Глава 7
Явились в Великий Новгород торговые гости из Ганзейского союза. Не морем плыли из Любека, сушей через Краков и Вильно пробирались. Неделю по торгу ходили, скупали воск и пеньку, лен. Скупостью торговых гостей Новгород не удивишь, но эти такой счет деньгам вели, что новгородцы только ахали.
Были гости под стать друг другу: маленькие, пухленькие, в коротких кожаных штанишках до колен, куртках с широкими поясами, а на ногах чулки шерстяные крупной вязки и кожаные тяжелые башмаки.
Бродили гости по торгу, по-русски изъяснялись с трудом, вели себя шумно. Новгородцы посмеивались:
- Что с них взять, одним словом - латиняне, Эвон как от храмов православных рыла воротят.
А как-то - дело было к вечеру - подошли гости торговые к хоромам Посадницы, постучали воротным кольцом. Выглянул мужик, вскоре появился дворецкий и повел гостей в палаты.
Марфа торговых людей ожидала, в трапезную провела, потчевать принялась. За столом сидели втроем. Девка, румяная, крепкощекая, волосы платочком ярким повязаны, то и дело от стола в поварню металась. И хоть была Марфа Исааковна прижимиста, стол от еды ломился. Купцы все больше на колбасу свиную со специями наваливались да на жареные свиные ножки. Бритые щеки у гостей лоснятся, губы рушниками утирают, приговаривают что-то по-немецки. Видать, считают, что хозяйке от этого приятней.
- Гут, зер гут, фрау Марфа…
Запили купцы еду пивом хмельным, совсем повеселели. Сидевший рядом с Марфой гость даже руку к хозяйке протянул, так и норовил к телесам ее прикоснуться, но Посадница отшатнулась:
- Не озоруй, немчин, сказывайте, с чем пожаловали?
Второй торговый гость извлек из высокого обшлага лист пергамента, протянул его Марфе:
- Король и великий князь Казимир шлет тебе, боярыня, и люду новгородскому грамоту.
- Передайте, гости дорогие, письмо посаднику, мы на Совете господ его зачитаем и ответ дадим. Я же и люди именитые тянемся под волю великого князя литовского.
Встала, поманила появившегося в дверях ключника:
- Проводи гостей, Захар.
Марфа оказалась единственной женщиной на Совете господ в архиепископском дворце. Никто не звал Марфу Исааковну, но, прознав, что к восприемнику Ионы архиепископу Феофилу сходятся старшины от всех пяти городских концов и именитые бояре, Посадница явилась в Грановитую палату, уселась на скамью рядом с Иваном Лукиничем, тем самым дав понять, что ее голос будет решающим на совете.
Пришел владыка, долго умащивался в высоком архиепископском кресле. Наконец, опираясь на посох, уселся. Был новый владыка невысокого роста, белый от седины, в поношенном стихаре, а голову с остатками редких волос, напоминавших гагачий пух, прикрывал монашеский куколь. Поверх стихаря, чуть ниже аккуратной седой бородки, выглядывала византийская панагия .
Не терпящим возражений голосом Борецкая начала:
- Почто молчите, господа старейшие, аль воды в рот набрали? А может, намерены сверчками запечными отсидеться? Так время не то. И на владыку не глядите, Феофил в Новгороде без году неделя. Так молвите, как городу жить, быть ли ему вольным, как нашими отцами завещано, либо захудалой вотчиной князей московских?
- Как вотчиной? - взорвался староста конца Завгородья Захарьин. - Ты, матушка, говори, да не заговаривайся!
- Бона куда клонишь - вотчина! - набычился Василий Селезнев и головой повертел. - Москва хоть и сильна, но с каких времен Новгород вотчиной московской был?
Тут Иван Лукинич грамотой московского князя потряс:
- Марфа Исааковна не от себя сказывает, она слова великого князя Ивана Васильевича передает. Это он поминает, что предки его, Ярославичи, княжили в Великом Новгороде.
- Так то мы их призывали, чтоб город боронили от шведов и рыцарей, - подал голос Яков Коробьин, староста конца Неревского. - А опосля не мы ль прогнали их? А то не помнит Иван, сын Василия, как Новгород сажал на киевский стол Владимира Святославича и Ярослава?
Приложив ладошку к старческому уху, Феофил прислушивался, о чем именитые переговаривались. Боярин Онопко пророкотал:
- Московское княжество хоть и растет, как тесто на опаре, однако московский князь на угольях сидит, а петушится, аки птица павлин. Эвон, его Казань саблей щупает, а Литва на щит берет!
- Вот-вот, - согласился Иван Лукинич. - Новгород поглядит, кто старше, Москва аль мы. Когда Московский Кремль еще деревом огораживался, Новгород уже каменным ожерельем украшался, башни сторожевые выставлял.
И умолк, довольный собой.
Молчавший до того архиепископ Феофил заговорил тихо, но властно:
- Москва православию верна, а не потянет ли Казимир новгородцев к латинству?
Василий Селезнев, явившийся на Совет господ от Людина конца, вскочил:
- Мы в вере нашей неотступны, и никто не посмеет склонить нас к латинству!
В палату архиепископского дворца тихо вошел Дмитрий Борецкий. Расслышав слова Селезнева, добавил:
- Коли вы, господа старейшины, под руку Литвы тянете, то надобно оговорить на вече, чтоб веру нашу православную не рушить и к латинству нас не принуждать. О том в договоре записать. А великий князь Казимир Новгороду вольности сохранит. Должно поклониться ему.
Иван Лукинич снова голос возвысил:
- Господа старейшие, как я уразумел, вы к посольству в Литву клоните.
Пригладил бороду, на архиепископа глаза перевел.
- После веча, что вече порешит! - заорал Захарьин.
Вздрогнула Борецкая, к Селезневу всем телом подалась:
- Голос дурной у Захарьина. Ну как крикуны за Москву пересилят?
- Новгородцев Москвой не запугаешь, у Новгорода сила, коли потребуется, мы сорок тыщ ратников выставим.
- То так, - кивнула Борецкая. - Мой Дмитрий первым рать поведет, коли Москва на нас ополчится. А грамоту договорную королю и великому князю Казимиру надобно отписать. Пусть ее сочинит боярин Василий Селезнев. И в ней будут такие слова, чтоб Новгородом правил наместник Казимира не латинской веры, а греческой. А ежели московский великий князь или сын его, Иван Молодой, на Новгород войной пойдут, великому князю литовскому и королю польскому должно на коня садиться и Новгород воевать.
И поднялась, властная, чуявшая за собой силу. Уходя, сказала:
- Ты, Иван Лукинич, на волю судьбы Новгород не пускай, ино волк ненасытный сожрет… Волчонок почнет, волк алчный проглотит и не подавится.
За бревенчатым забором близ городка Волоколамска, неподалеку от тех мест, где древние славяне перекатывали свои ладьи из реки в реку, князь Василий Волоколамский возвел свои хоромы.
На его землях и лесных опушках селились смерды . Они вырубали кустарники и деревья, выжигали их и на этих пустошах, сеяли жито. Зерном они платили дань за использованную землю, а в лесах бортничали и от добытого меда десятую часть тоже отдавали князю.
Сын князя Борис Васильевич Волоколамский хоть и владел огромными богатствами и не ведал границ земельным владениям, но пуще всего чтил богомолье. Все места, где селились отшельники и основывались их скиты, князь навещал, а ближайший Волоколамский монастырь посещал каждый месяц. Вкладами наделял монашескую братию, а хлеба и крупы для монастыря не жалел, приговаривая: «Помолитесь за здравие мое».
И молились монахи, просили даровать князю здоровье и благоденствие.
Наведывались в обитель и волоколамские бояре, давали на приход от щедрот своих.
Побывала в монастыре и новгородская боярыня Борецкая. Наслышалась о святости старца Иосифа, избранного монахами архимандритом. Неделю молилась Марфа и, оставив Иосифу богатый дар, укатила. О чем молилась она в своей гостиничной келье? Может, просила Божьей помощи от врага новгородцев - великого князя Московского? Кто ведает?
Далеко разнесся слух о святом Иосифе Волоцком, говорили, как ходил он в далекие земли, за моря. Побывал у преподобного Пафнутия Боровского в учениках и по его правде ввел житие в Волоколамском монастыре.
Наслушавшись тех рассказов, князь Борис как-то после исповеди сказал Иосифу:
- Владыка, ты Господу служишь и заповедями его живешь. Вот и подумал я, грешник: человек нагим рождается и уходит в мир иной, ничего не взяв с собой. Прими же, владыка Иосиф, земли мои, богатство мое на святые дела, на обитель. Хочу я, преподобный Иосиф, Богу послужить остаток дней своих. Постриг принять…
А за Волгой иными Божьими заповедями жил преподобный старец Нил Сорский из богатого рода Майковых.
Начал он жизнь свою в Кирилловской обители под строгим и мудрым взглядом старца Паисия Ярославова. По научению его отправился Нил к святым местам Востока, жил на святой Афонской горе и в монастырях Константинополя.
Возвратившись на Русь, срубил Нил близ Белоозера келью и стал говорить ученикам о грешной жизни в монастыре, где едят не от трудов праведных, в неге и роскоши пребывают. А надлежит Богу служить, не покидая скита, и тело утомлять каждодневно постом…
Как-то молодой князь Иван, повстречав митрополита Филиппа, спросил:
- Владыка, в проповедях Иосифа и поучениях Нила где истина?
Пожевав бескровными губами, митрополит ответил:
- Сын мой, ты задал библейский вопрос: в чем истина? И я отвечу тебе: оба старца пекутся о благодати земли русской…
В дальний монастырь, что на ополье, где, по слухам, в последний год ютился блаженный Михайло Клопский, Марфа добиралась в мягком возке. Пока ехала, покачиваясь на ухабах, все думала: вот навестила праведника Иосифа, аж за многие версты ездила в монастырь Волоколамский, а что толку? Не сыскала там успокоения душевного. Еще больше огорчилась. А так надеялась, что старец секрет ей откроет, в чем спасение Новгорода и ее, Марфы Борецкой!
Обо всем говорил Иосиф, а о главном умолчал.
И теперь, отправляясь на ополье в монастырь, она надеялась, что блаженный Михайло душу ей поврачует.
У ворот монастыря сошла с возка, кинула ездовому:
- Ворочайся домой, не надобен ты мне. Пешком доберусь.
И уже вслед проворчала:
- В святые места паломники за тыщи верст хаживали.
Церковь бревенчатая, низкая, у самых монастырских ворот. Вошла Марфа, осмотрелась. У стены несколько монахов скучились. В стороне крестьянская семья на богомолье пришла. Встала боярыня у самого амвона, перекрестилась, отбила несколько поклонов.
Воздух в церковке тяжелый, спертый. Старенький поп тихим, дрожащим голоском читал молитву торопливо, неразборчиво. Марфа разглядела блаженного в темноте храма. Он звенел веригами и жег Борецкую взглядом.
Подошла Марфа, поцеловала его мосластую грязную руку и протянула узелок.
- Михайлушко, страстотерпец, гостинчик тебе привезла, шанежек горячих. Поешь, родимый, насыться да судьбу мою разгляди.
Блаженный узелок взял, долго жевал беззубым ртом шанежку, причмокивал, иногда звенел веригами, а Борецкая ждала, переминаясь с ноги на ногу.
Но вот блаженный перестал жевать, крошки с бороденки смахнул, долго смотрел куда-то вдаль. Наконец прогнусавил:
- Боярыня-матушка, вижу перекати-поле и лес дальний… Вон, вон тебя зрю. Огонь зрю за твоей спинушкой. Ох, как жжет! Отчего бы, матушка? Ой-ой, полыхает! Сгоришь ты, боярыня! Погаси пламя в сердце своем!..
Отшатнулась в страхе Борецкая от блаженного, руками замахала:
- Окстись, Михайло, ужели иного не зришь? Я ль тебе добра не желала, у Бога для тебя добра не просила?
- Зрю, зрю, матушка. Вон, вон палач в красной рубахе появился. Секиру несет… На дыбу тебя волокут. Люди лихие вокруг тебя, боярыня, пляшут. Рыла-то у них, рыла. И смеются. Чему радуются?
- Тьфу, - сплюнула Марфа и, круто поворотившись, зашагала к воротам.
Выйдя из монастыря, с сожалением подумала: к чему возок отпустила?
Всю обратную дорогу, пока по ополью плелась, блаженного бранила. Надеялась доброе от него услышать, ан тот в душу мятущуюся наплевал, стервец.
Случалось, Иван Третий неделями не появлялся на исповеди, и тогда духовник, митрополит Филипп, сам приходил к нему.
Вот и в этот день митрополит Филипп, бледный, с запавшими щеками, поросшими белесой бородой, выйдя из государевых покоев, столкнулся с молодым великим князем Иваном.
- Сын мой, в прошлый раз ты спросил меня, в чем суть истины в проповедях Иосифа и Нила. Так вот я призвал их, чтоб убедиться, нет ли в их словах ереси жидовствующих. Приди и ты, великий князь, послушаешь этих проповедников…
Иван появился во дворце митрополита в Кремле в тот час, когда в палате уже восседали архиепископ Макарий, священник Успенского собора, протоиерей церкви на Арбате отец Виктор и архимандрит Чудовского монастыря Николай.
Вошел митрополит, умостился в кресле, и вскоре впустили виновников дня. Иосиф и Нил обменялись недобрыми взглядами. Митрополит прочитал молитву и тут же спросил:
- В чем суть проповедей ваших, святые старцы, и нет ли в них ереси жидовствующих? Ответить, Иосиф.
Настоятель Волоколамского монастыря, в черной шелковой рясе и бархатном клобуке, низко склонился:
- Владыка, проповедник Нил Сорский против Господа восстает, люд смущает, учеников поучает не трудом жить, молитвами.
- Верны ли эти слова, преподобный Нил? - строго спросил Филипп.
Иван напрягся, хотел услышать ответ Сорского. А тот стоял в поношенной монашеской рясе и таком же выцветшем клобуке, дерзко глядел на своего духовного противника и на вопрос митрополита ответил смело:
- Ужели братия монастыря Волоколамского от трудов своих живет и кормится? Как тот птенец с раскрытым зевом ждет возвращения родителей своих с зернышком или червяком, так и чернецы твои, Иосиф, не в молитвах пребывают, а в выжидании подношений и вкладов в обитель. Иосиф возвысил голос:
- К лености взываешь, Нил Сорский, и все твои старцы заволжские, какие по скитам селятся. Восстаете вы на учение Господа, потому как проповедуете не труд, а истязание плоти. Денно и нощно в молитвах проводить, еду и подаяния отвергать - не есть ли это истощение плоти?
- Плоть суть греховное. Укрощайте ее!
Поднялся молодой князь Иван, не стал ждать конца диспута, тихо покинул митрополичьи покои. У дверей его дожидался Санька. Ни словом не обмолвясь, вышли из дворца. И только тогда Санька голову повернул, спросил:
- Что же ты, князь Иван, не дослушал перебранку старцев?
Иван рукой махнул:
- Хитросплетения словесные в устах их, Александр, сын Гаврилы. Пустые речи и обвинения бездоказательные. Пусть их рассудит митрополит Филипп с первосвятителями.
