Глава 19
В избу посадника, что в Детинце, куда прежде собирались люди именитые, сегодня сходились с опаской. Первым пришел боярин Богдан Есипов, гордящийся внуками, за ним с оглядкой прокрался великий молчальник Лука Федоров, у которого слово на вес золота, прошагал, выпятив живот, Офанас Остафьевич, похвалявшийся наследством, вбежал взъерошенный, что воробей после драки, Феофил Захарьин, завертел головой, зачирикал:
- Почто же нет святителя? Не получив ответа, успокоился.
Степенно, будто делая одолжение, в избу вступил Иван Лукинич. На бояр посмотрел несколько удивленно, будто спрашивая, зачем собрались?
Наконец появился владычный казначей и секретарь Пимен в полном облачении, будто службу в соборе правил, в рясе шелковой, в клобуке. На образ, что в углу посадской избы, перекрестился, пророкотал:
- Из Москвы прислали архиепископа Сергия. Бояре к Пимену головы повернули.
Пимен поморщился:
- Так себе, с виду никудышный, без осанки. Из Москвы, видать, негожего вытолкнули, сказывают, игумен валаамский.
- Князей московских человек, - заметил Богдан Есипов. - Око государя Ивана.
Офанас Остафьевич вставил:
- Аль мы тут своего не могли избрать?
- Митрополит Геронтий расстарался, - сказал Иван Лукинич.
Пимен бровью повел:
- Однако что клещ настырный этот архиепископ, едва на порог, руку к казне протянул. Сказывает: «Хочу ознакомиться, чем сума богата».
Феофил взлохмаченной головой встряхнул:
- А велика ли казна?
- Откуда ей быть, - горько изрек Пимен. - Ее великий князь Иван изрядно пощипал.
- Ох-ох, беды неисчислимые принес нам Иван, великий князь Московский, со своим сыночком Иваном, - вздохнул Офанас.
- Подобно ястребам налетели на птицу и щиплют, - снова подал голос Богдан Есипов. - Стервятники, истые стервятники князья московские.
Вдруг открыл рот великий молчальник Лука Федоров:
- На шею нам сели.
И замолчал, словно сам испугался сказанного. Иван Лукинич кашлянул:
- Так что скажете, господа, люди именитые?
И осмотрелся, будто проверил, не слышит ли его кто из посторонних.
- А что тут говорить! - зашумели разом. - Надобно литовскому князю кланяться, подмоги просить!
- Письмо писать!
Пимен молчал, только головой покачивал, соглашаясь.
- Казимира уведомить, - промолвил Офанас. Иван Лукинич тихонечко, голоса своего пугаясь, спросил:
- Кого с письмом-то слать?
Бояре переглянулись. Наконец Богдан Есипов сказал:
- Есть у меня на примете верный человек.
- Вот и ладно, - заметил Иван Лукинич, - только надобно и других бояр поспрошать.
- А чего их пытать, - во второй раз открыл рот Лука Федоров и изрек: - Все согласятся. - И на бояр поглядел.
Иван Лукинич покосился на Пимена:
- Ты-то как, святитель?
- Я, как и Лука, - пророкотал Пимен.
- В чем сомневаемся, бояре? - взвизгнул Феофил. - Москва нас в свое ярмо впрягла, скажет «цоб», и потянем.
- Мы уже и так тянем, - кивнул Иван Лукинич и встал, намереваясь выйти.
За ним и другие встали. Но Пимен остановил их:
- У меня, бояре именитые, мысль закралась: негоже нам мириться с новым архиепископом. Он нам московские порядки установит.
Иван Лукинич подумал: «Хитрый лис Пимен, на место владыки новгородского мостится». Однако спросил:
- Что предложить хочешь?
- Надобно люду новгородскому шепнуть, что за владыку нам Москва прислала, кому он служить будет? Не слуга ли он Великому Новгороду!..
Вот как не будет у Сергия прихода, тогда и помыслит он, оставаться ему в Новгороде либо на Валаам подаваться, в монахи. Не ко двору он нам, не ко двору…
Дождь начался задолго до Твери, а когда молодой великий князь в город въехал, косые струи били в кожаную крышу колымаги, брызгали в оконце.
Трудность предстоящего разговора Иван знал. Князь Михаил был своенравным, и молодой Иван боялся, что гнев дядьки не приведет к добру.
Иван Третий одного добивался: полного подчинения Тверского княжества Московскому. Но с этим не смирится князь Михаил.
И молодой князь думает, как унять гнев дядьки.
Нет, не быть миру между Тверью и Москвой…
Лентой блеснула Волга. В такую дождливую погоду она была серой и холодной.
Ивану вспомнилось детство, когда они с матерью, великой княгиней Марией, приезжали в Тверь и он с дворовыми мальчишками бегал на Волгу купаться, а однажды, расхрабрившись, пообещал переплыть реку и едва не утонул. Рыбаки заметили, вытащили.
В тот день он ел у рыбаков на берегу уху из волжской красной рыбы. Уха была наваристая, сытная. Молодой княжич Иван хлебал ее из деревянной миски, и казалось, нет ничего вкусней этой ухи…
Колымага покатила улицей с редкими домишками, избами огородников и ремесленников.
Где-то тут должна жить та белокурая девчонка, которая приглянулась маленькому княжичу Ивану в тот приезд с матерью в Тверь. Какая она ныне взрослая, поди, детьми обзавелась и о нем, Иване, даже не помнит!
Тверь, родина матери и деда, родина тверских князей, каким довелось и великими побывать, и головы положить в ханской Орде.
Чем-то далеким, родным пахнуло, и защемило в душе у Ивана. Сейчас как никогда ему захотелось мира между отцом и дядей, князем Михаилом.
Отец говорил, что мать, великая княгиня Мария, при жизни за Москву больше ратовала, чем за Тверь. Может, и так, но могла ли она не думать и не вспоминать Тверь, где прошли ее юные годы…
Колымага миновала улицы тверского люда, потянулись просторные подворья бояр и купцов, площадь торговая с лавками и навесами, полками и стайками.
В эту пору торг был пустынным.
Через распахнутые настежь ворота тверского каменного острога колымага подкатила к княжеским хоромам. На ступенях уже стоял князь Михаил.
Едва молодой великий князь выбрался из колымаги, как оказался в объятиях дяди.
Они сидели за столом вдвоем. Блекло горели свечи в серебряных поставцах, и ярый воск стекал в чашечки. Разговор вели не торопко, понимали - главное еще впереди.
Князь Михаил расспрашивал о походе через земли зырян, о северной окраине Московского княжества, но, когда молодой великий князь заговорил, с чем приехал, тверской князь насторожился.
- Государь мира ищет? Но о каком мире он речь ведет? - спросил Михаил. - Разве Москва с Тверью уже воюют? А может, Иван Третий живет временем Ивана Калиты, когда московский князь Тверь пожег? Нет, великий князь Иван Молодой, Москве Тверь нужна покорная… Ан нет, мы, тверичи, не такие. Коли же некоторые бояре в Москву потянулись, ну и Бог с ними. Они о том горько пожалеют. Я у тех бояр вотчины забрал, а усадьбы огню и анафеме предам. Мы их как предателей поминать станем…
Немного погодя сестру Марию вспомнил: - Ангельской души была. Ивану бы в память о ней на Тверь цепным псом не кидаться. Помнить должен, Василий Темный только с помощью отца моего, князя Бориса, Москву от Шемяки освободил, великий стол князю вернул. Так к чему Иван взалкал Тверь проглотить? И не остерегается, что кусок большой, подавится… А может, это Софья, заокеанская невеста, его науськивает? Эвон, гербом двуглавым и скипетром обзавелся - так мнит себя преемником царьградским?.. Нет, молодой Иван, я уже сказывал тебе давно, что люблю тебя, но покориться Ивану Третьему, Тверь в московском квасе растворить не позволю. Так и передай отцу.
Ушел из горницы, не попрощавшись.
Наступала та пора года, когда замирала жизнь на Волге. Редкие купеческие суда поснимались с верховья, закупали пушнину и кожи, воск и мед, а иные осмеливались пуститься до самого низовья, к устью Волги, к Ахтубе, скупали у рыбаков красную рыбу - иные ханской ее величали, - черную икру легкого засола.
Прорвутся такие гости, посчастливится проскочить мимо разбойных татар - оживет новгородский торг.
Но давно уже не заплывали в Нижний Новгород торговые гости из далеких восточных стран, из земли древнего Айрастана: закрыли им дорогу казанцы…
От Нижнего Новгорода до дощатых причалов отошли груженные ратными людьми несколько судов, подняли паруса. И тут же сотни лодок с воинами отвалили от берега.
На судах паруса поймали попутный северный ветер, вздулись легко, не хлопали, вынесли корабли на среднее течение Волги.
А ладьи отходили от стоянок на веслах. Слышно было по всей Волге, как ахали гребцы:
- И-ах! И-ах!
Флотилия пошла веером. По стрежню большие суда, мелкие, раскинувшись, жались к берегам.
На головном судне, какое шло под главной хоругвью Московской Руси, в носовой части, накинув корзна, стояли несколько воевод. Князь Константин Андреевич Беззубцев говорил им:
- Пойдем до Ветлуги-реки. Ежели не встретим флот казанцев, поплывем дальше. Мы должны показать ордынцам, что время их вольных грабежей закончилось.
Воеводы предложение главного воеводы приняли.
Идет речная флотилия пустынными берегами, не чувашских поселений, не черемисов опасаются - татар стерегутся. Но на Волге нет не то что казанских кораблей, даже суденышка утлого не видно.
Однако Беззубцев впередсмотрящим матросам то и дело наказывал:
- В оба, в оба гляди! Чтоб татары хитростью нас не взяли!
Леса по берегам, луговины, ни огонька, ни дыма. Дивно ратникам: куда люд подевался?
- Прежде тут их становища попадались!
На ночь суда бросали якоря, а ладьи к берегам причаливали. Ратники жгли костры, передыхали, чтобы с рассветом продолжить путь.
- Не иначе казанцы свой флот прячут в устье Камы, - говорил Беззубцев. - Ну так дойдем и до Камы!
У самой Казани неожиданно спал ветер, паруса обвисли, и гребцы сели на весла.
И снова понеслось по Волге с выдохом:
- И-эх! Да! И-эх!
Город миновали засветло. На стенах казанцы толпились, кричали что-то. Им отвечали с судов и ладей, и тоже, видать, непристойное.
Так под крики и угрозы миновали Казань. Дождавшись попутного ветра, подошли к устью Камы.
Но и здесь ханского флота не обнаружили. Видно, ушел он в самое низовье Волги.
Тогда Беззубцев принял решение возвращаться в Нижний Новгород.
А воеводам сказал:
- Пока Казанью не овладеем, ханские люди на Волге разбойничать будут.
Из Валаама да в огромный шумный город Новгород Великий.
Торг суетный, концы ремесленные, с моста та и другая сторона Новгорода как на ладони.
Выйдет владыка Сергий, глотнет морозного воздуха - нет, не такой, как там, на островах.
Мощенные дубовыми плахами улицы завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежит на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зеленые разлапистые ели, рваными клочками повис на голых ветках.
Архиепископ окинет старческим взглядом красоту, созданную Господом, и скажет чуть слышно, одними губами:
- Дивен мир, тобою созданный, святый Боже. И уйдет служить утреню.
А в соборе прихожан мало, можно сказать, почти никого. Недоумевал владыка Сергий: зима на вторую половину перевалила, а в собор Святой Софии, когда он проповеди читает, никто не ходит его слушать.
Подолгу думал о том архиепископ, пока не услышал однажды, как одна из богомолок сказала:
- Москвой он нам даден!
- Не Новгороду Великому он служит, князьям московским, - поддержала ее другая.
Больно было слышать такое архиепископу. Как? Значит, он, проповедник, служит не Богу, а князьям новгородским либо московским?
Душевный покой потерял Сергий. Подавленный ходил, часто Валаам вспоминал, монастырь, церковь свою…
Задумывался, ко всему приглядывался. Замечать начал, как приходили к владычному казначею и секретарю Пимену какие-то люди, говорили о чем-то.
Понял архиепископ Сергий, заговор плетут бояре новгородские. Добро бы только против него, но ведь против Новгорода Великого! Хотят город отдать великому князю литовскому.
И не выдержал владыка Сергий: отслужил службу в соборе Святой Софии и, принародно попросив прощения, снял с себя мантию архиепископа новгородского.
После чего под плач и вопли прихожан сел в ту же телегу, на какой в город приехал, и покинул Новгород.
Гроза разразилась в дворцовых покоях. Ничто не предвещало ее.
Воротился Иван Молодой из Твери, разговор с князем Михаилом передал, но, к его удивлению, гнева он у Ивана Третьего не вызвал. И Иван Молодой успокоился за судьбу Тверского княжества.
Гнев Ивана Третьего вызвало исчезновение колтов и ожерелья покойной жены, княгини Марии. Государь вспомнил о них с приходом в великокняжескую семью невестки Елены.
Кроткая, к государю Ивану Васильевичу уважительная, во всем честь блюла. А уж за собой следила, не чета Софье.
Софья в последние годы совсем раздобрела, сделалась рыхлой, неухоженные волосы даже повойник не скрывал.
И захотел Иван Третий подарить драгоценности покойной жены невестке Елене. Вызвал старую ключницу, велел принести ларец, и покаялась ключница, что те колты и ожерелье забрала великая княгиня Софья.
Той же ночью государь отправился на женскую половину дворца, в покои Софьи. В последний год он редко появлялся здесь, и Софья была обрадована его приходом. Улыбнулась:
- Почему не упредил, государь?
Но Иван Васильевич охладил ее пыл вопросом:
- Где ларец великой княгини Марии? Софья подняла брови:
- Я отдала его как свадебный подарок своей племяннице. Разве я не великая княгиня и не вольна распорядиться тем ларцом?
- Ты великая княгиня, но то, что в ларце, должно принадлежать жене сына Ивана Елене.
Лицо Софьи исказилось, покрылось пятнами.
- Почему ты думаешь о князе Иване как о великом князе? Почему не Василий великий князь? Он Палеолог! Твой сын Иван тебе непокорен, он ослушался тебя на Угре!
Иван Третий подступил к Софье, выкрикнул гневно ей в лицо:
- Кому быть великим князем - моя воля, а ларец верни!
