Глава 1

– Вы слышали, что тут поблизости ограбили старую женщину? – спрашивает Карла, перебрасывая через плечо черные длинные волосы, собранные в конский хвост. – В Уэйсмуте, если быть точным, но такое могло произойти где угодно. Вы должны понимать, как важно проявлять осторожность. Когда ее нашли, у нее была жутко изуродована половина лица.

Последняя фраза произносится приглушенным голосом, но со слухом у меня проблем нет. Мне не хочется, чтобы Карла рассказывала подобные вещи. Они надолго оставляют у меня тягостное чувство – даже после того, как я забываю сами истории. Я вздрагиваю и выглядываю в окно, силясь вспомнить, в каком направлении находится Уэйсмут. За окном пролетает какая-то птичка.

– Яиц мне хватит?

– Даже более чем, так что вам не нужно сегодня выходить за покупками.

Карла берет папку-скоросшиватель, кивает мне и не сводит с меня глаз до тех пор, пока я не киваю в ответ. У меня возникает ощущение, будто я нахожусь в школе. Лишь мгновение назад в моей голове была какая-то история, но я тут же потеряла ее главную нить. Давным-давно… с чего же все началось? Давным-давно, в чаще темного леса, жила старая женщина по имени Мод. Я не знаю, что было дальше. Что-то связанное с ожиданием дочери, которая должна была прийти ее проведать. Как жаль, что я не живу в красивом маленьком домике в темном лесу, а могу лишь об этом мечтать. О том, что моя бабушка принесет мне еду в корзинке…

Внутри дома раздается громкий стук. Это заставляет меня окинуть взглядом всю гостиную. Я вижу животное, которое надевают на себя, когда выходят на улицу, но сейчас оно лежит на подлокотнике дивана. Это животное Карлы. Она никогда не вешает его, опасаясь забыть. Я не могу удержаться, чтобы не посмотреть в его сторону. Жду, когда оно пошевелится и прошмыгнет в угол или же сожрет меня и займет мое место. И тогда Кэти непременно удивится его большим глазам и огромным зубам.

– А эти банки с консервированными персиками! – кричит Карла из кухни.

Карла – социальный работник. «Социальные работники», так их называют. Если родственники вами не занимаются, то они платят за уход за вами, поручая эту заботу другим людям. Кому-нибудь из Стадленда.

– Вам пора прекратить делать ненужные покупки, – снова доносится до меня ее голос. Я слышу, как она стучит банками, ставя их на стол. – У вас тут еды хватит на целую армию, – добавляет Карла.

На целую армию, это же надо! Еды никогда не будет хватать на целую армию. Б ольшая ее часть вечно куда-то исчезает, и даже после того, как я покупаю продукты, их невозможно нигде отыскать. Я не знаю, кто их съедает. Не знает этого и моя дочь.

– Хватит с вас этих банок, мэм, – заявляет Карла, при первой же возможности заглядывая в мой кухонный шкаф, и добавляет под нос: – Не иначе как она кого-то подкармливает.

Вместе с ней из дома исчезает половина продуктов, и после этого она удивляется, почему мне снова нужно идти в магазин за покупками. Да и в любом случае у меня остается не так уж много радостей в жизни.

– У меня остается не так уж много радостей в жизни, – говорю я, приподнимаясь на стуле, чтобы мой голос был лучше слышен в кухне.

Обрывки блестящей фольги от шоколада засунуты за бока кресла и лежат на подушках. Я щелчком смахиваю их оттуда. Сейчас утро. Я знаю это потому, что лучи солнца уже легли на птичью кормушку в саду. Они ложатся туда по утрам и падают на сосну вечером. Мне придется прожить целый день, прежде чем солнечные лучи коснутся сосны.

В гостиную входит Карла и подбирает фольгу, лежащую у моих ног.

– Я не знала, что вы здесь, дорогая, – говорю я.

– Послушайте, я приготовила вам поесть, – отвечает она и щелкает резиновыми перчатками. – Тарелку я поставила в холодильник и прилепила к ней записку. Сейчас без двадцати десять, так что попытайтесь ничего не брать в рот до двенадцати, договорились?

Карла говорит так, будто я проглатываю все сразу, как только за ней закрывается дверь.

– А яйца? Их мне хватит? – спрашиваю я, неожиданно ощутив голод.

– Даже более чем, – отвечает Карла и бросает на стол папку-скоросшиватель. – Я ухожу. Хелен придет позже. Понятно? До свидания.

Входная дверь захлопывается, и я слышу, как Карла запирает ее за собой. Запирает меня в доме. Я наблюдаю в окно, как она идет по дорожке. На ней пальто с капюшоном. Капюшон оторочен мехом. Жительница Стадленда в волчьей шкуре.

В детстве я радовалась, когда оставалась дома одна. Я могла есть то, что лежало в кладовой, наряжаться в любимую одежду, заводить граммофон и лежать на полу. Теперь же я с удовольствием оставалась бы в доме вместе с кем-нибудь. Свет включен, и кухня, когда я вхожу в нее, кажется пустой театральной сценой. Мне нужно переставить по-своему чашки в шкафу и проверить, что Карла приготовила мне на обед. Я отчасти жду, что кто-то придет, – например, мама с покупками. Или отец, причем в руках у него будет сверток с рыбой и картошкой. Жду, когда они скажут что-то высокопарное, как в старой театральной пьесе. Отец обычно говорил: «Твоя сестра ушла от нас», и я ожидала барабанную дробь или высокий звук трубы. Мама подхватывала: «И никогда не вернется», и мы смотрим друг на друга, ожидая благодарных взглядов зрителей.

Я достаю из холодильника тарелку, гадая, что же для меня приготовила Карла. К тарелке прилеплена записка. «Ланч для Мод. Съесть после 12 часов дня». Снимаю пищевую пленку. Это сэндвич с сыром и помидором.

Съедаю его и возвращаюсь в гостиную. Здесь так тихо, и мои часы, словно боясь чего-то, тикают еле слышно. Зато они показывают время, и я наблюдаю за тем, как медленно передвигаются стрелки. Мне надо чем-то занять себя, и в какой-то момент я включаю телевизор. Показывают одну из так называемых диванных программ. Две женщины на одном диване наклоняются к третьей, находящейся напротив. Они улыбаются и качают головами, и в конечном итоге та, что сидит одна, начинает плакать. Я никак не могу понять, что тут к чему. После этого начинается другая программа, в ней показывают, как люди пробегают через различные дома в поисках вещей, которые можно продать. Тех самых уродливых вещей, но они, как ни странно, стоят целое состояние.

Несколько лет назад я бы удивилась самой себе – это же надо: смотреть телевизор днем! Но что еще мне теперь делать? Иногда я читаю книги, но в сюжетах романов больше не вижу никакого смысла, да и не запоминаю то место, на котором остановилась. Поэтому я могу сварить себе яйцо. И посмотреть телевизор. После чего мне останется лишь ждать – Карлу, Хелен, Элизабет.

Элизабет – единственная оставшаяся у меня подруга. Все остальные сидят по домам или давно уже в могиле. Она поклонница этих самых передач о поисках и продаже вещей. Она надеется когда-нибудь отыскать клад. Она покупает разные жуткие тарелки и вазы в магазинах, где выручка идет на благотворительные цели. Кроме того, она скрещивает на удачу пальцы.

Иногда и я покупаю кое-какие вещи – в основном отдельные предметы вычурной фарфоровой посуды. Для меня это что-то вроде игры – кто из нас сумеет найти в «Оксфаме» самый уродливый образец керамики. Это довольно по-детски, но недавно я поняла, что проводить время с Элизабет и веселиться вместе с ней – это единственное приятное для меня занятие.

У меня в голове мелькает мысль о том, что мне нужно вспомнить что-то важное, что имеет отношение к Элизабет. Возможно, она хотела, чтобы я что-то ей принесла. Вареное яйцо или шоколад. Сын держит ее на голодном пайке. Он даже для себя никогда не покупает новых бритвенных лезвий. Элизабет утверждает, что у него от бритья всегда воспалена кожа и она боится, что он когда-нибудь перережет себе горло. Иногда мне хочется, чтобы так и произошло. Скупердяй. Если бы я не приносила ей кое-что из еды, она давно умерла бы с голоду. У меня тут есть записка, в ней сказано, чтобы я не выходила из дома; правда, я не понимаю почему. Ведь не будет ничего плохого в том, если я пройдусь до магазина.

Я пишу список необходимого и кладу его в карман пальто. Нахожу ключи и шляпку. Убеждаюсь в том, что положила ключи в правый карман. Затем снова проверяю его, когда оказываюсь у двери. По всему тротуару видны белые пятна там, где ночью раздавили улиток. После дождливой ночи на этой улице их всегда сотни. Но что именно оставляет эти следы, какая часть улиток делает эти пятна белыми?

– Дорогая улитка, не ползи за калитку, – прошу я, наклоняясь над мостовой, чтобы получше рассмотреть эти следы. Не знаю, откуда мне в голову пришла эта фраза, но она явно про этих несчастных. Я должна попытаться ее запомнить и, когда вернусь домой, посмотреть в книгах.

Магазин находится недалеко, но когда я добираюсь до него, то чувствую усталость. Тесное пространство битком набито вещами, которые мне не нужны. Мне хочется, чтобы отсюда убрали нескончаемые полки с пивом в жестяных банках. Глядишь, освободилось бы место для чего-нибудь полезного. Но здесь всегда было так, еще с тех лет, когда я была ребенком. Здесь лишь несколько лет назад сменили вывеску. Сейчас на ней написано «Кока-кола», а название «Кэрроуз» прилепилось под ней робко, словно бедная родственница. Входя в магазин, я читаю, что написано на вывеске, после чего, стоя рядом с полкой с коробками, зачитываю вслух мой список покупок. Рисовые хлопья, хрустящие подушечки и что-то еще, но я не могу разобрать.

– Яйца. Молоко – знак вопроса – шоколад. – Поворачиваю листок ближе к свету. В магазине стоит приятный запах картона, отчего мне кажется, будто я у себя дома, в кладовой. – Яйца, молоко, шоколад. Яйца, молоко, шоколад, – повторяю я, не в силах вспомнить, как они выглядят. Может, они вот в этой коробке, прямо передо мной? Продолжая бормотать слова из моего списка, я расхаживаю по магазину до тех пор, пока они не утрачивают свой привычный смысл и не становятся похожими на монотонное песнопение.

– Могу я вам помочь, миссис Стенли?

Редж наклоняется над прилавком, и его серый кардиган нависает над дешевыми конфетами в пластмассовом бочонке, оставляя на нем ворсинки. Он наблюдает за тем, как я хожу кругами по магазину. Вот же любопытный какой! Вечно следит за покупателями. Можно подумать, тут есть что красть… Да, я как-то раз ушла из магазина, за что-то там не заплатив. И что из этого? Подумаешь, пакет с салатом! Или это была банка малинового джема? Не помню. В любом случае он ведь получил ее обратно, верно? Хелен отнесла банку назад и отдала ему прямо в руки. Можно подумать, он сам не совершает ошибок. Сколько раз за эти годы Редж недодавал мне сдачу. Он проработал в магазине не один десяток лет, и ему давно пора на отдых. Но его мать работала здесь до девяноста лет, так что не удивлюсь, если он засидится здесь еще дольше. Как я была рада, когда его мамаша удалилась на покой! Она обычно поддразнивала меня каждый раз, когда я приходила сюда, потому что в детстве я просила ее получить для меня письма. Я не хотела, чтобы почтальон приносил их к нам домой, и поэтому использовала имя одной кинозвезды. Она же думала, что я ожидаю любовные послания, и смеялась надо мной, даже когда я вышла замуж.

Так за чем я пришла? Загруженные товарами полки хмуро глядят на меня, пока я обхожу их вокруг. Снизу на меня неодобрительно поглядывает белый линолеум, грязный и растрескавшийся. Моя корзинка пуста, но я думаю, что уже провела здесь какое-то время, под пристальным взглядом Реджа. Моя рука тянется к чему-то, я даже не могу сказать, что это. Но оно тяжелее, чем я ожидала, и его вес тянет мою руку вниз. Я поворачиваю предмет, чтобы его внимательно рассмотреть и понять, что держу в руках. Ага, банка с консервированными персиками. Это то, что мне нужно. Я ставлю в корзинку еще несколько таких банок и подвешиваю ручки корзинки на согнутую в локте руку. Осторожно перешагивая проплешины в линолеуме, иду к прилавку. Тонкие металлические прутья корзинки упираются мне в бок. Это внезапно заставляет меня вспомнить два разных огненных образа, освещенных зимним солнцем, – волосы моей матери и кирпичные стены нашего дома.

– Вы уверены, что пришли именно за этим? – спрашивает Редж. – Когда вы были здесь вчера, вы тоже накупили банок с консервированными персиками.

Я смотрю на свою корзинку. Неужели я вчера купила то же самое? Он кашляет, и я замечаю в его глазах несмешливые искорки.

– Вполне уверена, благодарю вас, – решительно заверяю я его. – Если я хочу купить консервированных персиков, то я их покупаю.

Он поднимает брови и начинает выбивать чек. Я высоко держу голову, наблюдая, как банки перемещаются в пластиковый пакет. Мои щеки почему-то жарко горят. Зачем я сюда пришла? Шарю рукой в кармане и нахожу листок голубой бумаги с моими записями. Яйца. Молоко? Шоколад. Беру плитку шоколада и кладу ее в корзинку. Пусть будет хотя бы что-то из моего списка. Но я не могу поставить персики обратно, потому что Редж будет надо мной смеяться. Я оплачиваю чек и, звякая банками, бреду домой. Иду медленно, потому что пакет тяжелый и у меня болит плечо и под коленом. Помню, как когда-то соседние здания мелькали мимо меня, когда я проходила – вернее, почти бежала – расстояние от дома до магазина и обратно. Мама обычно спрашивала меня, что я видела, повстречала ли кого-нибудь из соседей. Интересовалась, что я думаю о новой ограде чьего-то сада. Я же никогда ничего не замечала, все на моем пути сливалось в одно смазанное пятно. Теперь у меня много времени, чтобы все хорошенько разглядеть, зато некому рассказать об увиденном.

Когда я прихожу домой, тут же слышу перезвон будильника. Я иногда завожу его, чтобы напомнить себе о каких-то заранее запланированных встречах. Опускаю пакет с покупками на пол и выключаю будильник. Я не помню, что именно назначено на этот час, и не вижу ничего такого, что могло бы мне подсказать. Возможно, кто-то собирался меня навестить…

– Приходил риелтор? – спрашивает меня Хелен. Ее голос заглушает скрежет ключей, вынимаемых из замочной скважины. – Он должен был зайти в двенадцать. Приходил?

– Не знаю, – отвечаю я. – Который час?

Она не отвечает. Я слышу звуки ее шагов в прихожей.

– Мам! – зовет она. – Откуда здесь эти банки? Сколько консервированных персиков, черт возьми, тебе может понадобиться?

Я отвечаю ей, что не знаю, сколько именно. Говорю, что их, должно быть, принесла Карла. Говорю, что была целый день дома, затем смотрю на часы, думая о том, как такое может быть. Хелен входит в гостиную. От нее веет сладковатым холодным воздухом, и я снова чувствую себя ребенком. Я лежу в теплой постельке, и на мгновение холодное лицо сестры прижимается к моей щеке. Она рассказывает мне о павильоне, танцах и солдатах, и ее детское дыхание касается меня. Сьюки всегда приходит с танцев домой холодная, даже летом. Хелен тоже часто бывает холодная, но это потому, что подолгу копает огороды в садах других людей.

Она поднимает пластиковый пакет.

– Зачем Карле оставлять консервированные персики в прихожей? – Она говорит громко, почти кричит, хотя мы с ней находимся в одной комнате. Хелен стоит, держа на весу мой пакет. – Довольно! Тебе пора прекратить ходить за покупками. Я же говорила, что в состоянии покупать тебе все, что нужно. Я прихожу к тебе каждый день.

Я уверена, что вижу ее не слишком часто, но спорить с ней не собираюсь. Она опускает руку, и мне видно, что пакет с банками покачивается, ударяя ее по ноге.

– Так ты мне обещаешь? Больше не будешь покупать продукты?

– Зачем мне это делать? Я же сказала тебе, это Карла принесла. Наверное, она. В любом случае если я хочу купить консервированных персиков, то я их покупаю. – Последние слова звучат так знакомо, но я не могу понять почему. – Если бы я хотела посадить кабачки, – говорю я, поворачивая к свету список покупок, – где, по-твоему, было бы лучше всего это сделать?

Хелен вздыхает и выходит из комнаты. Я же ловлю себя на том, что вынуждена следовать за ней. В прихожей я останавливаюсь. Откуда-то доносится надрывный рев. Не могу понять, что это, не могу определить его источник. Однако стоит мне оказаться на кухне, как я больше ничего не слышу. Здесь все чисто, мои тарелки стоят на полке, хотя я не уверена, что именно я поставила их туда. Нож и вилка, которыми я обычно пользуюсь, чисто вымыты.

Открываю дверцу кухонного шкафа, и на пол падают два листочка бумаги. Один из них – это рецепт белого соуса. На втором написано имя Хелен и какой-то номер. Достаю из ящика шкафа рулончик клейкой ленты и приклеиваю листки на прежнее место. Возможно, я сегодня приготовлю белый соус, а после этого выпью чашку чая.

Включаю чайник. Я знаю, какую вилку нужно засунуть в розетку, потому что к ней кто-то приклеил полоску бумаги с надписью «чайник». Достаю чашки и молоко и пакетик из банки с наклейкой «чай». Возле кухонной раковины приклеена бумажка с надписью «кофе укрепляет память». Написано моим почерком. С чашкой в руке прохожу через гостиную, останавливаясь в дверях. В моей голове снова раздается шум. Может, он доносится сверху? Направляюсь к лестничной площадке, но понимаю, что подняться по лестнице не смогу, не держась за оба ряда перил. Поэтому делаю шаг назад и оставляю чай на полке в прихожей. Пусть постоит, я сейчас за ним вернусь.

В моей комнате солнечно и тихо; правда, откуда-то из глубины дома доносится шум, похожий на рычание. Я захлопываю дверь и сажусь за туалетный столик возле окна. На салфетках и фарфоровых блюдцах выложена бижутерия. Сейчас я больше не ношу украшений: Хелен утверждает, что я их обязательно потеряю. Бо€льшую их часть забрали себе они, Хелен и Кэти. Я не возражаю. По крайней мере, украшения остаются в семье. Ничего особенно дорогого у меня нет, у нас никогда не было фамильных ценностей. Правда, были часы, которые мне запомнились еще в детстве. Дедушкины часы. На серебряной цепочке с агатовым брелком на конце. Он оставил их моей сестре, а она сняла с них цепочку и, немного ее удлинив, стала носить в виде кулона. Сьюки знает толк в подобных делах. Она умница. Знает, что делать с дешевыми пластмассовыми вещицами, как придать им шикарный вид.

Надеваю на руку отвратительного вида браслет и смотрюсь в зеркало. Отражение всегда вызывает у меня шок. Я не верила, что состарюсь, во всяком случае, думала, что в старости буду выглядеть не так ужасно. Кожа под глазами и на переносице сморщена так, как я никогда подумать даже не могла. Из-за этого я похожа на ящерицу. У моей мамы до самой смерти кожа была розовая и гладкая, хотя у нее было больше оснований для того, чтобы ее лицо покрылось морщинами, чем у многих других. Может, это потому, что она никогда не пользовалась косметикой, как это обычно бывает с монахинями?

Я тоже сейчас не пользуюсь косметикой и никогда не красила губы, мне это не нравилось. В молодости я время от времени пыталась их красить, – просила помаду у кого-нибудь из подруг или пользовалась той, что подарили мне на Рождество, но через несколько минут вытирала губы. У меня в ящике стола есть подаренная Хелен или Кэти косметика. Иногда я достаю тюбик губной помады и осторожно подкрашиваю губы. При этом близко наклоняюсь к зеркалу, чтобы убедиться, что не испачкала помадой зубы. Вы наверняка видели пожилых женщин со следами помады на зубах. У них еще обычно ярко накрашены веки, на щеках румяна, а брови нарисованы слишком высоко. Я скорее умру, чем стану такой, как они. Я сжимаю губы. Очень хорошо получилось, правда, чуть кривовато. Кроме того, мне очень хочется пить. Пора приготовить себе чашку чая.

Кидаю помаду обратно в ящик и, прежде чем встать, надеваю на шею длинное жемчужное ожерелье. Открываю дверь и слышу все тот же шум. Не могу понять, что это такое. Чем ниже я спускаюсь по лестнице, тем он громче. Останавливаюсь на нижней ступеньке, но ничего подозрительного не вижу. Разглядываю гостиную. Шум делается еще громче. Может, это просто гудит у меня в голове? Шум, однако, нарастает и начинает вибрировать. Затем резко прекращается.

– Вот и ты. А я тут немного прибрала. – Хелен стоит возле лестницы рядом с кухней и сматывает провод пылесоса. Ее губы нерешительно растягиваются в улыбке. – Ты собралась куда-то сходить? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я. – Вряд ли.

– Зачем тогда ты надела жемчуг? Ты явно куда-то вырядилась.

– Неужели?

Я дотрагиваюсь до ключицы. На шее у меня нитка жемчуга, на запястье браслет, на губах привкус помады. Губная помада с ужасным запахом воска. И еще она тошнотворно жирная. Я стираю ее тыльной стороной ладони, но лишь размазываю по щекам. Ужасно. Тогда я начинаю тереть лицо рукавом кардигана. Сплевываю на него и снова вытираю, как мать вытирает чумазому ребенку лицо. Сейчас я и ребенок и мать.

– Снимай кардиган и дай мне его, – говорит Хелен. – Я его постираю.

Затем она спрашивает, хочу ли я пить.

– Да, – отвечаю я и, сняв кардиган, подхожу к креслу и сажусь. – Просто умираю от жажды.

– Неудивительно, – отвечает Хелен, направляясь к двери. – На полке в прихожей стоит целая батарея чашек с холодным чаем.

Я отвечаю, что сама не пойму, почему они там оказались, но она вряд ли слышит меня, потому что уже исчезла за кухонной дверью. Я опускаю голову и копаюсь в моей сумочке. Здесь у меня было печенье. Но когда? Вчера? Неужели я его съела? Извлекаю из сумочки расческу, кошелек и смятые салфетки. Никакого печенья здесь нет, но в одном из внутренних карманов нахожу записку. «Консервированные персики больше не покупать». Я ничего не говорю Хелен. Вместо этого я кладу ее под записку с сегодняшней датой. Ту, которую социальный работник оставляет мне каждый день. Поэтому я и знаю, что сегодня четверг. По четвергам я обычно хожу к моей подруге Элизабет, но похоже, что на этой неделе мы не договаривались о встрече. Она не позвонила мне. Потому что если бы она со мной связалась, то я обязательно оставила бы себе памятку, чтобы не забыть. И, безусловно, записала бы то, что она сказала бы мне, или что-то в таком роде. Я обычно записываю, в какое время нужно пойти к ней в гости. Я все записываю.

Клочки бумаги разбросаны по всему дому, сложены стопками или наклеены на разных поверхностях. На них списки покупок, рецепты, телефонные номера и время запланированных встреч, записи о том, что уже случилось. Моя бумажная память. Считается, что она не даст мне забыть что-то важное. Но моя дочь говорит мне, что я теряю эти записки. Кстати, эти слова я тоже записала. И все же, если бы Элизабет мне позвонила, я бы оставила об этом записку. Не могла же я, в конце концов, потерять все до единой записки. Я постоянно все записываю, раз за разом. Все мои бумажки не могут разом потеряться, слететь со стола или с зеркала. Ведь есть же у меня в рукаве этот листок. На одной его стороне старая дата. Ни слова об Элизабет. У меня ужасное предчувствие, что с ней что-то случилось. С ней могло произойти все что угодно. Мне кажется, что-то такое передавали во вчерашних новостях. О какой-то пожилой женщине. Что-то неприятное. И вот теперь Элизабет куда-то пропала. Что, если на нее напали, избили, ограбили и оставили умирать? Или, может, она упала и не в силах добраться до телефона? Я представляю себе, как она лежит на полу в своей гостиной и не может встать, по-прежнему надеясь, что клад выскочит у нее из-под ковра.

– Может, ты с ней говорила, мам, да забыла об этом? Что в этом удивительного? – произносит Хелен, протягивая мне чашку чая. Я уже забыла, что она здесь, в одной комнате со мной.

Она наклоняется, чтобы поцеловать меня в макушку. Сквозь редкие волосы кожей головы чувствую ее губы и ее дыхание. От нее пахнет какими-то травами. Похоже на розмарин. Кажется, она высаживала розмарин. Для укрепления памяти.

– Или ты забыла, что в субботу мы выезжали в город?

Осторожно ставлю чашку на подлокотник кресла и накрываю ее рукой. Мне не видно, как моя дочь отодвигается от меня. Наверное, она права. Я не помню ни о какой субботе, но я также не помню, помнила ли я о ней раньше. При этой мысли я шумно втягиваю воздух. Эти провалы в памяти не на шутку беспокоят меня. Нет, беспокоят – это еще мягко сказано. Как я могла забыть о прошлой субботе? Чувствую, как екнуло в груди сердце, горячий прилив растерянности и страха. Прошлая суббота. Помню ли я то, что было вчера?

– Так что вдруг ты все же разговаривала с Элизабет?

Я киваю и делаю глоток из чашки, хотя уже забыла, про что мы с ней говорили.

– Пожалуй, ты права, – говорю я.

Я не вполне уверена, в чем именно соглашаюсь с ней, но у меня такое ощущение, будто я проваливаюсь в темноту. Хелен улыбается. Неужели в ее улыбке есть нечто торжествующее?

– Хорошо. Тогда я пойду.

Хелен всегда уходит. Я наблюдаю в окно за тем, как она садится в машину и уезжает. Мне никогда не удается запомнить, как она приезжает. Наверное, я должна делать записи о таких моментах. Но эти клочки бумаги на столе возле моего кресла, эта система укрепления памяти – она несовершенна. Здесь много старых записей, уже не нужных, и я давно все перепутала, и они лежат в другом порядке. Даже новые записки, судя по всему, не содержат правды. На одном клочке совсем свежая запись. «Ничего не слышно про Элизабет». Я провожу пальцами по буквам и немного смазываю их. Неужели это так? Видимо, я написала эти слова совсем недавно. Я помню, что в последнее время ничего о ней не слышала. Тянусь за телефоном. Номер на кнопке четыре – номер Элизабет. Телефон звонит и звонит. Я делаю запись.