Ингрид
Старик седой, крестьянин вольный…
В голове крутились строки Сеттерлинда.
Смерть. Крестьянин с корзиной.
Она представляла себе эту картинку, читая некрологи: корзина за спиной у старика, он наклоняется, опускает ее на землю.
Зайчонком робким замер я.
Ей нравилось это странное стихотворение.
Умиротворяющее, почти радостное.
Он нежно усадил меня в корзину.
И я уснул, и в путь мы подались.
Она готова. Готова расстаться с жизнью.
«Титус», – подумала она, но не было в этой мысли ни грусти, ни отчаяния.
Титус был этим крестьянином. А она – зайчонком. Титус пришел за ней. Ингрид казалось, что она видит его. Что Титус склонился над ней, смотрит на нее со своей мягкой, теплой умешкой.
Где же ты была, мышонок мой?
Вечно он называл ее мышонком, бельчонком. Точно она была его маленькой любимой зверушкой. Он стоял в кромешной тьме, но она больше не боялась тьмы.
И боль ушла. Тьма размывалась. Обретала пушистую мягкость. Ингрид погружалась в нее, точно в уютное прибежище.
Сверху неслись звуки. Новые звуки, иные, чем прежде, вибрации. Она вяло думала, что ее наверняка найдут. С усилием открыла глаза. Знакомый четырехугольник света. Теперь едва различимый. И все. Губы шевельнулись, рот приоткрылся, словно она хотела сказать, закричать. Но звук не шел. Все кончено.
Она лежала в корзинке крестьянина. Он уже шел дальше, и корзинка мерно качалась у него за спиной.
Зыбкий сон уносил ее.
