Глава 14

– А как насчет этого, мам? Тебе это нужно? Ты быстро посмотри и продолжай собирать вещи.

Хелен что-то поднимает в руках, и безжалостный солнечный свет в окне делается мягче. Мне не видно, что это такое. Какая-то смутная тень. Я поворачиваю голову, пытаясь взглянуть на нее под другим углом. Но нет, это по-прежнему что-то непонятное.

– Я не знаю, что это такое, – говорю я и бросаю на пол вещь – на пуговицах и с рукавами, – которую пыталась сложить, и потираю костяшками пальцев поясницу. Сидеть скрючившись на кровати страшно неудобно, но, похоже, больше сидеть здесь не на чем. Повсюду разбросаны какие-то карманы, складки, лоскуты. У моих ног стоит чемодан, а вокруг него высятся горы пропахших платяным шкафом вещей.

– Здесь такой же запах, как в «Оксфаме», – говорю я. – Мы собираемся в отпуск?

Хелен опускает руки, и яркий свет снова режет мне глаза. Я моргаю.

– Нет, мама.

– Потому что вряд ли я смогу поехать в отпуск. Думаю, для меня это будет слишком тяжело. Я бы предпочла остаться дома.

– Мы переезжаем, или ты забыла? Теперь ты будешь жить у меня.

– Ах да, – говорю я. – Ну конечно же! Конечно! Иначе зачем здесь все эти коробки?

Я наконец складываю нечто с рукавами и пуговицами рядом со мной на кровати и кладу в чемодан, а сверху бросаю пару панталон.

– Мы собираемся в…

Я вовремя спохватываюсь и закрываю рот, но Хелен все равно вздыхает. А затем поддает что-то ногой, и оно катится через всю комнату.

– Ты это узнаешь? – спрашивает она.

– Это банка из-под пикулей.

Чего только в нее не напихано: перчатка, дышащая сыростью на стеклянные стенки, две крышки от бутылок, обертка от шоколадного батончика, несколько окурков, из которых высыпались остатки табака…

– Да, это важная вещь, – говорю я.

– Это с какой стати она важная? Она омерзительна.

Моя дочь поднимает банку кончиками пальцев и смотрит на запиханные внутрь предметы, после чего бросает ее. Банка со зловещим стуком падает на ближайший ворох одежды и скатывается по ткани на пол. Песок внутри нее при этом вращается как безумный. Мне это почему-то напоминает шейкер для снега, какие обычно продают на Рождество.

Я подбираю банку и ставлю на газету, чтобы ее завернуть, однако металлическая крышка прорывает первый слой, и я вынуждена завернуть банку во вторую газету. Хелен закатывает глаза.

– Хелен, – говорю я ей, разглаживая вокруг банки бумажные складки. – Если я перееду, то как Элизабет узнает, где меня искать?

– Я скажу Питеру, – отвечает она. – Попрошу его передать ей, что ты переехала. Сделаю это уже завтра.

Я ощупываю пальцем контуры банки, а сама тем временем слежу, как Хелен достает вещи из шкафа.

– Так ты скажешь Питеру?

Не глядя на меня, она кивает.

– А какой от этого толк, Хелен? – говорю я. – Он ей все равно не передаст. Он ей вообще ничего не скажет. Он с ней что-то сделал, пусть я и не знаю, что именно. Спрятал ее где-то, если не хуже. Ее нет, и я не знаю, где она.

– Ладно, мам, все будет хорошо, – говорит Хелен. – А что делать с этим?

Это керамическая ложка в виде коровьей головы. Ее ручка сделана в виде коровьего языка. Какое уродство.

– Да-да. Это нужная вещь, – говорю я и протягиваю за ней руку. – Это для Элизабет.

Я нахожу клочок газеты и заворачиваю в нее коровью голову. Складки бумаги рвут пополам печатные буквы. Я пытаюсь их прочесть, но не могу: их смысл ускользает от меня. Наверное, в них вообще нет никакого смысла.

– Элизабет! Снова она! Не успели мы и глазом моргнуть, как ты выбросила все отцовские вещи, и вот теперь тебе непременно нужно все это дерьмо, хотя половина из него ровным счетом ничего для тебя не значит.

Ее слова оставляют у меня в груди неприятный осадок, и я сильнее сжимаю в руке коровью голову. Газета рвется.

– Надеюсь, я могу оставить то, что считаю нужным? Не понимаю, какое тебе до этого дело.

– Ты переезжаешь ко мне.

– И теперь ты станешь диктовать мне условия? И я обязана делать все, что ты мне скажешь? В таком случае не знаю, захочу ли я с тобой жить.

– У тебя нет выбора. Дом продан.

Смысл ее слов доходит до меня не сразу. Потому что такого просто быть не может.

– Ты продала мой дом? – переспрашиваю я, чувствуя, что мне в любой момент может стать дурно. Пол подо мной подозрительно покачивается, как будто собрался сбежать от меня. – Кто дал тебе право продавать мой дом? Он ведь мой! Я здесь живу. Я прожила в нем почти всю жизнь.

– Мама, ты дала согласие еще пару лет назад. Тебе небезопасно жить здесь одной. Так что продолжай собирать вещи. А я пойду приготовлю тебе чашку чая.

– Это я дала согласие? Неправда! Ты лжешь!

– Ты, и я, и Том – мы обо всем договорились.

– Том? – повторяю я имя. Я знаю, что это кто-то важный, но не могу вспомнить кто.

– Да, Том. Ну как, теперь видишь, что это не мое самоуправство? Ведь Том тоже дал согласие.

– Том? – переспрашиваю я, глядя на кучу одежды. – Это ему мы отдаем все эти вещи?

– Он раз в год прилетает из Германии и улетает туда снова, и ты считаешь, что он просто чудо. Но каждый день его здесь нет. Не он следит за тобой и за домом, не он договаривается с врачами и социальными работниками, не он проверяет твои шкафы, не он ходит с тобой по магазинам, покупая тебе нижнее белье, когда ты куда-то засунула свое старое, не он в два часа ночи забирает тебя из полицейского участка.

Моя дочь не закрывает рта и продолжает говорить, когда я прошу ее замолчать. Она смотрит на вещи, которые держит в руках, и что-то перечисляет – мне кажется, это какой-то список. Может, мне стоит начать его записывать? Я тянусь за листком бумаги и пишу «ТОМ». Но слово получается каким-то кривым. Бумага мятая, ручка скользит по неровностям чего-то такого, что находится под ней. В любом случае я не знаю, что значит это слово. Я беру со стола маленькое зеркальце и кладу его на другой клок газеты. Затем наклоняюсь над ним, и на меня смотрит чей-то глаз.

– Скажи, – говорю я, – это как-то связано с той сумасшедшей?

Хелен резко оборачивается ко мне.

– Что ты сказала?

Я указываю на зеркало и шепотом говорю:

– Она прячется там, внутри?

Хелен в упор смотрит на меня, но ничего не говорит. Я же в любом случае не помню, о чем я ее спросила. Вопросы утратили былую отчетливость, запутавшись в паутине у меня в голове. Я зеваю и кладу газетный сверток на пол рядом с другим, точно таким же. Оба кажутся мне какими-то странными коконами, и я отталкиваю их прочь от себя. В их безликости есть что-то жуткое. Наверное, таковы и мои мысли – смазанные, нечеткие, плохо узнаваемые. Я ищу, что бы еще такое завернуть.

– Хелен, а кому мы отдаем все эти вещи?

Она захлопывает крышку чемодана и защелкивает замки. Этот резкий металлический звук заставляет меня вспомнить о другом чемодане. То, как моя мать стояла перед кухонным столом, а отец отвернулся, глядя на огонь в очаге.

– Нам вернули ее чемодан, – говорю я Хелен, хотя она уже вышла на лестницу. – Но в нем ничего не было. Он был просто набит газетами.

Внутренний голос подсказывает мне, что это не так, что я что-то путаю, но я вижу, как из чемодана Сьюки, шурша, вылетают клочки газетной бумаги и, падая, устилают пол.

– Я это как сейчас помню, – говорю я. – Полицейские вернули нам ее чемодан, и когда мы открыли крышку, он был набит газетами. Я точно помню, что так оно и было.

Я иду за Хелен к передней двери и останавливаюсь, держась за куст шуазии. Хелен тем временем подходит к машине и поднимает чемодан. Он жутко тяжелый и твердый. Такие обычно берут с собой в путешествие. Я пользовалась им всего несколько раз, когда летала к Тому в Германию.

– Мы собираемся в отпуск? – спрашиваю я.

Хелен со стуком закрывает багажник и идет назад к дому. Когда я поднимаюсь наверх, она уже достает из гардероба мой сундучок из спичечных коробков. Я смастерила его еще в детстве. Сотня крошечных коробков, склеенных вместе. За эти годы клей пожелтел и растрескался. В ящичках сундучка я хранила коллекцию морских раковин, разного рода черепки, насекомых и перышки. А также кое-что из полезных вещей – например, иголки и нитки. Когда Сьюки нужна была пуговица или иголка, она вечно открывала не тот ящик и, увидев на клочке газеты мохнатого шмеля или ночную бабочку, с визгом его захлопывала. Она, конечно, жаловалась, но мне кажется, ей просто нравилось изображать испуг.

– Я думала, что давно его выбросила, – говорю я. – Ты предлагаешь посмотреть, что в ящичках?

– Нет, я бы выбросила все не глядя, – отвечает Хелен, хотя ее руки застыли над сундучком, как будто она не может выбрать, с которого ящичка начать.

– Но, Хелен, а если там лежит что-то такое, что мне нужно? Ты ведь знаешь, в детстве я собирала спичечные коробки.

– Да-да, я помню, мама. И когда мыбыли детьми, мы находили в них дохлых насекомых. Твои секреты, называли мы их. Спичечные коробки, набитые высохшими трупиками пчел, ос и жуков.

– Да, их я тоже собирала. Так это была ты? – спрашиваю я. – Это ты всякий раз кричала?

– Наверное, это был Том.

Хелен начинает вытаскивать крошечные ящички. При этом она старается держаться от них как можно дальше, как будто боится, что оттуда на нее что-то выскочит.

– Тебе нужны эти перья? А эта пуговица?

Она вытаскивает следующий ящичек, и у меня тотчас холодеет внутри.

– Кусок старых обоев, – говорит она, вытряхивая его содержимое. – И обломок ногтя. Брр. Это еще тебе зачем?

Она передает мне ящичек, но от него сохранилась лишь половина. Мне видно дно коробочки из-под чая, пушистые комки пыли в его углах, там, где края газеты, которой устлано дно, слегка загнулись вверх. И среди этой пыли лежит ноготь, а также обрывки цветных ниток, перламутровые и обтрепанные на концах. И когда я поднимаю глаза, я вижу перед собой Фрэнка.

Я не ожидала увидеть его снова, после того как он некоторое время жил в гостинице. Я пыталась поговорить о нем с мамой, но отец сказал, что не желает даже слышать его имя в нашем доме. Его слово было для нас законом. До тех пор, пока неделю спустя я не увидела, как Фрэнк вновь притаился возле живой изгороди в конце нашей улицы.

– Прождал здесь уже битый час, – сказал он, как будто я опоздала. – Во сколько у тебя кончаются уроки?

Фрэнк выглядел настоящим щеголем. Волосы, как и раньше, напомажены и зачесаны назад. На голове шляпа. Щеки и подбородок гладко выбриты.

– Меня оставили после уроков, – ответила я. – За то, что плохо слушала учителя.

Он подошел к краю тротуара.

– На каком уроке?

– Не помню, – ответила я, и он рассмеялся. Я же просунула руку в живую изгородь и, зажав между пальцами веточки, потянула на себя, стараясь не сорвать при этом листья. А когда высвободила руку, то зашагала к дому. – Я спрошу, можно ли тебе войти, – сказала я.

– Знаю, меня теперь у вас не слишком жалуют, – ответил Фрэнк, но все равно увязался вслед за мной. Подойдя к дому, он посмотрел на окна гостиной и бросил в сад недокуренную сигарету. – Вообще-то я хотел попросить тебя прийти ко мне в гости. Хотел подарить тебе одну вещь.

– Прямо сейчас? – спросила я, неуверенная в том, хочу ли пойти с ним, особенно после того, последнего раза.

Фрэнк пожал плечами, кивнул, и я пристально посмотрела на него. Он несколько секунд смотрел на меня в упор, а затем улыбнулся и, сощурившись, поправил шляпу. Я же поймала себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.

– Я должна им что-то сказать.

С этими словами я бросилась по дорожке к задней двери и потом на несколько минут задержалась в кухне, чтобы проверить, оставила ли мама на плите обед. Дуглас сказал, что идет в кино, но это он говорил теперь почти каждый день, а потом не мог вспомнить, какую картину смотрел. Так что кто знает, куда он на самом деле ходит? Отец и мать ухали в Лондон, выяснить, не видел ли там кто-нибудь нашу Сьюки. Отец был уверен, что Фрэнк увез ее в Лондон, но отказывается в этом признаться. Мать же считала, что Сьюки отправилась на поиски мужа и их пути разошлись каким-то необъяснимым образом. Так или иначе, но я не хотела, чтобы Фрэнк знал, что в доме нет никого, кто заметил бы мое отсутствие.

Когда я вышла из дома, он стоял в конце улицы, глядя в сторону парка. Лишь тогда до меня дошло, какой мрачный выдался вечер. Красные кирпичные стены как будто посерели, сосны над нашими головами сделались черными. Было время ужина, мы шагали по пустынной улице в направлении дома Сьюки. Мы прошли мимо прачечной, от которой пахло чистым горячим паром. Фрэнк сунул в рот сигарету и, достав из кармана коробок спичек, протряс его, проверяя, сколько их еще осталось.

– Последняя, – произнес он, выдвигая картонный ящичек. Чиркнув спичкой о терку, закурил и выбросил ее в темноту. – Тебе нужен коробок? – спросил он. – Ты ведь вроде как их собираешь.

– Да, – ответила я. – Собирала, когда была младше.

Тем не менее я взяла у него коробок и сунула в карман юбки. Мне почему-то стало неловко и неприятно. Мне не нравилось, когда мне напоминали, что еще недавно я была ребенком. Я была уверена, что он насмехается надо мной.

– А зачем ты их собирала? – спросил Фрэнк.

– Не знаю. Наверное, чтобы класть в них всякую всячину. Сколько можно повторять, что тогда я была ребенком, а дети вечно что-то собирают.

– Чтобы класть в них всякую всячину, говоришь. Наверное, что-то секретное?

– Нет, разные мелочи… например, пуговицы. Ничего особенного.

Фрэнк посмотрел на меня и улыбнулся, как будто знал, что я недоговариваю. Я покраснела. Неожиданно мне стало стыдно. Вдруг я и вправду прячу что-то такое, только не хочу себе в этом признаваться.

– Интересно, какие могут быть у такой девчонки как ты, секреты?

– У меня нет никаких секретов, – возразила я.

– Наверняка есть. Просто, Моди, ты не хочешь мне о них рассказать. Впрочем, когда-нибудь это может случиться.

И он вновь улыбнулся. Правда, на этот раз я не стала улыбаться ему в ответ, но Фрэнк этого не заметил. Мне было неприятно, что он мне не поверил, хотя, с другой стороны, неким странным образом я была даже рада. Иметь секреты – как это все-таки здорово.

Наконец мы подошли к его дому. На крыльце Фрэнк пропустил меня вперед и, протянув мимо меня руку, открыл дверь. Я смотрела на ключ в его руке и чувствовала, что его дыхание касается моих волос. Коридор, обычно заставленный мебелью и разными вещами, о которые я то и дело спотыкалась, был темен, хоть глаз выколи. Здесь пахло опилками и застарелым табачным дымом. Выставив перед собой руки, я медленно двинулась вперед. Тем временем засов на входной двери со стуком встал на место. Я сделала с десяток шагов, когда до меня дошло, что я так ни обо что и не споткнулась. В следующее мгновение мне на талию легла рука Фрэнка. Я едва не вскрикнула.

– Ты прошла гостиную, – сказал он. – Тебе надо вот сюда.

С этими словами он втолкнул меня в комнату, а сам двинулся дальше по коридору.

Здесь было чуть светлее, потому что в окно просачивался свет с улицы. На голом полу пролегли светлые полосы, и я встала на них, потому что тогда свет падал мне на туфли и они блестели. Голый пол. Я обвела глазами комнату. Никаких ковров, б ольшая часть мебели отсутствует. Ни штор, ни дивана, ни других привычных предметов. Ничего такого, что подсказало бы мне, где я нахожусь. И никаких напоминаний о Сьюки. Было в этом нечто странное, сбивающее с толку. Мне почему-то тотчас вспомнился город наутро после авианалета, когда на него упали бомбы. Вот и здесь рядом с камином стояли несколько ящиков с коробками чая и два кресла, на которые были наброшены чехлы. Их придвинули впритык друг к другу, а сверху положили старый ковер и набросали армейских одеял.

– Ты здесь спишь? – спросила я, когда Фрэнк вернулся ко мне.

– Только не надо изображать удивление. Это ведь мойдом. Остальная мебель распродана, кроме старья на чердаке, но оно никому не нужно.

С этими словами он зажег свечу и поставил на полу между нами.

– Пришлось оплатить кое-какие счета. Но в любом случае долго я здесь не задержусь.

В дрожащем свете свечи Фрэнк показался мне похожим на вампира, и я отпрянула.

– Ух ты! – Он удивленно выгнул брови и расхохотался. – Прямо-таки фильм ужасов с участием Бориса Карлоффа. Не бойся, я не собираюсь перерезать тебе горло, – он подтянул к себе один из чайных ящиков. – Просто я хотел показать тебе вот это.

Внезапно мне сделалось страшно. Вдруг это нечто неприличное? Я даже не представляла, что это может быть, но, наверное, потом я могла бы рассказать родителям. Вспомнив, как щелкнул, встав на место, засов на входной двери, я незаметно передвинулась ближе к выходу.

– Я больше не могу держать у себя эти вещи, – сказал он. – Можешь выбрать себе любую.

Я уже было открыла рот, чтобы отказаться, но Фрэнк снял с ящика крышку и вытащил меховую накидку, которую затем развернул для меня перед пламенем свечи. Ее увеличенная в несколько раз тень тотчас заняла свободное пространство над камином.

– В гостинице у нее с собой был только один чемодан, – пояснил он. – Все ее остальные вещи здесь. Я и подумал, вдруг ты захочешь взять их себе. Тебе ведь нравилось, когда она давала их тебе поносить. Тем более что сейчас они тебе впору.

Его глаза скользнули по мне, начиная откуда-то с талии, и я машинально прикрылась руками. Мне как будто сделалось больно в том месте, куда упал его взгляд.

– Фрэнк, – спросила я, – Сьюки умерла?

Он поморщился, а его пальцы еще крепче сжали мех. Несколько мгновений он смотрел на пламя свечи.

– Мне не следовало уезжать в Лондон, после того как эта чертова ненормальная пробралась в дом.

– Что?

– Да-да, та ненормальная. Несколько месяцев назад она однажды вечером каким-то образом пробралась в дом и напугала жену.

– И она выбежала с криком? Я имею в виду Сьюки. Она выбежала на улицу?

– Да, соседка пожаловалась, но в любом случае тем вечером мне нужно было уехать в Лондон. Сьюки вновь обнаружила в доме сумасшедшую. И снова испугалась. Когда она вечером отправилась к вам домой на ужин, она вроде бы как была относительно спокойна, но когда вернулась, заявила, что не может оставаться в доме. Она вбила себе в голову, что должна переехать к родителям. Скажу честно, мы с ней даже слегка повздорили из-за Дугласа. Мне не нравилось, что он живет у вас. В конце концов я уговорил твою сестру снять номер в привокзальной гостинице. Тем более что там мне были должны за кое-какие услуги. Мы решили, что она пробудет там до выходных, пока я не разберусь со своими делами, а потом в субботу она сядет в поезд и приедет ко мне в Лондон. Когда Сьюки не приехала, я переполошился, а когда не застал ее в гостинице, то решил, что она, ничего мне не сказав, вернулась к вам.

Нет, к нам Сьюки не вернулась. Она ушла из гостиницы, бросив там чемодан, полный одежды, и исчезла. Я опустилась на колени и заглянула в ящик. Там лежали вещи, которые она не взяла с собой. Белое с зеленым платье с подплечниками. Красный матросский костюм с юбкой в складку. Нарядный джемпер с перламутровой пуговицей на спине. Она сама связала его себе, увидев подобный в каком-то голливудском фильме. Все ее лучшие, выходные наряды. Эти вещи она собирала и любила.

Фрэнк пошел принести что-нибудь выпить, я же перебросила вещи Сьюки через спинку его кресла и принялась вытаскивать из ящика остальные. Скоро ящик был пуст, на его дне осталась лишь пыль. Пыль и что-то еще, похожее на крошечную створку ракушки. Я взяла это нечто в руки и поднесла к пламени свечи. И едва не уронила, как только поняла, что это такое. Обломок ногтя, покрытый розовым лаком. Я сумела разглядеть белую полоску с обратной его стороны, где он, должно быть, согнулся, прежде чем обломаться. Я представила, как ломается мой собственный ноготь, и мои пальцы непроизвольно сжались в кулак. Не знаю, чей это был ноготь, Сьюки или чей-то еще, но было в нем нечто странное, нечто зловещее. Услышав, что Фрэнк возвращается, я положила его в спичечный коробок и сунула его в карман.

– Что ты там нашла? – спросил он, нахмурив брови. Не иначе как он заметил, что я что-то прячу, словно ищейка, которая учуяла запах.

– Ничего, – ответила я, засовывая спичечный коробок глубже в карман и снимая со спинки стула нарядное приталенное голубое платье. – Ты его узнаёшь?

Фрэнк сказал, что нет, не узнаёт, и тогда я напомнила ему, что это было любимое платье Сьюки, которое она надевала, когда шла на танцы. Именно в нем она была, когда с ним познакомилась. Было видно, что Фрэнк озадачен.

– Честное слово, не помню, – сказал он и даже протянул руку, чтобы пощупать ткань. – Расскажи мне что-нибудь еще. Например, когда она надевала другие вещи.

Я вытаскиваю из вороха вещей рубашку в серую полоску, кладу ее себе на колени и разглаживаю руками. Я не хочу, чтобы она была мятой. Не помню, носила ее Сьюки или нет. Она мягкая и симпатичного кроя, но слишком большая по размеру. Я снова смотрю в чемодан. Твердый чемодан, какие обычно берут с собой в самолеты. Одежда перехвачена эластичным ремнем, в нем запуталась пара брюк коричневого цвета. Но это точно не брюки моей сестры. Я уверена, что все это мне снится. Комната, в которой я нахожусь, не того цвета. Окно – какой-то странной формы. Не узкое и высокое, а широкое. В него проникает свет с улицы, отчего оно кажется длинным плоским прямоугольником. Вся мебель стоит не там, где ей положено быть, – и шкаф, и комод, и туалетный столик. Они все темнеют не в тех углах. Многие вещи завернуты в газету, и мне не видно, что это такое. Я надеваю рубашку, думая о том, когда же я наконец проснусь, но в следующий миг в комнату входит женщина. Наверное, это моя мать, только она почему-то на нее не похожа.

– Доброе утро, – говорю я. Правда, по непонятной причине эти слова даются мне с трудом. Мой рот плохо приспособлен произносить согласные звуки.

– Вообще-то уже вечер. И что ты, собственно, делаешь? Что это за стук? Не иначе как у тебя здесь припрятана бутылка джина или что-то типа того. Я думала, что ты уже давно в постели.

– Я ужасно устала, – говорю я.

– Да, день был долгий, – она убирает волосы с моего лба и помогает мне лечь в постель. Кстати, постель уже теплая, как будто в ней кто-то до меня спал.

И эта женщина явно не моя мать. Наверное, это одна из пропавших женщин, о которых пишут в газетах. Может, я тоже такая.

– Ты до сих пор покупаешь рыбу в той же лавке?

К чему я это спросила? Слова раздражают меня, но звук моего голоса соответствует спутанности моих мыслей.

– Нет, – коротко отвечает она.

Не знаю, поняла ли она меня. Я протягиваю к ней руку и задеваю локтем стакан. Женщина успевает его подхватить, иначе он упал бы на пол. Однако налитая в него жидкость выплескивается. Внутри находится что-то вроде законсервированного трупика, как когда-то у нас в школе. Кролики в формальдегиде. Животы распороты, чтобы были видны внутренности. Мне кажется, мой нос улавливает химический запах и легкую гнилостную нотку.

– Это омерзительно. Что это здесь делает? – спрашиваю я.

– Твои зубы? – в свою очередь спрашивает она.

В дверь просовывает голову незнакомая мне девочка.

– Что происходит? Какой-то ночной пир? Может, мне приготовить горячий шоколад?

– Ты тоже куда-то пропала и тебя ищут? – спрашиваю я.

Девочка смотрит на женщину. У той сконфуженный вид, как будто ее поймали на чем-то постыдном.

– Да-да, приготовь нам горячего шоколада, Кэти, – говорит незнакомка девочке, а затем шепотом заговаривает со мной. Говорит мне, что она моя дочь, что это ее дом, что я живу здесь вместе с ней. Она заявляет, что уже поздно и пора спать, что здесь я в полной безопасности, никто никуда не пропадал и никого не ищут.

– Неправда, – говорю я. – Неправда.

Я хлопаю себя по бокам, однако не могу нащупать карманы. Их закрывает стеганое одеяло. Я прикасаюсь к нему, затем запускаю руки под подушку и вытаскиваю оттуда какие-то вещи. Моим ногам слишком жарко, и их прошибает пот.

– Неправда, – повторяю я, роясь в вещах. Женщина убирает одеяло, и теперь я могу подобраться к запискам в карманах моей пижамы. Я не знаю, что именно я ищу, однако перебираю листки и нахожу имя Элизабет. Оно написано сразу на нескольких. Значит, пропала она. У меня словно камень падает с души.

Девочка возвращается с кружками, и я делаю глоток. Напиток сладкий, вернее, даже приторный и липкий, как растопленная губная помада.

– Так что там с Элизабет? – спрашивает она и улыбается.

– Ради всего святого, Кэти. Только не это, – говорит женщина. – Я сегодня уже наслушалась разговоров на эту тему. Или ты нарочно?

Девочка продолжает улыбаться. У нее острое, похожее на лисичку личико, и, глядя на него, я почему-то начинаю нервничать.

– Прежде чем снова уснуть, тебе неплохо бы сходить на горшок, – советует женщина.

Она берет у меня из рук кружку и убирает с меня одеяло. Мои потные ноги тотчас начинают мерзнуть.

– Где горшок? – спрашиваю я.

Она пальцем показывает мне, где это, и я иду туда, мимо зеркала в коридоре. На мне рубашка Патрика. Нужно будет переодеться во что-то другое, но я не знаю, где моя комната. Здесь почему-то все не так. В груди у меня шевелится какое-то нехорошее предчувствие. Я делаю шаг к двери. На ней надпись «Туалет здесь», как будто кто-то знал, что я забреду сюда в поисках горшка. Я не знаю, то ли мне быть благодарной, то ли это какой-то подвох. За дверью новый указатель, он приклеен липкой лентой к стене. На нем изображена стрелка, указывающая направо. На самой последней двери крупными буквами написано «ТУАЛЕТ». Значит, я пришла правильно. Стягиваю с себя пижамные штаны, и на пол из карманов летят клочки бумаги. Я пытаюсь поднять их с пола, но у меня не получается вновь запихать их в карманы, потому что штаны мои спущены, и тогда я кладу их на радиатор рядом со мной. На них на всех написано имя Элизабет.

– Элизабет, – говорю я, спуская воду. – Элизабет пропала.

Мне почему-то приятно произносить эти слова, хотя внутри меня и начинает нарастать беспокойство. Я непременно должна ее отыскать. Должна придумать план действий. Должна записать его и, по мере выполнения, отмечать то, что я уже сделала.

Единственная бумага, которая попадается мне на глаза, – это газета на столике в коридоре, «Эхо», но я не уверена, подойдет ли она мне. Я пытаюсь прочесть заголовки, и в этот момент первая страница падает на стол. Я беру газеты с собой в гостиную, где усаживаюсь в кресло и расправляю страницы у себя на коленях. Рядом со мной на подушке лежит что-то узкое и твердое. Оно гладкое, блестящее, и на нем множество кнопок с цифрами. Я заворачиваю этот предмет в газету и ищу яблоки, но нигде их не вижу, поэтому заворачиваю ручку, а потом связку ключей.

– Мама! – раздается голос Хелен. Она стоит рядом со мной. – Неудивительно, что я никогда не могу найти пульт.

Она вытаскивает из газеты какой-то предмет, и одна страница падает на пол.

Я поднимаю ее и обворачиваю ею свою руку.

– Где яблоки, Хелен? – спрашиваю я. – Мне кажется, нам нельзя больше тянуть. Нужно срочно обернуть их и сложить в кладовку, иначе они не протянут до весны.

Раньше я любила заворачивать яблоки в газету. Это одно из тех поручений, какие взрослые с радостью дают детям. Я как сейчас помню резкий запах типографской краски, смешанный с не менее резким запахом яблок. Помнится, в какой-то год мы заворачивали их вместе – родители и я. Мы стояли в кухне, посреди стола высилась стопка газет. Яблоки лежали в лохани на одном его конце, ящики стояли на другом. На улице, за стенами нашей теплой, уютной кухни ветер шелестел ветками живой изгороди, в плите постепенно догорали угли. Лампочка под потолком то и дело мигала, как будто в нее попал мотылек – и теперь трепетал крыльями и закрывал свет.

Мама заворачивала яблоки быстрее всех нас. Медленнее всех работал Дуглас. У него была дурацкая привычка читать старые газеты. Он не мог удержаться, даже если до этого прочел все статьи от корки до корки. Примерно месяцем раньше в отеле «Норфолк» была зверски убита женщина, так что страницы пестрели статьями на эту тему. Дуглас наверняка их все изучил, хотя вслух в этом не признался. Еще писали, что в Британию с визитом прибыл одиннадцатилетний король Ирака и что в нашем городе должен выступить с речью Клемент Эттли . Дуглас рассмеялся, когда я спросила у него, не родственники ли они.

– Ого, оказывается, власти наконец построили новые дома по ту сторону улицы, – сказал он, поднимая газету к мигающей лампе.

– Они закончили строительство еще в начале года, – заметила мама. – У тебя февральская газета. Думаю, там уже живут люди.

– Ага, живут. Фрэнк перевозил туда семью из Сноуминстера, – встряла я в их разговор, – а это было в марте.

– Ему понравилось? – спросила мама каким-то отрешенным голосом, хотя и сделала большие глаза. Она указала на потолок, после чего прижала палец ко рту, напоминая мне, что в присутствии отца имя Фрэнка не должно звучать.

Я закатила глаза.

– Фрэнк сказал, что ему поручили перевозить вещи еще до того, как там все было готово. Нужно было присмотреть за домами, разбить садовые участки и все такое прочее. Он говорит, что там все очень хорошо и красиво.

Дуглас посмотрел на меня, затем отвернулся.

– И когда это было? – спросил он, заворачивая наконец яблоко в газетный лист. – До того, как народ начал туда переезжать, или до того, как закончили строительство на всей улице?

– Понятия не имею. Я только знаю, что он помогал с садовыми участками. По собственной инициативе.

– Это как же?

– Привез земли, затем все хорошенько перекопал и даже помог посадить овощи.

– Вот уж никогда не замечал в нем садоводческую жилку. И какие же овощи он помогал сажать?

Отец, скрипя досками, начал спускать по лестнице. Надо сказать, что половицы скрипели под его ногами как-то по-особенному, совсем не так, как под мамиными, Дугласа или моими. Доски как будто стонали под его весом. Спустившись в кухню, отец схватил очередной ящик, чтобы отнести его на чердак.

– О чем вы здесь без меня говорили?

– О новых домах, – ответила мама. – Там, наверное, хорошо жить.

Отец фыркнул и зашагал вверх по лестнице.

– Там рядом с домами большие участки, – сказала мама. – Это так удобно, когда в доме живет семья. Может, и ты когда-нибудь будешь жить в таком доме, Мод. Когда выйдешь замуж.

На какой-то миг эти ее слова показались мне непристойными. Меня бросило в жар, лицо и руки стали липкими от пота. Запах яблок внезапно показался таким густым, что мне едва не сделалось дурно. Типографская краска налипла на потные пальцы, которые потом размазали ее по яблоку у меня в руках. И хотя я вытерла его о джемпер, у меня было такое ощущение, будто я вымазала его чем-то грязным и его теперь уже нельзя есть.

Дуглас читал страницу с объявлениями. Я наблюдала за ним, пока не заполнила с верхом целый ящик, после чего потянула за край газеты.

– Зачем тебе читать объявления? – спросила я у него.

Дуглас вырвал газету у меня из рук.

– Потому что я прочел все остальное.

Мама велела мне оставить его в покое и заниматься своим делом.

– Я заполнила вдвое больше ящиков, чем вы.

Дуглас улыбнулся и, положив газету на стол, сказал, что пойдет отнести отцу на чердак очередной ящик. Отделив страницу от кипы газет, я плотно завернула в нее яблоко и тщательно разгладила все бумажные складки. Я даже смогла прочесть, что там написано. По словам начальника Почтового ведомства, почта до сих пор испытывает трудности после шести лет войны, при этом количество заявок на установку телефона достигло трехсот тысяч. Мне тотчас вспомнилась миссис Уиннерс и как она разозлится, когда узнает, что вскоре перестанет быть единственной обладательницей телефонного аппарата на нашей улице. Я уже было открыла рот, чтобы сказать это маме, когда заметила рядом с черенком яблока крупный заголовок: «Женщины, свяжитесь со своими мужьями».

Это была очередная история про убийство в отеле «Норфолк». По словам репортера, город был охвачен паникой после того, как чуть дальше по побережью было обнаружено еще одно тело. Местные жители опасались, что жертвами жестокого убийцы могут стать новые женщины. По мнению автора статьи, полицейских, расследующих эти преступления, осаждают мужья, чьи жены, как потом выяснилось, просто сбежали. Скоропалительные браки военных лет привели к еще более скоропалительным разрывам отношений. В статье автор призывал женщин сообщить своим мужьям, что они живы и здоровы, потому что в свете недавних убийств было важно, чтобы они не числились пропавшими без вести.

Я перечитала статью. Что, если Сьюки тоже ее читала? При этой мысли во мне шевельнулась надежда. Что, если она всего лишь прячется от Фрэнка? Воодушевленная этой мыслью, я взялась перебирать газеты дальше. Вскоре нашла еще несколько заметок о том, как мужчины и женщины покидали свои семьи, не сказав ни слова. А еще мне попалось адресованное редактору письмо одного читателя, в котором рассказывалось о том, что пропавшая жена этого мужчины просто жила на другом конце города под вымышленным именем. Муж лишь потому обнаружил ее местонахождение, что она покупала рыбу в той же лавке, что и прежде.

Значит, бывает и такое, подумала я. Сьюки могла сбежать от нас, сбежать от Фрэнка. Увы, паника, о которой сообщал первый репортер, оказалась заразительной. Что, если Сьюки сейчас лежит где-нибудь в кустах на побережье мертвая? Что, если убийца отправил на тот свет не двух женщин, а трех?