Глава 21

Когда от фейерверка остался только дым, Нелл сложила покрывало и велела нам с Тру отправляться домой с Бюшамами, потому что они с Эдди поедут на озеро Мичиган глядеть на соревнования субмарин. Меня это вполне устраивало. Вечер теплый, и мне нравится идти по улице, заглядывая в освещенные окна гостиных, — там мать, и отец, и дети будто на картинке нарисованы. Сразу становится как-то радостно. Я не любительница подсматривать — не то что Мэри Браун. Мне не нравится смотреть так уж внимательно. Мне просто нравится ощущение… такое чувство, будто все идет, как должно идти.

Впереди нас толпой валил весь квартал, им не терпелось добраться домой, и я слышала, как миссис Бюшам вопит на своих детей, чтобы те заткнулись и прекратили ныть.

Тру сказала:

— А я разрешила Вилли чмокнуть меня у протоки.

Мне подумалось, что чмоканья с мальчишками еще гаже, чем валявшаяся под столом сосиска, которую Венди Бюшам подобрала и съела, а потому решила сменить тему.

— Ты виделась с Этель и Рэем Баком? — спросила я.

Мы как раз проходили дом Питерсонов, которые жили в квартале от своей аптеки. Окна темные.

— Угу. Этель говорит, Рэй Бак — фантастический водитель автобуса. У него маршруты по всему городу, и каждый надо помнить назубок. — Тру поддала ногой камушек. — И еще она сказала, что мистер Гэри вернулся в город и спрашивал про нас, и это типа мило, потому что мистер Гэри богатый, Салли. Мы можем попросить его одолжить нам денег после того, как мама умрет, а Холл попадет в неприятности, ну ты ведь знаешь, они точно у него будут, и тогда мы сможем уехать во Францию.

Вот поэтому Тру и считается гением: мне до такого ни в жизнь не додуматься. Это даже лучше, чем просто хороший план. И Тру права насчет Холла. Пару дней назад я лежала в постели (которая теперь пахла птичьим гнездом, что я однажды нашла на заднем дворе) и слушала, как Холл разговаривает сам с собой в уборной. «Тот управляющий… — и тут Холл замолчал, чтобы проблеваться, — большая шишка из Цинциннати, его Шустер нанял, он дааааже не представляет себе, с кем имеет дело. Они еще пожалеют, когда лучший продавец обуви к западу от Миссисипи хлопнет дверью». Утром я нашла его спящим в пустой ванной. У Холла всегда было неважно с координацией.

— У мистера Гэри такие задумчивые глаза, — сказала Тру «сонным» голосом; она говорила таким, когда слушала записи Бобби Дэрина на голубом транзисторе «Моторола», который мистер Гэри привез нам из самой Калифорнии просто так, в подарок. А что, если Тру запала на мистера Гэри, несмотря на его торчащие уши, и… эврика! Вот же он, тот паренек на маминой выпускной фотографии. Это же мистер Гэри! А я-то и не знала, что они с мамой знакомы. Он никогда ничего такого не говорил. Надо было лучше вникать в детали; всего-то и требовалось приглядеться к ушам, что веслами торчат у него из головы, хоть сейчас садись и греби. Мне даже пуще захотелось повидаться с мистером Гэри — расспрошу его про маму и про того парня, что упирается в верхний край карточки. Про Расмуссена.

Проходя мимо «Аптеки Питерсона», мы помахали Генри Питерсону. В аптеке продавали содовую, и Генри иногда вставал «дергать крантик», но так не очень вежливо говорить, тем более что у Генри болезнь под названием гомофелья, и он изо всех сил старается не падать на детской площадке, потому что с этой гомофельей уж если потечет кровь, то вытечет вся до капли. Поэтому Генри такой бледный, и весь в шишках, и вечно осторожничает, открывая какую-нибудь банку.

Зато Генри любит читать, совсем как я, так что порой мы усаживались на крылечко аптеки и разговаривали с ним о книжках. Многие другие дети дразнят его «гомо-Генри», я так понимаю, из-за кровяной болезни, так что друзей у него негусто. Он хочет стать летчиком, а потому много читал про самолеты, и это напоминало мне о моем Небесном Короле. Но Генри мог бы догадаться, что ни одного гомофелика в летчики не возьмут, потому как, если самолет упадет или еще что-нибудь, кровь захлещет во все стороны, и по кровавым брызгам русские легко найдут его и станут пытать, чтобы выдал правительственные тайны. Думаю, Генри станет аптекарем, как и его папа.

Готова спорить, он сам это знает — поэтому и ходит такой грустный.

Генри высунул голову из двери аптеки и сказал:

— Заходите.

Я подождала, пока Тру поставит велик у стены, а потом потянула дверь, и внутри аптеки оказалось прохладно, совсем как обещала наклейка на стекле: «Ледяная свежесть». Генри сидел у аптечного прилавка, потягивая шоколадную газировку.

— Хотите? — показал он на свой стакан.

— Было бы здоровско, — ответила я.

— Как там фейерверк? — спросил Генри, слезая с табурета и заходя за прилавок. Он взял два стакана из стопки, протер их полотенцем и выставил на стойку.

— Лучше, чем в прошлом году, — сказала Тру. Думаю, сестра поняла, что Генри не ходил смотреть, и боялась, что это как-то связано с его кровяной болезнью, а потому не спросила напрямик, Тру не очень-то жалует больных людей. Кроме разве что миссис Галецки — та хоть почти и не двигается из-за ревматизма, но такой уж больной не выглядит.

Генри выдавил немного шоколада в наши стаканы. Я видела его лицо в большом зеркале на стеллаже. Генри вообще-то очень даже ничего. Бледный, как смерть, но красивый. Если Тру и Вилли собирались приударить друг за дружкой, тогда, наверное, мы с Генри могли бы сделать то же самое. Только без чмоканья.

Генри тщательно размешал шипучку с шоколадом длинной тонкой ложечкой.

— Вы на похороны Сары завтра пойдете?

Странно сидеть поздним вечером в «Аптеке Питерсона». Свет такой тусклый, и этот запах лекарств, и холодный воздух — до гусиной кожи на руках, до того приятно. Мне сделалось обидно, что нельзя уснуть прямо на холодном прилавке, вместо того чтобы тащиться домой.

Я глотнула газировки, удивилась, как Генри удалось смешать такую вкуснотищу, и порадовалась, что первый стакан он протянул мне и только затем угостил Тру.

— Ты сам идешь?

— Ага. Придется, — еле слышно сказал он. — Сара Мария была мне кузиной.

— Ох, — сказала я. — Тогда мы точно придем на похороны. Верно, Тру?

Сестра не обратила внимания: она украдкой запустила руку в чашу с «Хаббл-Баббл», что стояла у фонтанчика с содовой, и тихонько набивала карманы.

— Похороны в девять, — сказал Генри.

Я глядела через зеркало за витрину — туда, где обычно сидел мистер Питерсон, выдавая людям лекарства. Мне показалось на миг, что я там его вижу, или это только тень от больших слепяще-красных часов «Кока-кола», тикавших на стене.

И тогда, совершенно внезапно, хрупкие гомофельные плечики Генри запрыгали вверх-вниз на манер моих рыболовных поплавков. Я соскочила с табурета, зашла за прилавок. Постояла, придумывая, что же ему сказать.

— Не плачь, Генри. Лучше вспомни, как сестра Имельда всегда говорит на уроках катехизиса. Когда люди умирают, это ничего, потому что они возвращаются домой, к Богу, и Сара это тоже наверняка чувствует, прямо в эту минуту, будто вернулась домой после тяжелого дня. Они с Богом, наверное, валяются сейчас на облаках и смотрят «Я люблю Люси».

Он только сильнее расплакался. Наверное, Генри Питерсон был чувствительным, прямо как я сама.

В зеркале над фонтанчиком я видела, как Тру хватает с полок всякие разности и рассовывает по карманам.

— Нам пора. Значит, завтра утром увидимся, ладно? — Я похлопала Генри по спине и вернулась к своему табурету. Стоять за прилавком мне дико не понравилось. Будто делаешь что-то такое, чего делать нельзя, и в животе такое ноющее чувство.

— Точно, до завтра, Генри, — пропела Тру, придерживая для меня дверь аптеки, карманы ее так и оттопыривались. Могу поспорить, Тру в жизни не испытывала такого ноющего чувства в животе.

Мы ушли, а Генри так и остался сидеть, уронив голову на прилавок. Даже не попрощался — представлял, наверное, свою кузину в маленьком гробу, таком же, как и у Джуни Пяцковски. Из-за этого гробика я очень тогда расстроилась: я-то думала, гробы бывают всегда одинакового размера. Взрослые. Но получается, кто-то знает наверняка, что дети тоже умирают, и делает маленькие гробики для мертвых детей, обшивает внутри розовой материей и раскладывает подушечки с накрахмаленными кружевами.

Я оглянулась на Генри через аптечное окно. Он так и не поднял головы. Должно быть, прилавок приятно холодил горячие глаза. Могу поспорить, теперь он здорово переживает из-за того, что расплакался как девчонка, потому что каждому известно: если мальчик плачет, это верный признак того, что он — «сладкая булочка», как говорит Вилли О’Хара. А это то же самое, что и «гомики», — так, может, как раз поэтому его обзывают «гомо-Генри»? Конец моим планам взаимно приударить. Вилли рассказывал, что видел «сладких булочек» в Нью-Йорке. Даже ездил однажды в такси с одним таким, одетым как женщина и называвшим Вилли «котеночком»! А я уже знаю: если человек гомик, то ему нравятся только гомики. Но зачем это человеку нужно? Вот так одеваться? Видать, Вилли ошибся. Тот человек в такси, наверное, был в театральном костюме. Как падре Джим. Как-то днем Мэри Браун пошла в церковь помолиться, чтобы ее мама приготовила жареную курицу, а уже после молитвы решила немного поподглядывать. В общем, прокралась она к пасторскому дому, заглянула в окно, а там падре Джим, одетый в воздушное белое платье, со всеми юбками и каблучками, танцует в гостиной под «Чарующий вечер».

Когда падре Джим увидел Мэри Браун, он сразу пригласил ее войти и сделал ей здоровенный сэндвич на ржаном хлебе, с ветчиной и сыром «чеддер», — несмотря даже на то, что была пятница. Он рассказал ей, что Мужской клуб при нашей церкви ставит пьесу, и заставил пообещать, что она никому-никому не расскажет, что видела его в костюме, потому что пьеса — сюрприз и Мэри Браун все испортит, если заранее выдаст его. Мэри Браун обещала провалиться на месте, если испортит пьесу, но на следующий же день пришла к нашему дому и разболтала нам с Тру всю историю. И никуда не провалилась. Так что, скорее всего, весь этот треп про «Чарующий вечер» был очередной глупой выдумкой врунишки Мэри Браун.

— Итак, — сказала Тру, придерживая велосипед ногой и прикуривая «L&M» из новой пачки, которую стянула у Питерсонов, — Генри и Салли на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. — Ее лицо осветилось пламенем спички. Так я и знала, что она заговорит про Генри, потому что он первой протянул мне стакан. Тру знаменита тем, что никогда ничего не упускает из виду. — А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить…

Я остановилась и, протащив ленту с надписью ЧЕМПИОН через голову, нацепила ее на Тру, потому что сестре это важнее, чем мне, и еще — тогда она перестанет распевать свою дурацкую песенку. Но, по большому счету, я сделала это, потому что папа именно в эту минуту смотрел с небес вниз и показывал мне два больших пальца.

Тру погладила ленту, еще раз выдула сигаретный дым и сказала:

— Знаешь, Сэл? Ты самая лучшая старшая сестра на всем белом свете, и не забывай…

Тут из кустов выпрыгнуло что-то, и Тру растянулась на тротуаре, и большущая черная тень, воняющая пепперони, нависла прямо над ней, сопя и бугрясь мускулами.

Жирняй Эл сидел на Тру, прижимая ее руки к тротуару. Я запрыгнула ему на спину, но он смахнул меня, как необъезженный жеребец. Я лицом вперед полетела в куст рядом с аптекой, в котором он и прятался. Тру извивалась, и металась, и вопила, бултыхая ногами как при беге на месте:

— А ну, отпусти меня! Макаронник долбанутый!

— Хочешь, чтобы я отпустил? Все, что пожелаете!

Жирняй Эл выпустил руки Тру, занес кулак и треснул ее. А потом слез с нее и захромал к упавшему велику, но передумал и решил поколотить Тру еще немного. Завис над ней, хохоча как чокнутый. Я вскочила и кинулась к нему, но тут Тру застонала, и я встала как вкопанная, не зная, что делать, и тогда чей-то голос прошелестел из темноты:

— Оставь ее в покое.

Сперва я решила, что мне почудилось, что это опять мое воображение. Но тут он шагнул в свет фонаря, и я увидела худые белые ноги, а потом пробежала глазами вверх по телу до груди, которая не шире сигаретной пачки. Двумя бледными руками он сжимал пистолет.

— Оставь ее в покое, Жирняй Эл, — сказал Генри Питерсон уже погромче.

И тогда весь мир замер, только и слышно было, как тяжело мы дышим, да еще вился дымок от горящей в траве сигареты Тру. В этот момент из аптеки вышел мистер Питерсон и подбежал к нам посмотреть, что случилось.

Он взял пистолет из рук сына и сказал:

— Теперь порядок. Дальше я сам. — И задвинул Генри себе за спину.

А Жирняй Эл растворился в темноте.

Мистер Питерсон смотрел ему вслед, чтобы увериться, что тот не намерен вернуться, а потом сказал: «Я позвоню Дэйву Расмуссену, как только мы приведем Тру в порядок». Он поднял ее на руки, а Генри побежал вперед открыть им дверь. Я опустила глаза — и там отпечатки наших с Тру ладоней, которые мы оставили прошлым летом, когда мистер Питерсон залатал тротуар, потому что в нем была здоровая выбоина, а он сказал, что не хочет, чтобы кто-то подвернул себе лодыжку. Наши ладошки казались такими маленькими рядом с енотовой шапкой Тру, которая валялась там, будто мертвая.

Генри высунулся из аптеки и позвал:

— Ты лучше зайди. Па говорит, нам, наверное, придется отвезти Тру в больницу. У нее, кажется, нос сломан.

Я изо всех сил цеплялась за разукрашенный «швинн» Тру. Мне не хотелось возвращаться в аптеку. Больше всего хотелось убежать домой, спуститься в подвал и забиться в потайную дырку в стене, потому что я позволила, чтобы с моей сестренкой случилось плохое.

Генри вышел из аптеки:

— Это ничего. С ней все будет в порядке. Па говорит, может, это просто большая шишка. Он сходит за машиной и отвезет вас обеих домой, и тебе больше никогда не придется переживать из-за Жирняя Эла.

Неправда. Потому что в прошлом году Жирняй Эл воткнул в ногу Микки Харригана свой ножик, и никто по этому поводу и пальцем не шевельнул. Я была на детской площадке, когда это случилось. Видела все своими глазами. Жирняй Эл взбеленился из-за того, что Микки выиграл у него в «ножички». Бобби-инструктор позвонил в полицию, приехала «скорая помощь». Но с Жирняем Элом ничего не случилось, потому что мистер Молинари из «Ристоранте Итальяно» водит дружбу с полицейским сержантом Д’Амико, и они оба смеялись, повторяя, что «мальчишки есть мальчишки», и хлопали друг друга по спине у меня на глазах.

Пришлось все-таки пойти в аптеку. Мистер Питерсон положил Тру прямо на прилавок с содовым фонтанчиком. Как это мило, что он ни словом не упомянул все те разности, что вывалились из ее карманов. Россыпь «Даббл-Баббл», и белая пачка «L&M», и бинты — словно она как-то заранее знала, что они могут ей пригодиться. Когда я опустилась на красный табурет у стойки, сестра повернула голову и потребовала:

— Прекрати реветь.

Генри отошел к одному из шкафов, вынул пачку «Клинексов» и принес мне. Мистер Питерсон разложил немного льда, извлеченного из-за фонтанчика с содовой, на переносице Тру, а потом сказал, ему надо позвонить по телефону.

— Он забрал велосипед? — настойчиво зашептала Тру. — Забрал?

Я помотала головой.

Тру заулыбалась и, если б могла, захохотала бы во весь голос: так уж она устроена. Она, похоже, и боль-то не особо чувствует. Но она спятила бы похлеще Вирджинии Каннингем, если бы Жирняй Эл угнал второй ее велик.

В тусклом аптечном свете Генри ужас как походил на Эрла Флинна (который все-таки Эрл Флинн, что бы там ни твердила Нелл). Нет, вообще-то, конечно, совсем не похож. Но такой же храбрый. Так что в тот миг я поняла, что выйду замуж за Генри Питерсона, даже если он гомик: кто еще посмел бы выступить против Жирняя Эла Молинари? Я взяла его ладонь и так крепко сжала, что все то небольшое количество крови, которое еще оставалось в Генри, утекло куда-то в другое место тела — к его сердцу, будем надеяться.

Но тут в окно ударил свет от фар «рамблера» мистера Питерсона, и мы с Генри помогли Тру сползти с прилавка. А на улице нас уже поджидал Расмуссен. В руке енотовая шапка Тру, ногу он поставил на бампер патрульной машины.

— Девочки, — сказал мистер Питерсон, вылезая из машины, — вы же знакомы… с офицером Расмуссеном, верно?

— Да, мы знаем офицера Расмуссена, правда, Салли? — Тру, наверное, стало получше, потому что она заговорила своим «дразнящим» голосом. Взяла шапку у Расмуссена и нахлобучила на голову.

Тот не сводил с меня глаз. Неважно, кто был рядом, он, похоже, глаз не мог от меня оторвать. Неужели, кроме меня, никто этого не замечает?

— Это сделал тот парень Молинари, Салли?

Я кивнула, но не стала смотреть ему в лицо.

— Поищу его, — сказал Расмуссен.

Он увел мистера Питерсона за его «рамблер» и о чем-то стал тихо говорить. А мистер Питерсон выслушал, помотал головой, оглянулся на нас и сказал:

— Господь всемилостивый. Бедные дети.

Я не слыхала всего, что Расмуссен сказал мистеру Питерсону, но я точно слышала, хотя говорилось совсем тихо: «Я так сочувствую вашей утрате. Знаю, каково вам сейчас. Как Элис, держится?»

— Элис в порядке, старается держаться ради сестры, — ответил мистер Питерсон.

Расмуссен посмотрел на нас:

— Салли, мистер Питерсон отвезет вас к бабушке. Она разберется с носом Тру.

Они еще поговорили о чем-то тихими голосами, а напоследок Расмуссен сказал громко:

— Увидимся утром, Джек.

Мистер Питерсон двумя руками потряс ладонь Расмуссена:

— Спасибо тебе за все, Дэйв. Я так благодарен.

Расмуссен посмотрел на меня еще разок и уехал.

Глядя на задние огни патрульной машины, спешившей сквозь ночь, будто Грязный Крысеныш Эдвард Дж. Робинсон, я пообещала себе: когда докажу, что Расмуссен сначала убил Джуни Пяцковски, а потом Сару Хейнеманн, обязательно заставлю его встать на колени и просить прощения у мистера Питерсона — прямо перед тем, как его привяжут к электрическому стулу и запекут чернее, чем Неллова макаронная запеканка с тунцом.