Издревле протянулся великий шлях, связавший кровно две большие страны, два великих народа – Киев с Москвою!

Тревожно и любопытно проезжать между селами, от города к городу. Часто встречались команды воинские, спешащие на юг – к славе. Катились назад арбы тяжкие с больными и увечными воинами. Толпами и в одиночку топали бурсаки, кто на Киев – искать учености, а кто прочь от Киева – в бегах от наук мудреных… Таборами, словно цыгане, тянулись от Глухова до Нежина греки торговые. Проезживал и ясновельможный пан в карете парижской, озирая мир хохлацкий через стекла брюссельские. Серый от пыли, кружкой у пояса бренча, шагал монах по делам божеским – бодрый и загорелый, воруя по пути все, что плохо лежало. Шли через степи, солнцем палимы, кобзари с бандурами…

Много виноградной лозы на хуторах мужицких. Дыни-то зреют какие – будто поросята греются между грядок. Цветет тутовник в «резидентах» украинской шляхты – под сочными звездами. Много могил встречает путник на пути древнем. Есть и такие, которые время уже прибило дождями, а ветер давно обрушил кресты. Но иные еще высятся курганами в лебеде и ромашках, великие битвы умолкли тут, пролетают теперь над павшими тучи и молнии новых времен.

Влекут волы обозы с солью бахмутской, с ярь-медянкою севской; тащат лошади, в хомуты налегая, обозы московские – с порохом, с ядрами, с бомбами. Русский путник, по шляху следуя, примечает душевно, что народ украинский нрава веселого, склонен к песнопению и домостроительству; хозяин жене во всем повинуется, на бабу свою – даже пьян! – руки никогда не подымет… Жизнь на Украине вольготнее и душистее, нежели на Руси, и Артемий Волынский, в Немиров едучи шляхом длинным, эту вольготность ощущал. Но мысли его перебивались помыслами о делах военных, делах каверзных – политических…

Пушки к осени докуривали остатки былой ярости – слово теперь за дипломатами. Дым сералей бахчисарайских расщекотал ноздри и Бирону; обязанный России за корону курляндскую, герцог отныне зависел от ее политики, и теперь интересы русские стали ему намного ближе. Перед отъездом Волынского в Немиров он позвал его к себе.

– Конгресс в Немирове, – сказал Бирон, – немирным и будет. Остерман шлет от себя брюзгу Ваньку Неплюева да еще барона Шафирова, брехуна старого. А я, Волынский, на тебя, как на своего человека, полагаться стану… И – возвеличу, верь мне!

Волынский с Шафировым был готов ладить: человек умный, толковый, породнясь с русской знатью, он и держался едино нужд российских. А вот Неплюев, хотя и русак природный, но способен подстилкой ложиться под каждого, что его старше чином. Явный остермановский оборотень, лжив и низкопоклонен, без капли гордости великорусской!

Австрия терпела от турок стыдные поражения. А отчего? Да нарвались на славян, которые грудью на Балканах встали, дорогу на Софию австрийцам закрыв. Сами в рабстве турецком, турок ненавидя, славяне не желали и рабства германского.

На въезде в Немиров коляску Волынского встретил Остейн, посол цесарский в Петербурге.

– О, вот и вы! – воскликнул приветливо. – Пока грызня с турками не началась, обещайте нам, что русская армия поможет Австрии, которая всю тяжесть войны с османами на себе тащит…

Волынский из коляски не вылез и так ответил:

– Ежели Вена способна сорок тысяч придворной челяди содержать, то, надо полагать, и без русских солдат обойдется… Забрейте лбы лакеям венским – вот и армия наберется!

Грызня началась. Но не с турками – с союзниками.

Возле древнего городища Мирова, что притихло за Винницей, запылился городишко Немиров; здесь шумело жупанное панство, суетно на улицах от торговцев закона Моисеева; лавок же в Немирове гораздо больше, чем жителей, но, кажется, в лавках тех больше воздухом торговали… А вокруг города рыщут конные татары, боязно было спать от кровавых гайдамацких всполохов.

В трех шатрах, раскинутых на окраине, разместилась русская дипломатия. Немиров был хорош – в прудах, в левадах, белели под луной его мазанки; вечерами шли с водопоя гуси, как солдаты, в каре гогочущие. Прослышав о приезде Волынского, понаехали со Львовщины паны высокожондовые – Собесские, Потоцкие, Ланскоронские да Мнишехи. Артемий Петрович густо хмелел от вудок гданских да от старок краковянских. Королевич польский Яков Собесский (друг славного поэта Сирано де Бержерака) мочил усы в медах прадедовских, «пшикал» ядом в сторону Московии, зато Версаль он похваливал… Подарил королевич Волынскому голландское перо из стали, вделанное в ручку, и Петрович рад был подарку:

– И не мечтал о таком! У нас и царица гусиным пишет…

Подсел к ним ласковый патер-иезуит Рихтер, преподнес Волынскому пухлое генеалогическое сочинение.

– Пан москальски добродию, – стал вгонять Волынского в тщеславное искушение, – род Волынских есть род княжеский, как доказано в книге моей. Гордитесь же: Волынские намного древнее Романовых, вы имеете больше прав всею Русью владычить…

От непомерного винопития с поляками он даже заболел. Немировский эскулап решил: «Эти москали все стерпят!» – и пустил ему кровь пятнадцать раз подряд, отчего Артемий Петрович чуть было на тот свет не отправился.

– Скажи мне, дохтур, – пугался он, в шатрах отлеживаясь, – мессинская чума не добралась ли уже до Немирова?..

Россия на конгрессе требовала от турок всю Кубань, весь Крым, все земли Причерноморья до гирл Дунайских, а Молдавию и Валахию желательно было видеть княжествами свободными, с русским народом дружащими: Волынский при этом настаивал:

– И верните Тамань нам, яко древнейшее княжество Тьмутараканское, в коем угасла жизнь русская, но должна вновь возродиться!

Остейн протесты учинял – коварные:

– Как же вы прав самостоятельности для Валахии просите, если мой император Валахию под свою корону уже забирает? Кроме валахов, Габсбурги историей призваны иметь отеческое попечение еще над молдаванами, сербами, хорватами, босняками.

– Чтобы нудить о том захватничестве, – отвечал ему старый Шафиров, – надо сначала виктории свои предъявить. А коли вас турки лупят, так вы тихонько себя за столом ведите…

С умом в глазах наблюдали послы турецкие, как ссорятся соперники над дележом пирога османского. Рейс-эффенди помалкивал: пусть эта свара пуще умножается, а за Турцию всегда постоит Франция! Однако притязания венские лили воду на мельницы турецкие, и русская дипломатия требования свои умерила:

– Мы твердо желаем от Турции получить то, что уже потеряно ею: Азов, Очаков, Кинбурн! От татар же основательно требуем, дабы они укрепления Перекопа срыли, пусть там ровное место будет. И того мы требуем не ради прибылей земельных, а едино лишь ради спокойствия государства Российского!

По ночам в дом, где жил рейс-эффенди, стал шляться хитрый Остейн, убеждал турок, чтобы ни в чем не уступали русским, а лучше бы уступили венцам. Навещал он и русских дипломатов:

– Узнал от турок, что Крыма они вам никогда не отдадут, а ежели станете упорствовать, то нам войны и не закончить…

– Спесь венская всему миру известна! – отвечал Волынский запальчиво. – Ежели завтрева мы от турок Софию болгарскую попросим, то вы небось Киев для себя захотите… А еще, – заключил Волынский, – нужна России свобода плавания кораблей по всему морю Черному, вплоть до Босфора византийского.

– О ваших непристойных дерзостях я Остерману доложу! Я знаю, куда вы метите… С моря Черного вы, русские, желаете червяком через Босфор вылезть в море Средиземное, а тому не бывать!

– Бывать тому, – усмехнулся Волынский. – Не я, так дети мои, а не дети, так внуки мои в океаны еще выплывут…

Турки, рознь в соперниках учуяв, говорили теперь так:

– Вы уж сначала между собой не раздеритесь, а потом и к нам приезжайте, чтобы о мире рассуждать…

Конгресс разваливался. Однажды на прогулке Остейн стал резко угрожать Волынскому карами в будущем:

– А вы забыли, что принц Брауншвейгский, племянник императора нашего, станет вскорости отцом императора российского, и он, родственный дому Габсбургов, отомстит вам за вашу неприязнь к Вене… Советую от упрямства отказаться!

Волынский чуть кулаком его не треснул! Но испугался двух собак злобной эпирской породы, которые сопровождали посла венского. Артемий Петрович решил хитрее быть и навестил послов турецких. Встретили они его дружелюбно, говоря так: «Мы бы сыскали средство удовольствовать Россию, но римский цесарь нам несносен; пристал он со стороны без причины для одного своего лакомства и хочет от нас корыстоваться…» Волынскому турки честно признались, что готовы с Россией мириться, согласны отдать ей завоеванное, но султан никак не может уступить земли и русским, которые турок побеждают, и австрийцам, которых турки побеждают.

– Тогда что же от Турции останется? – спрашивали.

– Вы, министры искусные, – отвечал им Волынский, – и сами рассудить способны, кого прежде всего надобно Турции удовлетворить и кто в этой войне ваш коварный ненавистник!

– Мы понимаем, – сказал рейс-эффенди, – что Блистательной Порте воевать страшно не с цесарцами, а с вашей великой российской милостью. Османлисов кругом в мире обманывают, и только Версаль ведет себя достойно. Король Людовик верит, что, пока Порта висит внизу Европы, словно гиря, до тех пор равновесие стран европейских соблюдено будет в сохранности…

Турки во время беседы угощали его кофе и ликерами французскими. Потом вышли в сады. Гуляли возле пруда, в стоячих водах которого плавали нежные кувшинки. А на другом берегу пруда бегал Остейн в волнении небывалом. Посол венский мешка с золотом не пожалел бы, лишь бы узнать – о чем говорит Волынский с турками? Остейн даже ладонь к уху прикладывал, но немировские лягушки, радуясь вечерней теплыни, развели ужасную квакотню…

– Видите посла Австрии? – показал Волынский на Остейна. – Он сейчас на другом берегу и потому неспособен помешать нам. И как хорошо мы говорим с вами сейчас, когда одни – без Австрии… Давайте же мирить наши страны… без Вены!

Самовластие Волынского в переговорах, изворотливость его не по душе пришлись Ваньке Неплюеву, который в этом усмотрел дерзость. Остерману он доносы посылал на Волынского – как раз кстати. Немцы придворные учуяли, что Бирон готовит возвышение для Волынского, и хотели они Волынского заранее утопить. Между Немировом и Петербургом шла отчаянная кляузная переписка, которой руководил Иогашка Эйхлер. А чтобы письма к Волынскому на почте не вскрывали шпионы Остермана, герцог Бирон позволил Иогашке посылать их «под кувертом его светлости».

Ради политических выгод отечества своего Волынский с турецким рейс-эффенди сдружился, тот посулы и подарки от России охотно принимал, а за это сбивал спесь с посла Австрии.

– Вы, – говорил он Остейну, – всего полгода с нами воюете, побед еще не одержали над нами, а земель для себя просите на Балканах вдвое больше русских, которые крови немало пролили. И потому, рассуждая по справедливости, Блистательная Порта не Вене, а Петербургу угодить должна…

Вот тогда Остейн перетрусил и решил сорвать переговоры о мире. Для этого ему надо лишь уехать из Немирова, и конгресс сам по себе рассыплется… Он так и поступил. Тихий городок опустел. Покинули его и русские. Приблудная собачонка долго-долго бежала за каретой Волынского, который два месяца ее подкармливал. Когда вдали показалась Винница, собачонка испугалась чужих собак и повернула обратно – к Немирову…

Мира не было – война продолжалась. Снова нужны солдаты бравые, очень нужны офицеры грамотные!

Великолепных солдат России было не занимать, а грамотных офицеров страна уже готовила.

Первый в России кадетский корпус назывался Рыцарской академией… Вставали кадеты-рыцари в четыре часа утра, а ложились спать в девять часов вечера. В голове у них все за день перемешается: юриспруденция с фортификацией, алгебра с танцами, а риторика с геральдикой. Учили не чему-либо, а всему на свете, ибо готовили не только офицеров, но и чиновников статских. Бедные кадеты жили при интернате, «дабы оне меньше гуляньем и непристойным обхождением и забавами напрасно время не тратили!». Парни уже под потолок, но жениться им не давали, пока в офицеры не выйдут, под страхом «бытия трех годов» в каторге…

Вот и осень настала – не сухая, дождливая. Анна Иоанновна учинила кадетам смотр императорский. По правую руку от себя племянницу усадила, Анну Леопольдовну, слева от нее цесаревна Елизавета Петровна стояла; из-за плеча императрицы ветер сдувал пудру с париков Бирона и Остермана… Между тем кадеты на лугу мокром «экзерциции разные делали к особливому увеселению ея императорского величества». Анна Леопольдовна зевала:

– Ой, и скушно мне… На што мне это?

А цесаревна Елизавета радовалась:

– Робят-то сколько! Молоденьки еще… Одеты как!

Кафтаны на кадетах были сукна темно-зеленого, по бортам обшиты золотым позументом; рота гренадерская – в шапках, со штыками на ружьях, а рота фузилерная шла с фузеями драгунскими; капралы (отличники учебы) алебарды тащили. Галстуки у кадетов были белые, головы у всех изрядно напудрены и убраны в косы, которые на затылке перевиты черными ленточками.

– Капралов я до руки своей жалую, – прокричала Анна Иоанновна, довольная зрелищем. – А рядовых пивом и водкою трактую…

После «трактования» водкой стали кадеты на лошадях вольтижировать, а иные перед царицей танцевали и музицировали. Елизавета Петровна вдыхала воздух осенний – глубоко и жаднуще: все ей было занятно и хотелось девке самой плясать с кадетами на мокрой траве, но она царственной тетеньки боялась.

– Когда кончат? – ныла принцесса Анна Леопольдовна. – И опять дождик идет… домой хочу… снова не выспалась!

Издалека пялились на царицу слуги – крепостные кадетов, а с ними была громадная орава собак разных мастей. К императрице подвели стройного юношу, который начал ее стихами ублажать:

Да. Близился новый для России год – год 1738-й, и Анна семь лет уже отцарствовала, а кадеты из детей превратились в юношей.

Кадет, волнуясь, сбился и замолк пристыженно.

– Ну! – рявкнула Анна. – Чти дале мне, что помнишь.

– Забы-ы-ыл.

– А прозвище-то свое фамильное не забыл еще?

– Сумароков я Александр… по отцу Петров буду.

Анна Иоанновна загнала стихослагателя в строй. Сумароков? Да еще сын Петра? Вот язва нечистая… Напомнил он ей год 1730-й, гонца из Москвы Петьку Сумарокова и кондиции те проклятые.

Она повернулась к генералам, хмурая:

– У меня в империи уже два пиита имеются – Якоб Штеллин да Василий Тредиаковский, и других плодить пока не надобно. Сумарокова сего трактовать не следует… не порадовал!

И, грохоча робами, царица направилась к карете. За нею, в самом хвосте пышной свиты, проследовала и цесаревна Елизавета. Бессовестно красивая, цесаревна с улыбкою всматривалась в лица юношей. Вот Лопухин… Санька Прозоровский… Мишка Собакин… князь Репнин… Петька Румянцев… Ванечка Мелиссино… Адам Олсуфьев… Лешка Мельгунов… И не знала она, что проходит сейчас мимо людей, которые станут знамениты в ее царствование! Возле Сумарокова цесаревна задержалась.

– Не робей, Сашенька, – сказала. – Да с чего это вы, поэты, непросто так пишете? Сочинил бы ты про любовь мне…

Прыгая через лужи, она побежала нагонять царицу, подобрав края пышного платья, и кадеты видели румяные лодыжки крепких ног девки-цесаревны. Сумароков вдогонку ей, отвечая будто мыслям своим потаенным, послал уже не парадные словеса, а – сердечные:

Кадетов загоняли в корпус. Крепостные слуги накидывали плащи на их мундиры. Радовались собаки, забегая впереди всех в холодные дортуары, где на столах лежали огурцы и хлеб, а поверх были горкой наляпаны хрен и горчица (тоже казенные). Рыцарская академия кинулась с ревом за столы, вечно голодная, сытости жаждущая! Ели.

От столов господ-юношей летели тощие куски жалких остатков.

То – слугам в руки, то – собакам в пасти! Ели.

Немировский конгресс мира не принес, зато смотр кадетов в Петербурге навел переполох на врагов России: сильная армия русских теперь обещает быть еще сильнее от офицеров образованных… Остейн как раз в это время добрался из Немирова до Вены; император Карл VI был уже немощен и не мог дать ему пощечину.

За отца его ударила доченька.

– О жалкий человек! – сказала Мария Терезия. – Зачем вас посылали в Петербург? Чтобы устроить скорую свадьбу принца Брауншвейгского с принцессою Мекленбургской. Это не исполнено вами… Зачем вас посылали в Немиров? Чтобы приобресть земли славянские, а русских принизить. Это тоже не сделано вами…

Император обежал глазами череду придворных:

– Маркиз Ботта! Вы поезжайте в Петербург послом моим.

В объемном чреве Марии Терезии шевельнулся младенец.

– И помните, – добавила она послу, – самая ледяная камера в крепости Шпильберг всегда готова принять вас, если принц Антон в новом году не станет мужем принцессы Анны Леопольдовны…

Маркиз Ботта с почтением облобызал пергаментную руку императора, а потом блаженно приник к руке его дочери, пышной и сдобной, как венская булка утренней выпечки. Он поспешил отъехать. Австрия была напугана, боясь новых кровопролитий в Сербии, и просила Францию вмешаться в замирение. Анна Иоанновна писала цесарю в Вену, что Россия согласна на посредничество Версаля. Но дела наши, сообщала она Карлу VI, не таковы уж худы, приличный мир следует добывать в будущих битвах, и к этим битвам Россия вполне готова.

Миних и Ласси уже развели громоздкие армии по винтер-квартирам. Фельдмаршалов вызвали в Петербург, и Ласси спокойно ждал, что его не похвалят… Верно! Все лавры были предназначены для сумрачного чела Миниха. Жена и дочь его получили ценные подарки за взятие Очакова, а сына Миниха за счет казны отправили на воды заграничные (для лечения). Ласси, человек наблюдательный, заметил, что императрица растеряна.

– Столько денег на эту войнищу улетело, – жаловалась она. – А конца и края ей еще не видать. Знала бы, что так станется, так и не связывалась бы… Фельдмаршал мой, – сказала Миниху, – тебе опять кампанию свершать надобно. Да так ударить по нехристям, чтобы они уже не встали с карачек…

Величаво развернулась к Ласси:

– А тебе, Петра Петрович, надо Крым в карман положить…

Ласси склонился в нижайшем поклоне. Повинуясь, он понимал: что ни клади в дырявый карман, все вывалится из него. Бирон твердил, что следующий год будет неудачным для России, ибо число 1738 делимо на два.