до чего рада, что она не умерла, — так сильно я плакала. А вот Тру, конечно, не разревелась. Ни слезинки не выпустила из себя.

— Видите, какой румянец? — Доктор Салливан сам рассмеялся своей шутке. — И выглядит здоровой!

Доктору Салливану не помешали бы новые очки, потому что мама уж точно не выглядела здоровой, но я была так счастлива заполучить ее обратно, что обняла толстый живот доктора, а это оказалось совсем непросто.

— Ну, спасибо, Салли, — сказал доктор (мне неловко говорить об этом, но запах у него изо рта не стал лучше). — Как поживает твое воображение?

— Отлично, доктор Салливан. Просто замечательно. — Совсем мне не хотелось, чтобы он поднимал эту тему при маме. Я уже злилась на себя за то, что обнималась с ним.

Доктор вынул из кармана часы на цепочке, затем посмотрел в окно. По небу катились облака, похожие на сжатые кулаки.

— Опять будет дождь, — сказал он. — Уж и не припомню другого такого дождливого лета. — Доктор хлопнул в ладоши. — Ну, думаю, на один день достаточно эмоций. Давайте отвезем Хелен назад в постель. Положение было опасное, очень опасное, девочки. Когда ваша мама вернется домой, вам придется хорошенько о ней заботиться. Предписание врача. — И доктор Салливан удалился, переваливаясь, как пингвин.

Нелл взялась за спинку маминого кресла и принялась толкать, но мама подняла руку, останавливая ее, и слабым голосом попросила:

— Нелл, отведи Тру вниз. Мне нужно минутку переговорить с Салли, с глазу на глаз.

— Ладно, только недолго, — пробурчала Нелл. — Ты же слышала, что сказал доктор. — Она поцеловала маму в макушку и тоненько прощебетала: — А я уже почти парикмахер. Когда вернешься домой, я смогу мыть и укладывать тебе волосы.

— Было бы чудесно. — Мама пригладила волосы, она всегда гордилась ими и наверняка понимала, что те выглядят малость неопрятно. — Ступайте, Нелл.

Тру глянула на меня эдак ревниво и сжала мамину руку на прощанье — вот это да, прямо не узнать ее.

Эдди встал с клетчатого дивана, обивка которого была точь-в-точь как его куртка, так что я про него даже позабыла.

— Рад был повидаться, миссис Густафсон. — Уж такая была у Холла фамилия. Может, теперь мама сменит свою назад на О’Мэлли, раз Холла посадили в тюрьму?

— Все в порядке, можешь называть меня мамой. — Хелен положила ладонь на живот Нелл. — В конце концов, скоро мы станем одной семьей, Эдди.

Улыбка Нелл вернула солнце в солярий. А Эдди сунул руки в карманы, уставился в натертый до блеска пол и ухмыльнулся.

— Ладно вам, давайте закругляться. — Нелл попыталась ухватить Тру за руку.

Та выдернула ладонь, одарила меня еще одним ревнивым взглядом и яростно рванула к двери. Тру терпеть не может приходить к финишу второй. Минуту спустя Нелл завопила из коридора: «Тру О’Мэлли, а ну тащи свою задницу обратно!» — и я могу поспорить, что Тру показала ей средний палец в ответ. Еще одна новинка из арсенала Быстрюги Сьюзи.

Мы с мамой остались одни. За окном где-то далеко прогрохотало.

— Салли, подойди.

Я стояла немного поодаль, чтобы видеть все-все детали, — так нужно, если хочешь все хорошенько рассмотреть. Я присела в коричневое кресло под пластиковым чехлом, прямо напротив мамы.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она.

Глаза у мамы метались по сторонам, как пескари в холодном озере рядом с домом моей умершей бабушки. Такую деталь я ни за что бы не пропустила: прежде я в жизни не видела, как мама нервничает. Это, наверное, все из-за больницы, да от нее кто хочешь разнервничается. Мой собственный живот вел себя так, словно я съела один из тех «Прыгучих мексиканских бобов», которые продаются в «Файв энд Дайм» у Кенфилдов. Я ухватилась за подлокотники кресла и приготовилась к долгой беседе о своем воображении. Должно быть, кто-то рассказал маме, что оно никак не угомонится. Ну, всё, сейчас мне всыпят по первое число.

— Надо было рассказать тебе давным-давно. — Мама издала один из тех длинных вздохов, которые так хорошо у нее получались. — И я по-прежнему не думаю, что время пришло.

Совсем не похоже на маму — сомневаться. Она всегда такая во всем уверенная, до легкого безумия.

Мама посмотрела на меня так печально, как всегда смотрела, когда думала, что я не вижу, а потом сказала:

— Иногда, когда мужья далеко, женщинам становится одиноко.

Мама выглядела такой хрупкой, что мне захотелось ее защитить, прямо как Тру. Мне захотелось, чтобы к ней вернулись силы, прямо сейчас, так что я объявила, четко и громко:

— Папа просил передать, что он тебя прощает.

Мама вскинула голову:

— Что ты сказала?

— Как раз перед тем, как умереть, папа попросил меня передать, что он тебя прощает, и ты извини, что я не рассказала раньше, но ты сама твердишь, что правильно выбрать время — это самое главное, а у меня никак не получалось его выбрать.

Я съежилась в коричневом кресле, готовясь к тому, что она на меня закричит. Слишком поздно я сообразила, что мой поступок не шибко разумный: мама не улыбнулась и вовсе не выглядела обрадованной. Она сделала удивительную вещь. Я иногда слышала по ночам, но никогда не видела. Мама заплакала. И не просто парочка всхлипов… настоящий ливень. Прямо в ладони. Обручальное кольцо, которое подарил ей Холл, исчезло с пальца, но там, где оно было, виднелась тонкая полоска с прозеленью.

Я положила руки ей на колени, которые на ощупь были как два теннисных мячика, и просто сказала: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»

Мама плакала очень, очень долго, и слезы текли по ее лицу. Но наконец слезы вроде как кончились, и она выпалила:

— Спасибо, что рассказала. В этом-то все и дело.

Я с облегчением вздохнула, порылась в кармане, нашла одну из бумажных гвоздик Тру и протянула ей.

— У меня тоже есть секрет. Он может стать для тебя большим потрясением, Салли. Очень большим. Так что приготовься. — Облака забили все небо, и дождь уже кидался на окна, стекая волнистыми струйками. — Я расскажу, почему офицер Расмуссен носит в бумажнике твою фотографию.

О нет! Теперь придется рассказать ей о подозрениях насчет Расмуссена, а она уже придумала план, чтобы нам отправиться жить к нему, и это просто-напросто все разрушит, когда я скажу ей, что по-прежнему считаю, уже не так сильно, как раньше, но все равно считаю, что это вполне возможно: Расмуссен, ее школьный товарищ и друг, теперь убийца и насильник.

Мама ухватилась за мои руки так, словно я стояла на краю пропасти, а она падала вниз.

— Дэйв Расмуссен — твой отец.

Я подождала, не скажет ли она еще что-нибудь, но она только смотрела на меня синими-синими глазами, которые так выделялись на белом-белом лице.

— Брось, мама, это же глупо. — Я даже посмеялась немного, хотя шутка не казалась такой уж смешной.

Тут мамин взгляд изменился. Сделался такой особый взгляд, к которому прилагаются губы, сжатые в прямую линию. Очень серьезный взгляд.

— Мама? — Вот тут я по-настоящему испугалась и быстренько скатилась с кресла, затянутого в пластик.

— Салли Элизабет…

Мама заговорила очень быстро, слова одно за другим вылетали изо рта, догоняя друг дружку:

— Мне так жаль. Я должна была рассказать давным-давно… Но я и сама очень-очень долго не была уверена. Только потом, когда ты стала постарше и… так похожа на Дэйва… у тебя зеленые глаза… но ведь у твоей тетушки Фэй тоже… а с другой стороны, светлые волосы и ямочки, и… папа подозревал… он не знал наверняка, но… — Она снова взяла меня за руки, толкнула назад в кресло и сказала шепотом — так, словно ей страшно больно говорить: — Дядюшка Пол, должно быть, рассказал твоему папе по дороге на бейсбол в день аварии… должно быть, он…

— И это никак не меняет того, что папа любил тебя больше жизни. — И мама промокнула глаза гвоздикой Тру.

— Когда папа был в армии, мы с офицером Расмуссеном… в общем… — мама улыбнулась мне улыбкой «прости, дочка», — мы просто заново влюбились друг в друга. Понимаешь, что это значит?

Я смотрела на окно, за которым дождь то поливал, то замирал, то принимался снова лить. Да, я понимала, что это значит. Мама и Расмуссен на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить… а вот и Салли, в детской колясочке. Мне хотелось кинуться по коридору, шмыгнуть в лифт, выскочить на улицу и броситься под колеса автобуса № 23.

— Но… — попыталась сказать я. Мама, наверное, ошиблась. Стафилококковая инфекция забралась ей в голову и отвердила артерии.

— Никаких «но», Салли. Вот это и имел в виду папа, когда сказал тебе, что прощает меня. — Мама глядела прямо в мои редкостные зеленые глаза. — Он простил меня за то, что я снова влюбилась в Дэйва и родила тебя.

Тут я заплакала, и мама притянула меня к себе на колени. Я опустила голову ей на грудь.

— Я знаю, тебе сейчас трудно, и потребуется время, чтобы хорошенько все обдумать, деточка.

Она не называла меня «деточкой» с тех пор, как папа умер, и это было так здорово, словно я вернулась домой после долгого дня и увидела на кухне маму, помешивающую куриный суп с этими толстыми-претолстыми вермишелинами и морковкой.

— Мы поговорим об этом, когда я еще чуточку наберусь сил, но я хотела, чтобы ты знала. Так важно, чтобы ты знала. — Ее сердце прямо колотилось, мне захотелось прижать его и успокоить. — И я рада, что не умерла, иначе ты никогда бы не узнала, потому что Дэйв… то есть офицер Расмуссен, он ни за что не признался бы тебе, потому что он джентльмен во всех смыслах этого слова.

Она так мягко сказала это, так по-доброму. Вот она, деталь, которая все изменила. Мама сделалась счастливой. Даже чуть не умерев, она улыбалась совсем как на той фотографии, что спрятана в тайнике.

— А теперь я не хочу, чтобы ты беспокоилась и переживала об этом, — сказала мама. — Теперь у нас все будет хорошо. — Она прижалась щекой к моим волосам. — Я так устала, Сэл. Пожалуйста, отвези меня в палату.

Я выкатила ее в коридор, а там коляску у меня забрала старенькая нянечка, та самая, что ухаживала за папой. Помогая маме перебраться в кровать, нянечка равнодушно глянула в мою сторону, будто не вспомнила меня.

Я боялась подходить близко к Хелен, поэтому стояла в темном углу палаты. Может, и она — не моя мама? А Тру? Вдруг и Тру мне не сестра, и даже Нелл?

— Подойди ближе, — попросила она с таким отчаянием, что я не смогла сопротивляться. — Прости меня, — прошептала мама и тут же уснула.

Я сидела рядом с ней, а дождь струился по оконному стеклу, и белая простыня чуть приподнималась от ее дыхания. Теперь я знала, откуда взялся тот ее печальный взгляд. Мама любила офицера Расмуссена, и я была частью этой любви. Простить ее? Да в миллион лет не прощу!

Но потом я вспомнила папу и как после аварии сидела в палате, совсем такой же, как эта. И его голос, когда он сказал мне, что простил маму. В его сердце была настоящая любовь. Так что я сидела и думала про все это. А потом саму себя удивила и сотворила самое благое дело в своей жизни. Я решила простить маму за то, что она приударила за офицером Расмуссеном. Простить, как простил мой Небесный Король. Я ведь знала, что это такое — скучать по тому, кого любишь. Я так скучала по папе и, как это ни странно, по маме я тоже всегда скучала. Она, наверное, уже не станет смотреть на меня печальным взглядом, если я прощу ее. Что было, то прошло и быльем поросло, потому что всем и каждому известно: прощение подобно чуду. Так что я наклонилась, прижала свою щеку к маминой, вдохнула ее дыхание. Прошептала: «Я тебя прощаю» — и вдруг уловила аромат «Вечера в Париже» и сообразила наконец, почему Тру хотелось сбежать во Францию.