Глава 26

Мы с Тру влезли в привезенные Нелл линялые платья цвета морской волны, что обычно надеваем в церковь, попрощались с мистером Гэри, пообещали вернуться после похорон и сыграть с ним в «Пиковую даму». Он сказал: уж пожалуйста, постарайтесь, он пробудет здесь еще совсем недолго и направится назад в Калифорнию, страну молока и меда. «И воды», — подумала я. Там целый Дикий океан. И еще мистер Гэри похвалил наши с Тру наряды, назвал нас «прелестницами».

— Совсем как взрослые, — добавил он голосом, легким, точно мотылек.

Тру, и Этель, и Нелл уже сидели в машине Эдди, ждали только меня. А я вернулась еще раз сказать «спасибо» миссис Галецки, что та разрешила нам переночевать. Стоило мне прикрыть входную дверь и обернуться, там он меня и поджидал, на ступеньках крыльца.

— Доброе утро, Салли.

Я чуть из кожи не выскочила от неожиданности. Этому парню здорово удается тихо подкрадываться. Расмуссен был весь разодет в красивый черный костюм, прямо кинозвезда. Еще на нем были полированные черные туфли. Не на резине.

— Могу я подвезти тебя на похороны?

— Не стоит, спасибо. — Я двинулась по дорожке к калитке, подальше от Расмуссена, а то еще сграбастает. — Меня уже подвозят.

Потому что неважно, что там наговорила Этель, я по-прежнему относилась к Расмуссену с подозрением. Но потом — не знаю, что на меня нашло, — я ощутила такое бесстрашие из-за яркого солнца и из-за Лиззи, лаявшей на белку, которую она загнала на большой дуб, что я прижмурилась на Расмуссена и спросила:

— Зачем у вас в бумажнике лежит моя фотография?

Это мигом сбило с него спесь.

Он крикнул, чтобы Нелл и Эдди подождали минутку, а затем присел передо мной на корточки.

— Здесь у нас творятся такие вещи, которых ты пока не сможешь понять. Но я обещаю, все кончится хорошо. Просто поверь мне, хоть немного. Постараешься? — Он рискнул положить руки мне на плечи, но я отпрыгнула, а Расмуссен потерял равновесие и упал вперед, на четвереньки. Встав, отряхнул свои брюки и сказал с напором: — Думаю, этим утром нам с тобой лучше поехать в церковь вдвоем. Нужно поговорить.

Он помахал рукой Нелл и Эдди, и они преспокойно уехали, вместе с Этель и Тру, которая улыбалась мне в заднее окно «шеви» 57-го года выпуска, потому что это казалось ей забавным — оставить меня наедине с Расмуссеном.

— Я только заведу Лиззи в дом, — сказал Расмуссен. — А потом придется поспешить в церковь. Мне еще гроб нести.

Такой красивый у него дом. Живописный, я бы сказала. Из красного кирпича, сбоку несколько ив, и белые ставни на окнах, в горшках под которыми растут красные и белые цветки герани.

Надежно заперев щеночка, Расмуссен крикнул мне с крыльца:

— Пойду за машиной, подожди у обочины.

Я застряла меж двух огней. Между дьяволом и глубоким синим морем. Поскольку я собиралась выйти замуж за Генри Питерсона, увиливать от похорон не годилось, даже если повезет меня туда дьявол по фамилии Расмуссен. Так что я послушно зашагала за ним, стараясь не думать о фотографии Джуни на стене его столовой, повторяя снова и снова, что со мной все будет прекрасно, потому что даже Расмуссен не станет убивать и насиловать меня по дороге на похороны. Не бывает настолько испорченных людей, верно?

Он подъехал, вышел из своего темно-коричневого «форда» и обежал вокруг заднего бампера, направляясь прямо ко мне. Я ухитрилась вспрыгнуть назад на тротуар и уже домчалась до крыльца Галецки, когда Расмуссен схватил меня за руку. Я кричала и кричала — так громко, что мистер Гэри вышел на крыльцо спросить:

— Все в порядке, Дэйв?

Расмуссен только кивнул, и мистер Гэри удалился назад в дом.

— Салли Элизабет О’Мэлли, что с тобой такое? Я всего-то собирался дверцу открыть. — Расмуссен выпустил мою руку и зашагал назад, к своей стороне машины.

Мне сразу вспомнилось, как папа, бывало, делал такое для мамы. Открывал дверцу, склонялся в поклоне и говорил: «Колесница к вашим услугам, мадам». Я очень давно не видела, чтобы кто-то творил такие благие дела, не считая мистера Кэри Гранта в нескольких фильмах. Так что, наверное, Этель не ошибалась: Расмуссен — настоящий джентльмен. Или, возможно, просто очень, очень хорошо притворяется.

Мы проехали два квартала молча, и тишина стала настолько громкой, что Расмуссен сказал:

— Ты ведь знаешь, что мы дружны с твоей мамой, верно?

Я глядела в окно. Пахший шоколадным печеньем ветерок ерошил мне волосы.

— Вчера я ездил навестить Хелен. — Расмуссен включил огонек-поворотник, чтобы вывернуть на Лисбон-авеню.

— У нее все хорошо?

Расмуссен не отрывал глаз от дороги.

— Да, хорошо.

Мне хотелось задать столько вопросов про маму, умолять описать все подробно. Например, спрашивала ли она обо мне, и когда она вернется домой, и не нужно ли принести ей что-нибудь, вроде золоченой щетки, чтобы причесываться, но я не была уверена на все сто процентов, что он сказал мне правду, и даже если сказал, я ну никак не могла заставить себя дать Расмуссену понять, что мне от него что-то нужно.

— У твоей мамы все трудности позади, но… — Расмуссен свернул на 56-ю улицу. — У Холла были кое-какие неприятности, и я знаю, это может тебя расстроить, Салли, но Холл… Холл… Как бы выразиться…

— Чертов долбаный ублюдок?

Расмуссен хохотнул, но тут же умолк.

— Я не вполне одобряю ваш подбор выражений, юная леди, но мне кажется, что в данном случае вы дали точное определение.

Когда Расмуссен говорил, я то и дело смотрела на его подбородок. У него там, в самом низу, шрамик, похожий на запятую. Я ни за что не смогла бы посмотреть ему в глаза, что бы ни говорила Этель. А погляди я в глаза Расмуссену, думаю, моя душа вылетела бы из окошка и прямиком влетела бы в его. Или, возможно, он загипнотизировал бы меня, как тот доктор в фильме под названием «Три лика Евы», где внутри одной тетеньки жило слишком много людей, так что доктор загипнотизировал Еву и попросил парочку из них валить восвояси. Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза. Нет уж, дудки, спасибо вам большое.

— Ты слыхала, что мы с твоей мамой дружим еще со школы, да? — повторил он.

Не хотелось это признавать, но я уже подозревала, что мама дружит с Расмуссеном, — из-за той выпускной фотографии в тайнике, на которой они стоят рядышком и Расмуссен улыбается маме, хотя вроде как улыбаться надо в камеру Джима Мэдигана из «Фотостудии Джима Мэдигана».

— В общем, как я и говорил, Холл попал в серьезную передрягу, — сказал Расмуссен.

— Знаю. — Я начала накручивать прядь волос на палец, к чему пристрастилась совсем недавно. Это вроде как немного умеряло мое воображение. — Мистер Питерсон рассказал, что Холл стукнул мистера Джербака пивной бутылкой и теперь сидит в тюрьме и ему готовятся предъявить обвинение.

Мы свернули на 58-ю улицу, где жили Пяцковски, Расмуссен подъехал к их дому, остановился напротив.

— Джуни мертва почти год. С трудом верится. — Он встряхнулся, как делают люди, когда знают, что не могут вынести то, что чувствуют, и надеются просто от этого избавиться. — Дом выставили на продажу. Надо бы прибраться во дворе.

Я тоже посмотрела на дом Пяцковски и заметила нечто такое, чего не углядела в тот день, когда мы с Тру проходили мимо по дороге в церковь — когда узнали про мамину стафилококковую инфекцию. А там забавный такой синий скворечник, криво висящий на дождевом желобе под крышей, и на нем какая-то надпись, я не могла разобрать, что написано. Скворечник покачивался на ветерке.

Расмуссен тоже смотрел на него.

— Мы с Джуни вместе смастерили скворечник, — сказал он тихо. — Синий был ее любимым цветом. И ей нравились птицы. Особенно синешейки. Она называла их «счастье на крылышках».

Я промолчала, подумав: большой и сильный снаружи, Расмуссен такой мягкий внутри, и меня эта мысль потрясла, но правда же, он словно вишня в шоколаде. Этель не ошиблась. Мои мысли шли вкось и вкривь, но недостаточно вкривь, чтобы я не поняла — Расмуссен говорит правду. Дело в том, что синий точно был любимым цветом Джуни, она просто обожала синий сахар в мешочках «Лик-Эм-Эйд» — после губы у нее становились точь-в-точь васильки.

— Ты ведь знаешь, что Джуни моя племянница, да? Дочка моей сестры Бетси?

— Мне Этель рассказала, — быстро ответила я.

— Бетси пришлось уехать, потому что им с мужем было слишком грустно жить здесь после того, как Джуни… — Он нажал на педаль газа и отъехал от обочины.

Полквартала спустя Расмуссен вывернул на то, что считалось школьной площадкой, но часто использовалось как парковка, случись у кого похороны, или свадьба, или другое важное событие. Я дождаться не могла, чтобы выйти из машины. Даже не представляла, что стану так сильно жалеть Расмуссена, я так разнервничалась, что немного вспотела. И стоило ему выключить мотор, как я налегла на ручку двери.

— Подожди минутку, Салли. Я должен сказать тебе еще кое-что важное.

Руки у него были запутаны узлом на руле, и с виду он казался таким же дерганым, как и я внутри. Может, потому, что мы так близко от церкви, он стал чувствовать себя по-настоящему виноватым и вот-вот сознается в убийствах… Как в кино: там злодей попадает в полицейский участок и после допроса третьего уровня начинает весь дрожать, упирается лбом в стол и орет: «О’кей, это я сделал, о’кей? Признаюсь!»

Расмуссен сказал:

— Мистер Джербак умер.

— Что?

— Мистер Джербак умер.

Мне хотелось сказать, что мистер Джербак мне особо не нравился. Он то и дело колотил своего сына Фрица, и тот вечно приходил в школу с фонарем под глазом и рассказывал, что споткнулся о своего пса, хотя всем и каждому известно: нет у Фрица Джербака никакой собаки.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросил Расмуссен.

На углу церкви я заметила Тру — моя сестра стояла рядом со статуей святого Франциска, которого Вилли О’Хара как-то обозвал «сладкой булочкой».

— Значит, скоро будут новые похороны? — сообразила я.

— Верно, но я не это имел в виду. Смерть мистера Джербака означает, что Холл не вернется. Он проведет в тюрьме намного дольше, чем неделю-другую.

Мысли у меня сразу вскипели:

— То есть Холл останется в тюрьме навечно?

Похоже, нам негде будет жить, если Холл не сможет платить аренду из денег, которые получал, продавая ботинки в магазине Шустера. Тут нам точно капут. О, милые Иисус, Мария и Иосиф! Я стиснула зубы, готовясь услышать, что нам с Тру пора собираться в приют на Лисбон-авеню.

— Может, и не навечно, но сядет Холл надолго, очень надолго. — Расмуссен вытер проступивший на лбу пот сложенным платочком, который достал из нагрудного кармана пиджака. — Знаешь, что это значит?

Кажется, знаю.

— Это значит, что тебе, и Нелл, и Тру придется съехать из вашего дома. Голдманы позволят вам остаться еще на неделю, но… что ж… им нужно сдать комнаты людям, которые смогут за них платить. Понимаешь? — Он закинул руку на спинку моего кресла и так близко нагнулся, что я уловила запах апельсиновых долек.

Я глядела в окно на Тру, пытаясь не думать про тех несчастных детей в приюте Святого Иуды. Нам с Тру предстояло сделаться еще двумя безнадегами.

— Значит, нас отправят в приют?

— Вот к этому-то я и веду. — Слова брызнули из Расмуссена, как будто он дал протечку. — Твоя мама считает неплохой идеей, чтобы вы с Тру переехали ко мне — покуда она не оправится настолько, чтобы вернуться.

— Что?!

Должно быть, это просто мое воображение так не смешно расшутилось, не мог он такое сказать, потому что поселиться под одной крышей с Расмуссеном — это самая безумная идея Вирджинии Каннингем, какую я только слыхала!

В наполовину опущенное стекло на другой стороне вежливо постучали. Это был мистер Питерсон, тоже одетый в черный костюм, с розовой гвоздикой в петлице лацкана. Он наклонился к окошку и сказал:

— У нас все готово, Дэйв.

Расмуссен ответил:

— Сейчас подойду, Джек.

А я никак в себя не могла прийти. Мама решила отправить нас с Тру пожить у Расмуссена? Решила, что это «неплохая идея»? Мамочка, как ты могла? Нужно расспросить Нелл. Убедиться, что это правда. Точно, этим и займусь. Расмуссен, должно быть, выдумал все. Конечно, выдумал.

Расмуссен открыл дверцу и сказал:

— В доме полно места. Целых четыре спальни. И Этель в любое время сможет зайти помочь, сделать что-нибудь, чего я бы не смог, — ну, волосы там расчесать. — Он коснулся моей косы, которую Этель заплела утром, и на миг мне показалось, что он расплачется. И хотя я все равно считала Расмуссена убийцей и насильником, я не оттолкнула его. Еще нажалуется маме. Теперь, уже наверняка зная про мамину дружбу с Расмуссеном, придется ходить вокруг него тише воды, ниже травы.

Он высунул обе ноги из машины, но потом обернулся ко мне, как недавно мистер Питерсон, и посоветовал:

— Обсуди это с Тру. Посмотрим, что скажут сестры О’Мэлли. — И направился к церкви, где присоединился к другим мужчинам в черных костюмах, у каждого такое выражение на свежевыбритом лице, будто невероятно горюет.

А я осталась сидеть, не в силах даже моргнуть, до того меня потрясло это известие, пока Тру не подошла и не просунула в машину голову.

— Он сказал тебе? — Она прыгала с одной ноги на другую, как делала, если бывала так возбуждена, что не могла устоять на месте, или очень хотела писать. — Ну что, сказал?

— Что он должен был сказать?

Мне не хотелось передавать сестре слова Расмуссена — вдруг она имеет в виду что-то совсем другое. Одна надежда, что Тру еще не знает, что нам придется жить в приюте, поскольку я ни за что не перееду к Расмуссену.

Тру вытянула меня из машины, и мы зашагали к церковным дверям.

— Холл просидит в тюрьме много-много лет, потому что мистер Джербак умер из-за того, что Холл пристукнул его бутылкой. А мама не собирается умирать.

— Ага, он так и сказал мне.

— Это же фантастика! — завопила Тру, но, вспомнив, что мы на похоронах, добавила потише: — Усраться какая фантастика!

Отчасти — да, фантастика. В той части, где маме становится лучше. И даже в части про Холла; не будет теперь подзатыльников и ремня, зато мама сможет выйти замуж за кого-то другого, ведь не станет же Папа Римский заставлять ее быть замужем за убийцей. Но как быть с той частью, что касается нашего житья-бытья у Расмуссена? Это тоже «усраться какая фантастика»?

— Йиппи айо-ки-йаа! — верещала Тру, и белая роза из сада Расмуссена кивала в ее волосах.

Мы вошли в церковь за Бюшамами, так что пришлось обождать немного, ведь пятнадцать человек не могут сразу подойти к купели со святой водой, особенно если Венди Бюшам решила умыть там лицо.

— А ты откуда знаешь? — шепотом спросила я у Тр у.

— Нелл рассказала. — Тру улыбнулась Арти Бюшаму.

Тот все еще неровно дышал к ней, и его маленькая заячья губа растянулась в ответной улыбке, но тут Риз ухватил брата за загривок и развернул его лицом вперед. На завтрак у Бюшамов были свиные шкварки с горохом. Я чуяла их запах.

— Нелл поболтала с Расмуссеном. Говорила ж тебе, он классный дядька. — Тру тоже понизила голос до шепота: так принято в церкви, где пахнет благовониями, а в окнах большие витражи, и от них делается спокойнее, стоит выглянуть солнышку и разложить на полу разноцветные кусочки головоломки — красные, и желтые, и зеленые.

Пока мы ждали своей очереди, чтобы пройти по центральному проходу, я оглянулась на статую Девы Марии. Она всегда улыбается, несмотря ни на что, розовыми лепестками губ и щербатыми синими глазами, которые следят за тобой, куда ни пойди. У ее ног мерцали огоньки — это люди бросали десятицентовики в жестянку для пожертвований, зажигали свечи и просили маму Иисуса уговорить сына прислушаться к их молитвам.

Сказать по правде, я не понимала и половины того, что творилось в церкви. Вся эта латынь на мумбо-юмбо, и бдение у Креста, и монашки, которые не ходят, а будто скользят на коньках, и раздают тумаки всем, кто не поет гимны. Я даже не особо знаю, что это за Первое Причастие такое, хотя шума из-за него немало, и подарков мне в тот день надарили, и Джим Мэдиган меня сфотографировал. Но я точно знаю, что в тот день я попробовала на вкус Тело Христово, его в маленькую белую печеньку запихнули. Печенька обязательно должна растаять во рту, а если просто ее разжевать, то Иисус вырвется на волю и начнутся серьезные проблемы. И все равно не понимаю, зачем все это. Но статуя Девы Марии, вечно улыбающаяся и словно говорящая, что тебя будут любить, что бы ни случилось… вот это я понимаю.

Мы с Тру шарили глазами по рядам скамеек, пока не нашли Этель; она просто в глаза бросилась, потому что черная, не то что остальные. И на ней огроменная шляпа, прямо будто НЛО приземлилось Этель точно на голову. Мы с Тру преклонили колена, а потом забормотали: «Простите… Простите…» — пробираясь по ряду.

А когда подобрались к Этель, я зашептала Тру, не могла сдержаться:

— Нелл тебе говорила, что Расмуссен хочет, чтобы мы жили у него, пока маму не выпишут из больницы, потому что Голдманы должны сдавать наш дом кому-то, кто может за него заплатить?

Тру радостно кивнула. Еще утром, пока глядела в окно, я поняла, что сестра без ума от Расмуссена — она так улыбается, только когда ей по-настоящему кто-то нравится… Ладно, деваться некуда. Придется нам жить с Расмуссеном, потому что Тру на седьмом небе, а я не хочу опускать ее на землю, рассказывая о своих тайных подозрениях. Хотя переехать к Расмуссену — это как если бы Гензель и Гретель печку сами разжигали.