Глава 8

– «Пирог с почками и змеями». Это была излюбленная шутка отца. Или «царь Носмо сидит здесь». Ты не забыла, Хелен? Как он написал на твоей салфетке: «У нас не курят». Он просто обожал доводить официантов до белого каления.

Мой сын приехал из Германии с женой и детьми. Они разговаривают и смеются, их голоса отскакивают друг от друга, как будто под водой. Мне слышно, что они говорят, – шутят о чем-то, но вместе взятые их фразы кажутся мне бессмыслицей. Я теряю нить. И все же я смеюсь вместе со всеми. Какая разница, о чем шутка; как хорошо, что можно над чем-то посмеяться. Мои губы устали улыбаться. А еще мне так тепло! С одной стороны от меня сидит дочь, с другой – сын.

У меня в голове вертится какой-то стишок, увы, слишком быстро, и я не поспеваю за ним. Была одна старушка, жила она в подушке. Нет, не совсем так, но я не могу вспомнить, где, собственно, она жила. В любом случае у меня такое ощущение, будто я тоже внутри чего-то теплого и мягкого и я тоже старушка, так что мне позволительно слегка изменить стишок. Была одна старушка… Помню, я читала этот стишок своим детям, Тому и Хелен. Да-да, я читала им.

Сейчас мы в каком-то кафе, а не в подушке. Здесь высокий стеклянный потолок, с перламутровым отливом стены, а на столе масса самых разных вещей для питья. Наверное, сейчас мы обедаем. Муж Хелен тоже с нами, из чего я делаю вывод, что они снова вместе. Но есть еще что-то, что мне никак не удается уловить. Кэти – она сидит напротив меня – смеется вместе со своими двоюродными братьями и сестрами. Кстати, я доела то, что было в моей тарелке, правда, я не помню, что именно. Наверное, бульон, без всякого хлеба. Вот так старушка кормит своих внуков.

– Может, нам пора вернуться домой, мама?

И Хелен встает из-за стола и потягивается, демонстрируя свои длинные ноги. Ей должно быть лет пятьдесят, но она по-прежнему гибкая и стройная. Когда ухаживаешь за садом, это помогает поддерживать себя в хорошей форме.

Стоит ей встать, и моему левому боку тотчас становится зябко, как будто в теплом море возникло холодное течение.

– Я сейчас отвезу тебя домой, – сообщает она. – Я знаю, тебе приятно побыть вместе с нами, но…

– Ничего страшного, пусть еще посидит, – говорит Том и обнимает меня за плечо. – Ты ведь не часто выходишь из дому, а, мам?

– Вообще-то мы с ней куда-нибудь ходим каждую неделю. Как-никак, с ней постоянно бываю я, а не кое-кто из здесь присутствующих.

Мне не нравится ее тон, и я морщусь. Но Том улыбается.

– Я знаю, моя дорогая сестра. Ты у нас святая. Честное слово, у меня и в мыслях не было в этом усомниться… – Он тоже встает. – И я ценю все, что ты для нее делаешь. Просто я вижу ее не так часто, как ты, и потому подумал, что было бы неплохо… Давай сделаем так. Я привезу ее домой сам, а ты можешь идти.

Хелен задирает подбородок и смотрит куда-то наверх, на стеклянный потолок – там какое-то облачко, похожее на ботинок.

– Ты не будешь знать, что делать с ней, когда привезешь ее домой. Потому что ее в буквальном смысле нужно водить за ручку, иначе она ничего не понимает.

На какой-то миг воцаряется молчание. Я же думаю о том, стоит ли мне закричать во весь голос, что я не идиотка.

– Ладно, останусь с вами, – наконец приходит к выводу Хелен. – К тому же Кэти здесь нравится.

– Ты у нас образец самопожертвования, – говорит Том и получает от сестры шлепок по плечу.

Кэти здесь действительно нравится. Думаю, она не часто видит своих двоюродных. И им всегда нужно время, чтобы подружиться. Жаль, но как только они начинают находить общий язык, наступает момент расставания. Я наблюдаю за ними, как они весело болтают и смеются. Они совсем не похожи друг на друга. У Кэти такие же светлые кудряшки, как и у матери, всегда как будто непричесанные. Она никогда не слушает меня, когда я говорю, что ей не мешало бы пройтись по ним щеткой. Даже когда она была маленькой.

– Я не собираюсь с визитом к королеве, – обычно высокомерно отвечала она.

Я всегда смеялась над этими словами. Анна и Фредерик не нуждаются в напоминаниях. У них гладкие темные волосы, очень прямые. Они оба улыбаются мне и называют бабулей, но для меня они чужие люди.

– У тебя красивые гольфы, Анна, – замечаю я, хотя и не собиралась вмешиваться в их разговор.

– Спасибо, бабуля, – говорит она и со смехом подтягивает их выше колен.

– У меня тоже когда-то были такие. Удобная вещь. В ту пору девочки носили юбки до колен, и у нас не было колготок. Помню, как однажды я гуляла по берегу с родителями. О боже, как же мне было холодно! – Я даже ежусь при одном только воспоминании об этом.

Мы начали с вершины утеса и зигзагами спустились к самому берегу. Отец не хотел, чтобы мы подходили слишком близко к морю. Колючую проволоку еще не сняли, и лишь одному богу известно, что там зарыли на берегу, чтобы не допустить высадки немцев. Так что ни о каком купании не могло быть и речи, но я все-таки подошла довольно близко к кромке воды, чтобы ощутить на лице морские брызги и найти раковины, которые волнами выбросило нам под ноги. В тот день мы прошли приличное расстояние, мимо пирса, наблюдая за тем, как волны разбиваются о берег. Отец держал меня за руку, как будто боялся, что я, как и Сьюки, могу в любую минуту исчезнуть. Мне это было неприятно, тем более что они с матерью спорили всю дорогу. Когда мы отошли всего на несколько ярдов от дома, мама как-то вскользь упомянула Фрэнка, и с той самой минуты отец говорил только на эту тему.

– Если бы только Сьюки ушла от него, – начал он. – Нынче разводится каждая вторая пара. Ну почему они не сделали то же самое? Тогда бы она вернулась к нам, живая и здоровая.

– На прошлой неделе ты сказал, что противник разводов, – заявила ему мама.

– Все зависит от характера мужа, не так ли? – Отец в упор посмотрел на маму. – Или от поведения его жены.

Я приложила к уху раковину, чтобы шум заглушил голоса родителей, а потом, когда мы дошли до танцующего сарайчика, высвободила руку. Эта деревянная хибарка стояла на нашей тропе в том месте, где та поворачивала в сторону города. До войны здесь продавали напитки и всякие мелочи. Она до сих пор была закрыта, на окнах крест-накрест прибиты доски, старые маркизы выцвели и обтрепались. От домика пахло морем, солью и гнилью, деревом и сыростью. На крыше сама собой выросла трава, и поэтому издали казалось, будто на ветру колышутся волосы. Cьюки называла этот сарайчик танцующим из-за травы: казалось, будто он раскачивается в такт какой-то слышной лишь ему музыке. Соль разъела дерево, оно как будто взорвалось нарывами и набухло, а там, где были когда-то сучки, теперь зияли дыры. Помню, мы любили просовывать в них пальцы, запихивая туда небольшие камешки, ракушки или даже пригоршни песка. Мне всегда хотелось каждый раз, когда мы оказывались на пляже, засунуть туда что-нибудь новенькое. Например, за€мок из песка. Чтобы в один прекрасный день, когда сарайчик окончательно развалится, осталась стоять только его песчаная копия.

Родители пошли вперед, а я на минуту задержалась, чтобы провести рукой по дереву, постучать по нему костяшками пальцев. Внезапно я услышала рядом с собой нечто похожее на хлопанье крыльев. Я подняла глаза на траву, росшую на крыше, однако ничего так и не заметила, поэтому мне пришлось обойти сарайчик. Что, если где-то рядом птицы свили гнездо? Прошлой весной у моей подруги Одри в их пляжном домике голуби свили гнездо, и она ужасно расстроилась, когда отец разбил яйца. Я дошла до дальнего угла, но так ничего и не увидела и уже поднесла руку к дырке, чтобы просунуть туда палец, когда на меня изнутри посмотрел чей-то глаз.

Я тотчас отскочила назад и едва не скатилась кубарем со склона песчаной дюны у меня за спиной. Это был не голубь. Это был человеческий глаз. Кто-то сидел внутри и выглядывал наружу. Чувствуя, что от страха сердце вот-вот выскочит из груди, я бегом бросилась вслед за отцом. Впрочем, любопытство взяло верх. В какой-то момент я обернулась и увидела, что из сарайчика, с зонтиком в руке, показалась женская фигура. Это была сумасшедшая. Она что-то выкрикнула мне вдогонку, и на какой-то миг мне показалось, что она сказала что-то про Сьюки. Что-то вроде «кабачки в вагоне». Но, с другой стороны, она обычно всегда что-то вопила, а я была слишком напугана, чтобы вернуться. Я догнала отца и даже позволила ему снова взять меня за руку, и не убирала ее, пока мы не дошли до дома.

К тому моменту как Том сажает меня в машину, я уже немного пьяна. Хелен подталкивает меня внутрь и дает ему список инструкций, как доставить меня домой. Она напоминает ему, чтобы он не забыл запереть за мною дверь. Том кладет листок на приборную доску и обнимает сестру, после чего та спешит куда-то по своим делам.

– Она ушла, чтобы прогнать ту женщину и забрать назад наши ломтики персиков? – спрашиваю я у сына.

– Что?

– Ничего, – говорю я. – Так, ерунда.

Я сегодня слишком сентиментальна. Отчасти потому, что я не знаю, когда он и его семья прилетят из Германии снова, отчасти из-за вина. В машине я даже разок хлюпаю носом, и мне слышно, как дети Тома ерзают на заднем сиденье.

Мы едем домой какой-то странной дорогой – Том плохо помнит улицы нашего города, – и по пути нам попадается дом Элизабет. Боковая калитка открыта. Я выпрямляюсь и выглядываю из окна.

– Ты не мог бы меня здесь высадить? – спрашиваю я Тома. – Я хотела бы немного пройтись пешком.

Он как будто не уверен, что ему делать, однако притормаживает. Боковая калитка, говорю я себе. Боковая калитка. Боковая калитка.

– Хелен сказала, что ее нужно непременно доставить домой, – замечает с заднего сиденья Бритта. – Не думаю, что нам стоит выпускать твою мать из машины.

– Я еще не выжила из ума, – бросаю я ей через плечо. – И пока что помню, где живу. Я часто возвращаюсь домой через парк и сегодня тоже хотела бы немного пройтись.

Я трогаю холодными ладонями лицо и чувствую, что оно горит от стыда. Я не привыкла врать.

– Ну, хорошо, мама, – соглашается Том и останавливает машину. – Если ты настаиваешь. Только ничего не говори Хелен, иначе мне крышка.

Я улыбаюсь его шутке. Из них двоих Том всегда умел расположить к себе. Я вылезаю из машины, отстегиваю ремень и посылаю внукам воздушные поцелуи. Бритта тоже выходит, чтобы обнять меня.

– Я лишь хотела убедиться, что с вами все в порядке.

Я уверяю невестку, что ничуть в этом не сомневалась, что благодарна ей за заботу. Машу им рукой, пока машина не исчезает за углом. И все это время я повторяю заветные два слова, чтобы они не проскользнули в одну из дырок в моей голове, а их, я знаю, и так достаточно. Я стою напротив дома Элизабет. Солнце бросает на дорожку косые лучи. Боковая калитка открыта. Сквозь нее мне виден кусочек золотисто-зеленого сада. От входной двери по дорожке движется чья-то фигура. Кудрявые волосы, клетчатое пальто. Она улыбается мне. Элизабет. Это она. Она все это время была здесь.

– Элизабет, – говорю я. – Как?..

Но это не она. Это кто-то другой. Женщина подходит ближе, и я вижу, что она гораздо моложе, чем моя подруга. Она улыбается мне, когда проходит мимо, и садится в фургон передвижной библиотеки. Я киваю и поглаживаю верх каменной ограды, как будто восхищаюсь маленькими цветными камешками, а затем иду дальше, вдоль забора парка и мимо акации. Тонкая акация не сбросит белый, нежный, шелковый цветок, неожиданно приходит мне в голову стихотворная строчка. Помню, мы учили это стихотворение в школе. Учителя считали, что я должна знать его наизусть, и мне казалось, что оно должно мне нравиться, потому что оно называлось так же, как зовут меня, – «Мод». И оно мне, в принципе, нравилось, потому что было про цветы, про росу и все такое прочее. Но вот его смысл от меня ускользал, а ближе к концу оно вообще становилось слишком мрачным. В отличие от меня, Обри должна была выучить «Завтрак короля», и все потому, что ее отец держал молочную лавку, и будь у меня выбор, я бы предпочла выучить веселый стишок про королевского молочника.

Я останавливаюсь у полосатого перехода. Не помню, как он правильно называется, не то лама, не то лима. Или как-то еще. Я пытаюсь вспомнить слова, но в голову мне приходит молочное цветение. Я не знаю, что это значит, и, чтобы избавиться от навязчивой фразы, смотрю на солнечные лучи на асфальте. Еще минуту назад я знала, что у меня какое-то дело. Мимо меня проезжают несколько автомобилей, грузовик, передвижная библиотека. Наверное, я собиралась проведать Элизабет. Но только как такое могло быть, если ее там нет? И все же я бреду к ее дому, мечтая заглянуть внутрь. Мне хватило бы даже этой малости. Я подхожу ближе и вижу, что боковая калитка открыта. Рядом никого нет, и я иду по дорожке, а потом ныряю в сад.

В воздухе стоит густой запах жимолости. Я провожу рукой по стене, там, где растет мох и собрались опавшие листья. На лужайке я замечаю несколько пятен взрыхленной земли. Не иначе как в саду поселились кроты. Я подхожу к небольшому холмику и трогаю его. Земля сырая и влажная. От нее исходит резкий, свежий запах, и мне тотчас в голову приходит песня, правда, я не помню ее название и не могу найти пластинку. Я не могу ее найти, но я уверена, что она здесь зарыта. Придерживаясь за яблоню, я протыкаю пальцами рыхлую почву, отгребаю в сторону верхний слой и пытаюсь проникнуть глубже. Я хочу найти что-то гладкое и круглое, серебристое и синее. Увы, ногтем я задеваю край камня и от боли тотчас выдергиваю руку. Господи, что это я делаю? Я смотрю на мои ладони – они все в грязи – и вздыхаю. Как часто я ловлю себя на том, что совершаю какие-то глупости.

Вытираю руки о брюки и через окно столовой заглядываю в дом. Вдруг Элизабет там, внутри? Но ее кресло у окна пустует. Здесь она обычно любила сидеть, глядя в окно на птиц. Кресло, в котором обычно сидела я, придвинуто к стене. Меня никто не ждет. Я глубоко вздыхаю, и мое дыхание оставляет на стекле запотевший след.

Дверь кухни выходит в теплицу. Я помню, что когда-то там было полно помидорных кустов, рассады и горшков с геранью. Здесь до сих пор стоит запах влажной земли, дерева, но почти все затянуто паутиной, а вместо цветов какие-то ящики и разное старье. Ржавое кресло-каталка, две трости и старое сиденье для ванной. Рядом, у стены, несколько пустых горшков для комнатных растений, все как один хрупкие на ощупь. Я перетаскиваю их по бетонному полу, но ключа нет ни под одним их них. Ко дну горшков прилипли засохшие остатки корней, но они легко отдираются, словно узкие полоски обоев, оставляя после себя на обожженной глине светлые полоски. Сажусь в кресло-каталку и ставлю ноги на скамеечку. У меня слегка кружится голова, как будто я выпила.

На стене сейф для ключа, и я пару секунд не могу отвести от него взгляда. У меня дома точно такой же, для социальных работников. Небольшая квадратная коробка, которая открывается четырьмя цифрами. Сумей я отгадать эти цифры, я бы смогла войти в дом. Пытаюсь вспомнить самые важные даты, но не могу припомнить ни день рождения Элизабет, ни ее сына. Не помню, знала ли я их вообще. Достаю из карманов листки бумаги. На многих их них записаны даты. Визит к дантисту. К окулисту. Торжества, на которые меня обещала взять с собой Хелен. Правда, я не помню, ходили мы с ней или нет.

Юбилей Элизабет. «Иди и поздравь». Эти слова записаны на желтом квадратике. Я несколько раз подряд читаю их. Правда, не могу сообразить, когда это было. Вновь перебираю свои листки. Еще несколько старых напоминаний. «Панамка в машине Хелен – оставь ее там». Затем, на розовом клочке, я вижу то, что мне нужно. 5 июля. Иди поздравь Элизабет (с ее бриллиантовой свадьбой). Бриллиантовой. Это значит, шестьдесят лет. Двадцать пять лет – серебряная, пятьдесят – золотая. Мы с Патриком отметили нашу золотую. По этому поводу мы устроили в саду грандиозный праздник, пригласили всех родных, друзей, соседей. Это был чудный сентябрьский день, и после того, как гости разошлись, мы с ним до самой ночи сидели в гамаке, глядя, как в воздухе вокруг дома кругами носятся летучие мыши. До пятьдесят первой даты Патрик не дотянул.

Я снова смотрю на сад, и мне становится страшно одиноко. Не знаю, что бы я делала, если бы не Элизабет, после того как Патрика не стало. Эти глупые игры, в которые мы играли в «Оксфаме», – покупали самые уродливые фарфоровые безделушки, прятали пистолет, которым Пегги проставляла цены, чтобы она не могла его найти. А все эти кофепития, кроссворды, совместные обеды… Благодаря им я жила.

Я с трудом поднимаюсь с кресла и становлюсь напротив сейфа с ключами. Шестьдесят лет. Если отнять, получится 1952. Набираю код. Бесполезно. Тогда я добавляю день и месяц. 5-7-52. И снова безрезультатно. Значит, она не использовала дату своего юбилея в качестве кода. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу кухонной двери и сминаю записку в комок.

В соседском саду лает собака. Мне почему-то не нравится этот лай, как будто пес слегка скулит, и этот звук действует мне на нервы. Я дергаю за ручку кухонную дверь, чтобы поскорее отсюда уйти. Дверь неожиданно скрипит, а потом… открывается, и у меня екает сердце. Я замираю на пороге, пытаясь сообразить, что это значит. Пытаясь отделить подспудное чувство, что здесь что-то не так, от воспоминаний от нашей собственной кухонной двери, когда я была ребенком. До самой ночи она всегда стояла незапертой, точно так же, как и эта.

Сквозь занавески в цветочек сочится тусклый свет, отчего все поверхности здесь кажутся какими-то пегими. Сама кухня пропахла дезинфицирующим средством. От этого запаха у меня начинает щипать во рту, до самого горла. Сначала открываю верхние ящики, затем перехожу к нижним. Все до единого пусты. Холодильник включен, он негромко гудит, но внутри него лишь старая баночка от маргарина. Не знаю, надо ли придавать значение отсутствию продуктов или нет. Часто я сама приносила их Элизабет. Сын держит ее на голодном пайке, кормит безвкусной пищей, которую она терпеть не может.

Столовая совсем не такая, какой я ожидала ее увидеть. Я впервые замечаю, какой старый, какой вытоптанный на полу ковер. А еще здесь чего-то не хватает. Смотрю на полированный деревянный стол и стараюсь вспомнить, что на нем должно быть. Но ничего конкретного мне в голову не приходит. Я стою позади кресла Элизабет и выглядываю из окна. Когда-то мы с ней вместе наблюдали за птицами. Моя подруга легко распознает их по силуэту, ей даже не нужно видеть, какого они цвета. Даже в сумерках она легко отличит воробья от синицы.

Меня замечает дрозд и начинает не то подлетать, не то подскакивать ко мне. Он садится на бетонный отлив и заглядывает внутрь, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Он просит изюма. Элизабет хранит коробочку с сушеным виноградом под рукой, рядом с креслом, и кормит его из окна. Я встаю, и дрозд пугается и улетает, однако тотчас возвращается и снова смотрит на меня. Изюма я нигде не вижу. Надо проверить в кухне, пока я буду заваривать Элизабет чай. Кстати, не помню, захватила я с собой конфет или нет? Я начинаю рыться в сумочке, вынимая оттуда вещь за вещью – бумажные носовые платки, старый рецепт… Но никаких конфет. Элизабет наверняка расстроится. И как это я только забыла про конфеты? Может, мне ей что-нибудь приготовить? Яичницу или сэндвич с ломтиком помидора? Я могу накрыть для нее стол. Странно, а где же скатерть? Никаких салфеток, никаких пластиковых подложек. А ведь Элизабет всегда была такая аккуратистка… Лично я могу есть, поставив тарелку на колени, перед телевизором. Но вот Элизабет любит, чтобы все было как положено. Соли и перца на столе тоже нет. Как нет мангового чатни, соусов, горчицы. Элизабет обожает, когда на столе много разных приправ, что неудивительно, если учесть, какой безвкусной пищей пичкает ее сын. Я поворачиваюсь к двери и замечаю, что полочки с майоликой тоже нет. Нет ни ваз с червями, ни тарелок с жуками и сороконожками – все они куда-то исчезли, разбежались, расползлись. Нет, здесь явно что-то не так, и я пришла сюда не как обычно. Вынимаю свои записки. Имя Элизабет встречается много раз, а рядом с ним слово – «пропала», «пропала», «пропала».

Шум мотора делается громче и ближе. Я бреду в коридор и моргаю. В пузырчатое стекло передней двери льется яркий свет. На ковре даже видны полосы от пылесоса. Очертания машины застывают по ту сторону двери. На коврике лежит письмо. Оно адресовано Элизабет. Я нагибаюсь, чтобы его поднять. Трясущейся рукой сую его себе в карман. Хлопает автомобильная дверца.

– Я только заберу остальные ящики. Ты пока посиди.

Это сын Элизабет. Я узнаю его по голосу. Интересно, кому это он кричит? Мне слышно, как он идет по старой, залитой бетоном дорожке. Что же мне делать? Убежать и спрятаться? Или же если я сдвинусь с места, он меня заметит? Стою, подавшись вперед, и жду. Шаги удаляются куда-то за дом. Я слышу, как щелкает щеколда на боковой калитке. Немного отдергиваю в сторону штору. Наверное, в машине сидит жена Питера. Так и есть. Она смотрит наружу сквозь лобовое стекло. Но Элизабет с нею нет.

– Черт, оставил открытой дверь… Сейчас быстро проверю внутри, – раздается голос Питера. Он кладет в багажник сиденье для ванной и возвращается в дом.

Я в панике оглядываюсь по сторонам. Не знаю почему, но мне ужасно хочется где-нибудь спрятаться. Он не должен меня здесь обнаружить. Я вновь слышу его шаги, затем раздается металлический скрежет двери. Он входит в теплицу. Сердце готово выскочить у меня из груди. Может, я успею подняться на второй этаж? Я уже готова выпрямиться и рискнуть, как замечаю дверь в чулан. Тотчас открываю ее; старое дерево скрипит и сопротивляется, не желая отрываться от косяка. На мое счастье, Питер обо что-то споткнулся и теперь ругается, что цветочные горшки мешают ему пройти. Я пользуюсь моментом и, юркнув в чулан, закрываю за собой дверь.

В чулане пахнет полиролью и старым прогорклым шоколадом. Я стою, прижавшись к каким-то предметам, тонким и длинным. У одного на конце губка, у другого – щетка. Я не помню, как они называются. А еще здесь стоит пылесос, на котором красуется надпись «Система «Циклон». Две тысячи ватт чистоты». Я шепотом произношу эти слова вслух, и мне становится легче.

Шаги. Кто-то проходит мимо меня. Сначала глухо, по ковру, затем с легким причмокиванием по линолеуму кухни. Я закрываю глаза. Мне слышно мое собственное прерывистое дыхание. Надеюсь, что оно не слишком громкое. Затем открывается и вновь захлопывается дверь холодильника. И вновь шаги движутся мимо меня. На сей раз наверх. Я зажмуриваюсь от страха и, слегка присев, прижимаюсь к стене. Такая знакомая поза! Когда я была ребенком, любила прятаться в чулане.

Наш располагался в углу кухни, и мне нравилось забираться туда, когда в комнате были другие люди, которые не знали, что я там сижу. Как хорошо я помню тот запах! Пропахшие землей овощи, сушеные специи! В прочитанных мною книгах дети обычно что-то тайком ели на завтрак, и я мечтала о тех вкусностях, которые они ели. Сосиски в тесте, фруктовые тартинки, мясной пирог. Особенно мне нравились пирожные. Но такой еды у нас почти никогда не бывало, так что уж говорить о ее остатках в чулане! Иногда я открывала банку варенья или миску с тушеными яблоками и ела их ложкой или же отрезала ломтик вареной ветчины. Но все равно это было не то. А если меня поймали бы, то я бы не смогла избежать неприятностей. И все равно мне нравилось сидеть в чулане. Там было темно, прохладно и безопасно. И когда пропала Сьюки, я начала снова там прятаться. Вдыхать привычный запах, радоваться тому, что никто даже не подозревает, что я тут сижу.

Помнится, как-то раз я стояла в чулане и никак не хотела выходить в гостиную, как вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги. Я тотчас поняла, что это Дуглас. У него была странная походка. Он ходил чуть вразвалочку, делая длинные, но удивительно бесшумные шаги. Скрипнул стул, хрустнуло колено – все это почему-то заставило меня уставиться на тарелку с морковным печеньем. Интересно, что он там делает? Кажется, это было всего через несколько дней после того, как нам вернули чемодан Сьюки, потому что тот по-прежнему лежал на полу в кухне, ожидая, когда его содержимое наконец рассортируют и отправят в стирку. Я отчетливо слышу щелчок. Это Дуглас открыл медные защелки.

Даже не думая о том, что могу себя выдать, я легонько толкнула дверь. Уж так мне хотелось узнать, что он там делает. На мое счастье, петли почти не скрипнули, и дверь приоткрылась на полдюйма. В щелку мне было едва видно, как Дуглас запустил руку в ворох одежды. Рот его был открыт, и до меня, чем-то напоминая рокот прибоя о берег, доносилось его неровное дыхание. Опасаясь, что он услышит мое, я слегка попятилась от двери и задела при этом полку. Звякнули стеклянные банки, и я от испуга крепко стиснула зубы. Однако в гостиной работал радиоприемник. Пела Лорна Дун. До меня доносились звуки музыки кантри, заглушая собой производимый мной шум. Дуглас ни разу не повернул головы в мою сторону, зато время от времени поглядывал на ступеньки, что вели в коридор.

Спустя какое-то время он стащил чемодан с комода и, открыв его полностью, начал вынимать из него вещи и вешать их на спинку стула. Персикового цвета ночную рубашку, кремовую комбинацию, пару чулок. Нижнее белье Сьюки. Я никак не могла взять в толк, что он делает. Правда, я как-то раз читала в газете про то, как один мужчина воровал женские панталоны с веревок, на которых сушилось белье. Я даже на секунду подумала, что Дуглас и есть тот самый мужчина. Но затем он начал ощупывать боковые стенки чемодана, и я покачала головой, пытаясь выбросить из головы эту мысль. Нет, он явно что-то искал.

Я отрываю голову от стены и моргаю. Похоже, мне пора отсюда идти. Мама начнет беспокоиться, куда я запропастилась.

– Ну, вроде бы все, – говорит мужской голос.

По лестнице над моей головой слышатся шаги. От неожиданности я вздрагиваю и замираю на месте. Моя рука лежит на ручке двери, но не толкает ее.

– Остальное может подождать, пока не приедет фургон, – говорит тот же голос.

Я обвожу глазами чулан. Никаких банок с вареньем, никаких мешков с картофелем. Нет, здесь только пылесос, швабра и веник. И все равно я не могу вспомнить, где нахожусь. Затем хлопает дверь, и в замке поворачивается ключ. Я перевожу дыхание и выхожу наружу. Это прихожая Элизабет, это дом Элизабет, но ее самой здесь нет. Подъемник замер у основания лестницы, а ведь подняться наверх самостоятельно она не может. Так что наверху ее точно нет. Надо мной маячат перила второго этажа, чем-то напоминая тюремные решетки. Но как только я поднимаюсь наверх, вижу, что все двери открыты, и от этого мне делается немного легче, хотя я и не могу сказать почему. Комната Элизабет пропахла ее любимой розовой пудрой, и на какой-то миг я в растерянности. Как такое может быть, что ее запах здесь, а ее самой нет? Как одно чувство может говорить мне, что она где-то рядом, а другое – что я ошибаюсь? Но здесь нет ни корзины для мусора, полной бумажных носовых платков, ни мятных пастилок на прикроватной тумбочке. Туалетный столик тоже пуст, я не вижу на нем привычного беспорядка и невольно глотаю слезы.

Несколько лет назад дом Элизабет ограбили. В полиции это назвали «ограблением с отвлечением внимания». Какая-то женщина в саду отвлекала Элизабет своими разговорами, что у нее, мол, убежал кот, а тем временем кто-то еще проник внутрь и схватил с туалетного столика все ювелирные изделия. Я до сих пор помню, что было тогда украдено: золотая цепочка, брошка с камеей и кольцо с опалом. Элизабет не слишком переживала по поводу кражи вещей, хотя мне кажется, кольцо было довольно дорогое. Но она сказала, что именно оно и навлекло на нее это несчастье, потому что было с опалом.

«Что ж, пусть тогда оно принесет вору одни несчастья», – сказала я тогда, причем от всего сердца. Я сильно переживала за мою подругу. Элизабет улыбнулась моим словам, однако ей было страшновато оставаться одной в доме. Я подумала, что сын возьмет ее в тот вечер ночевать к себе, но он был очень занят и вообще заявил, что она нервничает по пустякам, ведь силой к ней в дом никто не вламывался. К себе забрать ее я тоже не могла, она просто не прошла бы расстояние до моего дома, поэтому я заночевала у нее – спала на односпальной кровати, на которой когда-то спал ее муж. Мы с ней проговорили до глубокой ночи и даже пели наши любимые песни, пока не уснули.

Я опускаюсь на кровать, вытаскиваю из сумочки листок бумаги и ручку. Дом Элизабет обыскан – ее здесь точно нет. Я потом покажу это Хелен. Я убираю записку в сумку и ловлю себя на том, что к чему-то прислушиваюсь. Мне даже кажется, что я, совсем как собака, навострила уши. Где-то совсем рядом слышится какое-то жужжание. Этот звук мне знаком, очень хорошо знаком и связан с Элизабет. Постепенно этот механический звук делается все громче и громче. Это жужжит подъемник. И он поднимается ко мне. От ужаса у меня пересыхает во рту. Ведь в доме пусто, ни единой души. Тогда кто же воспользовался подъемником? Сердце гулко стучит в груди, как будто готово вот-вот выскочить наружу. Еще мгновение, и нервы мои сдадут. Ноги подкашиваются, но я усилием воли заставляю себя выпрямиться.

Затем подъемник останавливается. Я остаюсь стоять на месте, боясь себя выдать. Я не хочу, чтобы кто-то узнал о моем присутствии здесь. Я стою довольно долго, затаив дыхание. Когда же ничего не происходит, бросаю на ковер скатанный в шарик бумажный носовой платок и выхожу на лестничную площадку. Подъемник пуст. Он остановился, пройдя две трети пути, и в нем никого нет. Я смотрю на него в упор, чувствуя, как от страха в горле застрял комок. Я прячусь назад в комнату Элизабет и закрываюсь внутри. Ноги подкашиваются. Я вновь тяжело опускаюсь на кровать, и в этот момент моя рука нащупывает что-то твердое. Это пульт управления подъемником. Я сидела на нем. Откидываюсь на спинку кровати и пытаюсь отдышаться. Лежу несколько секунд, глядя на потолок, и наблюдаю за игрой теней. Время от времени мимо проезжает машина, и мне слышен шорох шин по мостовой, когда она сворачивает за угол. Этот звук похож на звук прибоя, и я представляю себе, что море рядом, снаружи, и машины – это волны. Или же что я прижала к уху раковину и слышу шум собственной крови.

В конце концов я встаю, с помощью пульта довожу подъемник до верхней площадки, сажусь в него и съезжаю вниз.