Глава 19
— Сааалли… Сааалли!
Голос сестры вырвал меня из сна. Я задергалась, чтобы бежать к ней, спасти. За Тру гонится Холл? Или Расмуссен?
— Иду! — завопила я в ответ, стараясь выпутаться из маминой желтой ночнушки.
Тру влетела в спальню, с разбегу запрыгнула на кровать.
— Проснись же, черт, уже почти полвосьмого, а точно в восемь нам надо быть в парке!
Сестра хлопнула меня по голове подушкой, спрыгнула с кровати и плюхнулась перед маминым трюмо. Не спросила даже, с чего это я надумала спать в маминой комнате, но, судя по отражению ее лица в зеркале, уже, наверное, поняла и теперь ждет, не скажу ли я что-нибудь. А пока намазала веки голубыми тенями, чиркнула вишнево-красной помадой по надутым губкам, перевернула флакончик «Вечера в Париже» и растерла по запястьям. Потом встала, снова огрела меня подушкой и говорит:
— Жду тебя внизу. Шевелись. Я тебе кое-что покажу. — И умчалась.
Я стащила с себя мамину ночную рубашку, поцеловала папины часы и положила их на прежнее место. Одевшись, сбежала по черной лестнице, толкнула проволочную дверь — и нате вам пожалуйста. Интересно, метеорологи на радио всегда так ошибаются? Четвертое июля 1959 года выдалось чудесным. Сегодня моя Тру победит на конкурсе украшения велосипедов, потому что, вот это да, ее «швинн» выглядит просто супер! Наверное, проснулась пораньше и потрудилась над ним еще. Вот только сумеет ли Тру доехать на велике до парка? Слишком уж он увешан цветами, и лентами, и папиросной бумагой.
Тру стояла перед великом, сжимая в поднятой руке что-то похожее на огромный рожок мороженого, сделанный из того бумажного пакета, который она нашла у лагуны. На голове у сестры красовалась корона или нечто такое из алюминиевой фольги, которая заканчивалась острыми шипами — совсем как на строгом ошейнике Грубияна.
Она стояла как столб и очень серьезно вглядывалась в даль.
— До тебя не дошло? Я статуя Свободы!
— А-а-а… — протянула я, опасаясь приближаться к шипастой короне, которой ничего не стоило выколоть мне глаз.
— Это piece de resistance, ясно? — хихикнула Тру. — Я искала фотографию Свободы в библиотеке, и миссис Камбовски научила меня еще нескольким французским выражениям. Ты знала, что статую нам подарили французы?
Жаль, не было у меня фотоаппарата «брауни». Я бы сфотографировала Тру и сразу, как снимок напечатают, побежала бы с ним в больницу к маме. Тру была такая красивая и такая… иностранная.
— Тебе нравится мое chapeau?
Я огляделась по сторонам, надеясь догадаться, что такое это самое шапо.
Сестра ткнула в свою корону.
— А-а-а… — сказала я снова. — А рожок с мороженым зачем?
Тру повертела им передо мной:
— Никакой это не рожок, садовая башка! Это факел. Еще я взяла старую простыню, будет платьем, но ходить в нем нельзя, сразу падаешь.
Она осторожно выкатила велик со двора и медленно двинулась вниз по склону холма, я плелась в хвосте. Поглядывая на Тру, пока мы шли к парку, любуясь тем, как солнце играет на блестящей шапо, я размышляла, как защитить сестренку. Надо разработать какой-то план спасения нашей маленькой статуи Свободы. Почему раньше мне не приходило это в голову? Ведь если Расмуссен убьет и снасилует меня, Тру совершенно точно не вынесет этого. Никому не под силу так громко насвистывать в темноте. Даже моей Тру. Значит, нужен план действий. Как в одном из фильмов, что показывали в кинотеатре «На окраине». С Хэмфри Богартом. У него имелся план на все случаи жизни. А мой план такой: разоблачить Расмуссена. Нужно шпионить за ним, застичь за каким-то неприглядным делом или найти какие-то улики, чтобы всем и каждому стало ясно, кто он на самом деле. Но сначала стоит поговорить с Мэри Браун, она самая лучшая шпионка в нашем квартале. Прямо Мата Хари. Или, может, подождать похорон Сары Хейнеманн, которые назначены на завтра? Придет ли Расмуссен на похороны? В фильмах убийца иногда заявляется на похороны жертвы. Как Мэри Браун, она тоже вечно околачивается поблизости от места, где устроила поджог. Нюхает гарь и улыбается чему-то.
Вот это зрелище!
Сотни детей, и велосипедов, и собак с ленточками, и детских колясок густо усыпали широкие зеленые луга вдоль берегов Медовой протоки. Воздушные шары на деревьях и повсюду скамеечки для пикников, застланные бумажными скатертями тех же цветов, что и флажки, которыми размахивали все кругом. День выдался самым жарким за нынешнее лето, и все благодарили Бога за тень. Четвертого всегда бывало жарко, уж на это можно положиться. Но сегодня даже жарче обычного.
Из репродукторов гремели братья Эверли, старавшиеся разбудить Малышку Сьюзи, пока их не прервал кто-то сказавший: «Все дети до двенадцати лет, подойдите к дубу, обвязанному красной лентой». Тру вскочила с травы, крикнув: «Деньги сначала, шоу потом, если готовы — ну-ка, бегом!»
Я не отставала от сестры, пока мы пробивались сквозь толпу детей постарше, одним из которых оказался Жирняй Эл Молинари, который, не иначе, выжидал случая угнать чей-нибудь велик, стоит хозяину отлучиться в туалет.
Жирняй Эл ткнул пальцем в корону:
— Кем это ты вырядилась, О’Мэлли? Телевышкой, жрущей мороженце? — Его маслянистые глазки таращились из-под клочковатых черных бровей. — А я тебя искал.
— Да ну? — поразилась Тру. — И зачем я понадобилась придурку со спагетти вместо мозгов?
На руках Жирняя Эла напряглись мощные мускулы. Он и его братья обожали качать железо в гараже, сидя на скамейке под календарем с фоткой Бетти Грейбл.
— Как ты меня назвала, ирлашка сопливая?
Тру улыбнулась еще шире, хоть зубы пересчитывай.
— Ты меня слышал. У тебя что, уши такие же инвалидные, как и нога?
Жирняй Эл оторвался от дерева, подошел поближе:
— Красивый велик.
— Даже не мечтай угнать мой велик, — фыркнула Тру. — И если ты еще хоть раз погонишься за моей сестрой, я…
В репродукторе заскрежетал прежний голос: «Последняя возможность для тех, кому меньше двенадцати, принять участие в конкурсе украшения велосипедов. Ждем вас у дуба с красной лентой».
— Дай проехать, макаронник, — сказала Тру, пытаясь обогнуть Жирняя Эла. Тот стоял, зажав коленями переднее колесо ее велосипеда.
И затем — с быстротой молнии — Жирняй Эл вытащил из заднего кармана выкидной ножик и одной рукой срезал все белые бумажные цветы с руля «швинна», а второй сорвал с моей сестры корону. И со смехом захромал прочь, сминая в ладони блескучую фольгу.
«Последний шанс для тех, кому еще нет двенадцати», — напомнил голос.
Случись это все с кем-то другим — со мной, например, — я уж точно разревелась бы, да так, что сорвала бы горло. Но только не моя сестра, не Юный Трубач! Она лишь смотрела вслед Жирняю Элу, но если б взгляды могли убивать, Жирняй Эл упал бы сейчас бездыханным, как дверная ручка.
А затем, прямо ниоткуда, возник Расмуссен с лентой через футболку, гласящей: «СУДЬЯ». Похоже, он всегда готов выскочить из-за угла, чем бы мы ни занимались.
— Доброе утро, девчата, — поздоровался он. Без полицейской формы Расмуссен казался совсем другим человеком. От прочих жителей округи и не отличишь. — Поспеши-ка, Тру, конкурс вот-вот начнется.
Вынул из кармана моток скотча, быстренько поднял с земли бумажные цветы и прилепил их обратно на руль велосипеда.
Тру покатила велик мимо него прямо к дубу. Она забыла сказать Расмуссену спасибо, потому что — я-то знаю — уже вовсю планировала, как найдет Жирняя Эла и сотворит с ним что-то жуткое-прежуткое. По лицу моей сестры гуляло то самое диковатое выражение «ищу приключений на свою голову».
Расмуссен улыбнулся мне сверху и спросил:
— Ты в порядке? Отошла после вчерашнего?
Я молча кивнула.
— Рад это слышать, — сказал он и, помахивая своей папочкой с бумажками на зажиме, двинулся к толпе матерей с разукрашенными детскими колясками.
Такая жалость, что Расмуссену нравится убивать и насиловать девочек, потому что вообще-то он вполне симпатичный. Вот почему Джуни и Сара пошли с ним! Я знаю из кино: когда совершено преступление, виноват всегда тот, кого никто не подозревает. Хотя бы дворецкий Дживс, который с виду невинен, как яйцо.
Запахи хот-догов, и гамбургеров, и итальянских колбасок, и немецких сарделек уже витали в воздухе, хотя утро только начиналось. После забега в мешках мы с Тру собирались слопать столько всякой всячины, что домой нас пришлось бы катить на салазках. Прямо как верблюды, мы смогли бы несколько дней обходиться без пищи, а потом, в четверг вечером, Вилли приглашал нас поужинать с ним, и его мамой, и офицером Риорданом, которому я подумывала все-таки рассказать про Расмуссена. Если момент выдастся подходящий.
Участвовать в велосипедном конкурсе пожелали тридцать с лишним ребят, но с первого взгляда всякому было ясно, что в забеге, точно как и в прошлом году, вперед вырвались всего две лошадки. Тру улыбалась судье, которым оказался отец Мэри Браун. Думаю, поскольку зоосад совсем рядом или поскольку он не кормил Сэмпсона прямо сейчас, его попросили забежать на праздник и выбрать победителя в велосипедном конкурсе.
Мистер Браун разглядывал велик Арти Бюшама. Пресвятая Магиллакадди! Арти и впрямь вылез из кожи. Напрочь вылез! С руля свисают ленты, в спицах щелкают игральные карты, а к багажнику привязан громадный портрет Авраама Линкольна, который был вылитая (а я только теперь заметила), прямо вылитая Нана Фацио, только намного больше.
Мистер Браун подошел к нам и говорит:
— Как себя чувствует ваша мама? — И наклонился поближе, чтобы рассмотреть цветы, которые Расмуссен заново приклеил к рулю.
Тру ответила вежливо как никогда и своим «кукольным» голоском:
— У нее все хорошо, мистер Браун. Спасибо вам большое, что спросили.
— Первоклассные украшения, Тру. Первоклассные. — Мистер Браун черкнул что-то в папочке и двинулся дальше по очереди.
Громкоговоритель опять пощелкал, и голос напомнил: «Пять минут, уважаемые судьи. У вас осталось пять минут».
Жирняй Эл Молинари сидел на столике для пикников и что-то вырезал своим ножиком на темном дереве. Тру не могла оторвать от него глаз, даже когда к нему подошел Расмуссен и завел о чем-то разговор. Я тоже смотрела, как Жирняй Эл с размаху вложил свой выкидной нож в ладонь Расмуссену и захромал к Медовой протоке, пиная по пути смятую корону Тру.
— Перед забегом в мешках давай сходим к протоке и освежимся, ладно? — предложила Тру, стирая рукой пот со лба.
— Ага, отличная мысль.
Я понимала, что в этом году сестра может проиграть, потому что велик Арти был украшен просто супер-перепупер, и была готова делать все, что Тру захочется, лишь бы ей полегчало, даже спуститься к протоке и закидать камнями Жирняя Эла.
Опять загудел громкоговоритель: «Ну что же, друзья. Конкурсы подошли к концу, судьи вынесли решение. Если услышите свое имя, не забудьте подойти к судейскому столу у площадки для пикников и получить приз».
Венди Бюшам победила в конкурсе на украшение салазок. Увидев меня, она запела:
— Фалли О-Малли! Прифет-прифет-прифет! — И послала мне воздушный чмок.
Мистер Харриган, который объявлял результаты, рассказал всем, что в конкурсе на лучший трехколесный велосипед победил какой-то мальчик, которого я не знала, по имени Билли Куигли. А потом сказал: «Конкурсанты в группе до двенадцати лет в этом году постарались на славу. Принять решение было очень непросто». О нет. О нет. Бедная Тру. «Арти Бюшам и Тру О’Мэлли, подойдите, пожалуйста, к судейскому столу».
Когда мы туда добрались, мистер Браун улыбнулся и сказал:
— Мои поздравления, Тру. Вы с Арти разделили победу.
Я решила, что награду присудили им обоим потому, что наша мама умирала, а Арти и впрямь украсил свой велик лучше не бывает. Ну и здорово. Никто теперь не станет весь остаток дня метать из глаз кинжалы. Только Тру не особо обрадовалась половинке победы, ну не тянула ее улыбка на улыбку истинного счастья.
— Ступайте, получите свою награду, — сказал мистер Браун.
Позади стола с призами висел огромный плакат с названием магазина Кенфилдов «Файв энд Дайм». Мистер Каллаган поздравлял победителей.
— Привет, девочки, — сказал он, когда мы подошли. — Поздравляю, Тру.
Бетти Каллаган встала со своего раскладного стульчика и обняла нас обеих. На ней были белая блузка без рукавов, брюки-бермуды цвета морской волны и золотые сережки. И новая прическа шла ей ну просто восхитительно.
— У вас все нормально? — спросила она.
Миссис Каллаган так хорошо пахла, что я была готова заплакать, но вовремя заметила, что у Тру на лице застыло выражение «даже не смей». Она тоже учуяла запах «Вечера в Париже».
— Вчера я навестила вашу маму, — сказала миссис Каллаган.
Тру начинала ерзать. Во все глаза пялилась на стол с призами и даже не слушала. Я догадалась, на что сестра положила глаз. Там лежала настоящая меховая шапка Дэйви Крокетта, а Тру была сама не своя до всяческих шапок, всю последнюю неделю она разглядывала эти самые в «Файв энд Дайм». И вот уже Арти Бюшам гладит енотовый мех.
— Моя сестрица, Марджи, она работает медсестрой в больнице Святого Иосифа и говорит, что Хелен не сдается, — рассказывала миссис Каллаган.
Тру подкралась к столу с призами, встала прямо за Арти и что-то зашептала ему на ухо. Наверное, угрожала утопить в Медовой протоке, если он сейчас же не отдаст ей эту шапку.
— Ты уверена, что у вас дома все в порядке, Сэл?
— У нас все просто чудесно, миссис Каллаган.
Арти уже держит шапку в руках, Тру вцепилась в енотий хвост, и если я не предприму что-то прямо сейчас, то все может кончиться дракой с катанием по земле, участием в которых Тру уже успела завоевать не очень хорошую репутацию.
Я поспешила было к ним, но вдруг остановилась и обернулась на миссис Каллаган:
— Это правда? То, что вы сейчас сказали про маму? Что она не сдается?
Я не знала точно, что имелось в виду, но звучало это очень даже ободряюще. Я изо всех сил желала маме не сдаваться. Но миссис Каллаган не могла выдавить больше ни слова, и я сразу поняла: она всего-то хотела утешить меня.
— Драка!
Я обернулась, а Арти с Тру уже катятся по траве, выламывая друг дружке руки. Сестра завладела шапкой, сунула ее под мышку, а потом еще и хорошенько пнула Арти по ноге, как раз когда мистер Браун подскочил к дерущимся. Он оттащил Тру в сторонку и нахлобучил ей шапку на голову. Я повернулась к Арти Бюшаму. Он скрючился на земле, держась за ногу, рубашка порвана, руки все в грязи. Мне вдруг подумалось, что мамина болезнь нам даже на руку: все-то теперь сносят наши выходки.
Сестра определенно думала о том же самом. Потому что качнула перед лицом Арти енотовым хвостом и со смехом побежала прочь, размахивая над головой неведомо как уцелевшим рожком-факелом и вопя:
— Дайте мне усталый ваш народ. Всех брошенных в нужде!
