Глава 15
Я догадывалась, что Тру сидит на скамейке на заднем дворе, складывает салфетки вперед, и назад, и вперед, и назад, в одну пухлую полоску, чтобы потом заколоть ее посредине невидимкой и медленно разделить слои «Клинекса», пока ее творение не станет неотличимо от цветка гвоздики, а мама всегда говорила, что эти цветы замечательно подходят для похорон.
Проходя мимо кухонного окна наших хозяев, я вспомнила, чем мистер Голдман возмущался вчера, пока я ковырялась в земле, выискивая червяков. Он спорил с женой, и его громкий голос долетал до меня через оконную сетку; он кричал, что Холл — betrunkenes, и что он не платит за аренду, и что если скоро не заплатит, нам настанет… kaput. Миссис Голдман тихо ответила мужу: «Но, Отто, что будет тогда с детьми?»
— Трууууу! — позвала я, чтобы не напугать сестру. Тру по-настоящему ненавидела, когда ее заставали врасплох. Такой нервной стала после аварии. — Труууу…
Нет ответа. Вот теперь я сама напугалась. Может, Расмуссен передумал гоняться за мной? Может, он решил поохотиться на Тру? Я пробежала по дорожке рядом с розовыми пионами, которые уже никак не пахли и вообще осыпались. Остановилась возле угла и осторожно высунула голову. Тру окружало по меньшей мере штук двадцать белых гвоздик, так что она походила на девушку на праздничной платформе. Она попросту не слышала меня, потому что умела делаться глухой, если трудилась над чем-то. Между пухлых губ высовывался кончик языка.
Я с минуту смотрела, как работает младшая сестренка, а потом, поскольку за нашим двором начинался двор Кенфилдов с одноэтажным домом, стала глядеть на спальню Дотти, и на миг, клянусь, мне показалось, что она стоит в окне. Теперь даже я сама забеспокоилась о своем воображении.
— Чего это ты там делаешь? — расхохоталась Тру. — Смотришь, не желает ли Дотти выйти поиграть?
— Очень смешно. — Я помахала пакетом с едой: — Я раздобыла кое-что.
Сбросила обувь и прошла к сестре по траве.
— Это ты, либхен? — Миссис Голдман высунула голову из сарайчика с инструментами, стоявшего у гаража. Это она меня так называла. Либхен на немецком значит «милая».
Миссис Голдман была большой женщиной и, работая в саду, надевала заношенные коричневые брюки мистера Голдмана, цветом точь-в-точь как ее собственные кудрявые волосы. В Германии она учила детей, но теперь просто сдавала часть дома жильцам. На ней была отглаженная желтая рубашка с закатанными рукавами; как всегда, первое, что мне бросилось в глаза, — это цифры у нее на руке.
Я спрашивала у миссис Голдман про татуировку прошлым летом, когда впервые помогала ей поливать сад. Спросила, не была ли она моряком, как Холл. Она опустила шланг и удивилась, с чего я так решила. Когда я показала на ее руку, она улыбнулась мне заржавленной улыбкой, словно давно ею не пользовалась, и рассказала, что в Германии их с мистером Голдманом схватили плохие люди и отправили в место под названием «концентрационный лагерь». Там их заклеймили, как скотину. И те плохие люди назывались «нацисты». Для миссис Голдман они были чем-то вроде монстра Франкенштейна, потому что она поежилась, когда сказала «нацисты». Похоже, с этими людьми ни за что не стоило иметь дела. У них были немецкие овчарки, а всем известно: этим собакам доверять не следует (кроме, конечно же, Рин-Тин-Тина, он исключение из правил).
— Может, вам нужна помощь? — спросила я. Тру с миссис Голдман не особо-то вежливая, так что если я скажу что-то приятное, глядишь, как-нибудь заглажу это. Тру недолюбливала хозяев, потому что они не разрешали держать домашних животных, и ее псу Грубияну пришлось остаться за городом, у писающего куда попало Джерри Эмберсона. Вот Тру и дулась на них.
— Пойдем-ка в сад. Хочу кое-что показать тебе, — сказала миссис Голдман, выбираясь из сарайчика.
Тру снова согнулась над своими цветами.
— Видишь? — показала миссис Голдман на грядки. — Плоды наших трудов. Первые помидоры.
Я сказала ей то, что всегда говорила, когда из земли вылезали ростки:
— Просто чудо.
Посеешь мелкие невзрачные семена, а немного погодя из них вырастает что-нибудь вкусное или душистое. Это всякий раз сотрясало меня. И заставляло вспомнить, как папа засеивал топкое весеннее поле на ферме, а к лету там уже качалась кукуруза, и ее шелест я слышала по ночам, через окно спальни: шшуш… шшуш… шшуш…
— Ты права. — Миссис Голдман опустилась на колени и легонько погладила маленькие зеленые шарики, словно то были изумруды какие. — Настоящее чудо.
— Марта, иди сюда, — раздался голос мистера Голдмана.
Мы оглянулись, и он тут же исчез в доме. Мистер Голдман не особо общителен. И по-английски говорит так себе.
Я помогла миссис Голдман подняться, скользнув пальцами по татуировке. Надеюсь, не сделала ей больно.
— Огород всегда подспорье, — сказала она. — Никогда не знаешь, что может случиться. И хорошо думать, что уж без свежих овощей точно не останешься.
Миссис Голдман и мой папа отлично бы поладили. Она отряхнула брюки, приподняла мой подбородок пальцами и сказала учительским голосом:
— Тебе стоит поостеречься, либхен. Жизнь не так проста, как сад, где цветы — всегда цветы, а сорняки — всегда сорняки.
И медленно пошла к дому, а поравнявшись с Тру, сказала:
— Красиво.
Тру сделала вид, будто глухая.
А я только тут вспомнила про бургеры, картошку и коктейли. Подобрала глянцевитый пакет и поставила на скамейку рядышком с Тру.
— Где взяла? — спросила она.
— Нелл и Эдди возили меня в «Млечный Путь». Как-нибудь надо будет сходить туда. Там очень модерново. — Тру преклонялась перед всем модерновым. — Там есть девушка на роликовых коньках, ее зовут Мелинда, она автоофициантка, привозит еду к тебе в машину.
— Правда? — Тру открыла пакет и достала картошку. — Вот чем я стану заниматься, когда вырасту. Буду работать в модерновом автокафе, заработаю денег и заберу Грубияна у Джерри Эмберсона.
Она оглянулась, когда миссис Голдман хлопнула сетчатой дверью на заднем крыльце, и показала двери язык. Потом кивнула на велосипед:
— Что думаешь?
Тру продела красные, белые и синие бумажные ленты сквозь спицы и навязала такую же бахрому на ручки руля. То был синий «швинн», на котором раньше ездила Нелл. Мама отдала его Тру, когда у той угнали ее собственный велик. У меня велосипеда не было, и я не совсем понимала почему. Наверное, все решили, что сестра будет давать мне покататься, но если так, они плохо знали Тру.
Выудив из пакета бургеры «Галактика», она протянула мне один.
— Маму видела?
— Не-а. — Я вдруг пожалела, что так и не навестила маму. И сразу стало тоскливо. — Но я видела Расмуссена, он дал мне вот что. — Я сунула руку в карман, вытащила карточку и рассказала, как Расмуссен остановил нас на Норт-авеню.
— Значит, он тебя расколол? — Сестра одарила меня маминым взглядом «Ну, и кто наделал на ковер?», потому что сама в жизни не созналась бы Расмуссену. Надо загнать много бамбуковых щепок под ногти Тру, чтобы она признала свою вину. — Ты так ему и сказала, что вызвала пожарных?
Я подняла один из ее бумажных цветков и воткнула сестре в волосы.
— Пришлось. Он загнал меня в угол.
— А что еще он сказал? — спросила Тру, сунув в рот картошину.
— Сказал, у него есть свой сад и будто он слыхал, что я люблю возиться с растениями.
Рот у сестры распахнулся до отказа, оттуда вылетели громкий смех и немного картошки.
— С чего он это взял? Спорим, ты чуть не обделалась со страху. — Она утерла губы ладошкой и вытерла ее о платье.
Тру пахла почти как тенниска, сразу когда снимешь ее с ноги. Вот интересно, неужели я тоже так пахну? Может, нам надо было послушаться Нелл и принять ванну? Всю последнюю неделю мы ходили в одной и той же одежде, а по шортам Тру легко было понять, как мы провели это время. Сбоку потеки от лимонада, спереди — пятна от «трущобного лакомства» Бюшамов, на кармашке прилип кусочек «Даббл-Баббл».
— А может, и обделалась, — добавила сестра.
— Заткнись, Тру, или я тебя заткну.
— Не справишься. — Тру смяла пакет и швырнула в меня. — Помоги приклеить эти цветы на место, ладно?
Я не сказала сестре про фото в бумажнике Расмуссена, все равно не поверит. Посмеется и обзовет психованной.
Следующие полчаса мы, почти не разговаривая, обклеивали велик бумажными гвоздиками.
— Как думаешь, если мама умрет, нам придется смотреть, как она лежит в гробу, как в прошлый раз на мистера Каллагана? — спросила я.
Тру отошла на шаг и, щурясь, разглядывала «швинн».
— Наверное. Может, нас даже заставят целовать ее. — Сестра зачмокала пухлыми губками. — Эдди ведь пришлось целовать своего папу, прямо в губы. Помнишь?
Папин гроб был закрытым, мама сказала, похороны с открытым гробом кажутся ей изуверскими. Но, появись у меня шанс в последний раз поцеловать папу по-эскимосски, я бы поцеловала. С радостью.
Тут до нас донеслись стук мяча и веселый галдеж. Такие вот звуки, летящие с детских площадок, всегда напоминают мне историю про искушение, которую в классе катехизиса рассказала сестра Имельда. Что-то про сирен, которые заманивают моряков на свой остров.
— Рванули? — спросила Тру.
Я поглядела через улицу. Дети высыпали на асфальт, играли в классики, прыгали через скакалку и уже вовсю затевали игру в «Рыжего разбойника». А поодаль собралась другая толпа — поглядеть на Арти Бюшама и Вилли О’Хару, которые как чокнутые резались в тетербол.
— Не могу. Обещала навестить Венди.
На самом деле ничего такого Венди я не обещала, просто хотелось спуститься в подвал, где всегда прохладно, и написать еще одно письмо маме или вытащить из-под кровати сочинение про благие дела и дописать в нем еще хоть немножко слов. В подвал я спускаюсь, когда хочется побыть в одиночестве.
Тру странно так на меня посмотрела. Обычно, если она хотела пойти куда-то, я обязательно шла вместе с ней. Но сегодня мне было как-то не по себе, да и от Тру я уже устала (прости, папа).
Сестра окинула велик долгим взглядом, улыбнулась еще разок и унеслась на улицу, «конский хвост» так и скачет по спине.
Я убедилась, что Тру добежала до цели, потому что порой сестра бывает ужасно коварной. И иногда тихонько прокрадывается обратно, чтобы последить за мной. Я дождалась, пока она заговорит с инструктором Бобби, наблюдавшим за игрой в тетербол, и только потом направилась к заднему крыльцу.
— Прифет-прифет-прифет, Фалли О-Малли.
От неожиданности я дернулась и стала озираться по сторонам, но Венди нигде не было видно.
— Фалли О-Малли.
Может, мне уже мерещатся голоса, как Вирджинии Каннингем? Но потом я оглянулась — и вот она где. Венди Бюшам качалась на подвешенной к столбам скамейке на крыльце Кенфилдов, словно слыхала, как я соврала Тру, и тут же явилась, чтобы не позволить мне на этой неделе согрешить враньем.
— Иди фюда, Фалли О-Малли, — пропела она погромче.
Венди по большей части поет, а не говорит, что еще раз доказывает: Бог, если что-то и забирает у человека, обязательно дает что-то взамен. Венди почти всегда взаправду счастлива.
Я уже было решила не замечать ее зова и все равно уйти в подвал, спрятаться в свое убежище, но потом вспомнила, что к людям, которым повезло меньше, чем мне, следует относиться с добротой. В последнее время, впрочем, мне самой везло не настолько часто, как должно везти ирландским девочкам.
Я взобралась по ступенькам дома Кенфилдов. Венди раскачивалась изо всех сил, и я поняла: что-то ее гложет. Всякий раз, стоило Венди занервничать, она усаживалась на качели.
— Фалли О-Малли, попка бо-бо! — завопила она, хоть я стояла в двух шагах от нее.
Я оглянулась. Тру разделывала инструктора Бобби в пух и прах в свой разлюбезный тетербол. Инструкторша Барб вместе с Вилли и Арти так и покатывались с хохоту.
— Венди, — сказала я, — перестань раскачиваться, а то еще свалишься, и тогда твоей попке точно бо-бо будет.
Венди послушалась. Тру вечно дразнит меня из-за Венди. По-моему, ей просто завидно, ведь остальные липнут к Тру из-за ее общительности. Тру считает, я нравлюсь Венди только потому, что у меня имя и фамилия рифмуются.
Я уселась на деревянное сиденье рядом с Венди. Она всегда такая чистенькая, потому что миссис Бюшам присматривает за ней особо заботливо. И у нее блестящие черные волосы, точно ваксой намазанные.
— Венди, а где твои туфли и носки?
— Приятно ф тобой штретитфя. — Она потянулась ко мне и неуклюже обняла.
— Ладно, Венди, ну хватит уже, — сказала я, досчитав до десяти. Она обняла меня еще крепче. — Задушишь ведь.
Венди тотчас ослабила захват и положила голову на мое плечо. Волосы у нее пахли шампунем «Прелл».
— Попка бо-бо.
— Это ничего. Моя тоже бо-бо. — Я давным-давно поняла, что если повторять Венди ее же слова, то она скоро перестанет твердить одно и то же как заведенная.
Венди заглянула мне в лицо:
— Прафда?
— Правда.
— Тру? Жлюка? — Она ткнула пальцем в направлении улицы.
— Еще какая.
Моя сестра вопила что-то инструктору Бобби. Слов не разобрать, но она этак недовольно топала ногой. А Бобби дразнил Тру, держа мячик над головой, чтобы ей не дотянуться. С каждой секундой сестра злилась пуще и пуще, того и гляди взорвется. Мне даже взгрустнулось немного: вот я радуюсь, глядя, как Тру не добивается своего, а это ведь плохо — такому радоваться.
— Венди, постарайся хорошенько подумать. Я спрошу у тебя кое-что.
Мне хотелось понять, что случилось на лестнице в погреб Донованов, почему она скатилась по ней. Что сделал с нею Расмуссен? Пусть она и монголоид, но соображает все равно неплохо. Мама говорит, у них бывают разные степени, а Венди просто чуточку, совсем не сильно монголистая.
— Ты готова к первому вопросу?
Она замотала головой, вверх и вниз.
— Как это случилось? — спросила я, указывая на бинты, обмотанные вокруг ее головы.
Венди снова принялась раскачиваться, все сильнее и сильнее. Я притопнула ногой, чтобы остановить качели.
— Венди?
— Моя попка…
— Знаю. — Чтобы заставить Венди слушать, всегда требуется несколько попыток. — А вот эта бо-бо на голове как случилась?
Она глядела на меня, склонив голову набок, совсем как та умненькая собачка с пластиночной обложки. Я опять показала на бинты:
— Это кто с тобою сделал?
— Упала.
— Упала? — возмутилась я, потому что мне хотелось услышать, что это Расмуссен сделал ей больно, и тогда нас стало бы уже двое, и кому-нибудь, возможно, пришлось бы поверить нам. — Ты лучше не ври мне.
Венди расплакалась, это у нее выходило очень ловко, особенно если кто-то повышал голос.
— Моя попка…
— Прости меня, прости… ну, не хнычь. — Я тронула ее за пухлую ладошку. Кто-то покрасил ноготки Венди в арбузно-розовый цвет, а на безымянном пальце красовалось пластиковое колечко из пачки «Крэкер Джек», она его никогда не снимала.
— Это офицер Расмуссен, Венди? Это он тебя толкнул? Поэтому ты упала?
— Веееендииии!..
Венди так и встрепенулась на мамин зов. Если каждый день приходится сзывать к обеду тринадцать детишек, легкие крепнут — хоть в опере пой. Так говорила моя мама, и делалось ясно: хоть они вместе с миссис Бюшам пели когда-то в церковном хоре, мама думает, что если у кого-то тринадцать детей, пусть семья католическая, этот кто-то — тупица.
— Веееендииии…
Она соскочила с качелей и засеменила к ступенькам.
— Мама жофет, Фалли О-Малли.
— Хорошо, — сказала я, но решила еще разок попытаться: — А Расмуссен был там, внизу, в погребе?
Она кивнула: «да», потом замотала головой: «нет», так что я не поняла, каков ответ, но переспрашивать было поздно, Венди уже спрыгнула с крыльца Кенфилдов.
Внизу она обернулась, сказала: «Рафмуффен» — и помчалась через лужайку к своему дому.
— В округе орудует злой человек. Смотри в оба, Венди! — крикнула я.
Она снова обернулась на миг и потрусила дальше этим своим нелепым шагом. Я покачалась еще немного. Все-таки кое-что: теперь я не одна, со мной Венди Бюшам, пусть и немного странная. Но она только что практически сказала, что Расмуссен пытался убить и снасиловать ее.
