Глава 18
В последние годы сдал Иван Лукинич, бывший новгородский посадник. В росте будто уменьшился, совсем облысел, один череп, а козлиная борода жидкая, белая. И лишь глаза, глубоко запавшие, настороженные, из-под седых кустистых бровей посматривают.
Выберется Иван Лукинич из своих хором, что на правом берегу Волхова, пройдет мостом волховским на левую сторону, на Детинец поглядит. Стоит, да и что с ним станется? От времен Ярослава красуется. Заглянет в Софийский собор. Малолюден. Только на паперти нищие и убогие мисками деревянными постукивают, руки тянут. Ну, они во все времена попрошайничали.
Иногда на торг заходил. Захирело торжище, редкий немец объявится, да и то не понять, свое продает либо скупает.
Из собора Иван Лукинич на вечевую площадь выбрался. И она пустынна. Прежде бывало, ударит колокол, сбежится народ, со всего Новгорода привалит и спорит, ругается, до кулаков дело доходило. Судьбу города решали. Одним словом, республика была. А ноне?
Нет, не тот Новгород Великий!
И вздохнет Иван Лукинич.
Иван Третий своими походами всю жизнь сломал. Разве мог забыть бывший посадник, как снимали вечевой колокол или как увозили опальных бояр? Как гордо отправилась в ссылку Марфа Исааковна, не сломленная, не униженная!
Его, Ивана Лукинича, на поселение не отправили, посчитали, что он против Москвы голоса не подавал, а тем паче ничего дурного не говорил о великих князьях московских…
Тихо жил Иван Лукинич.
Но так ли? Он, посадник, всегда к Литве тянул, но делал это осторожно, чтоб, не доведи Бог, заметили…
А вот владычный ключник, всесильный Пимен, ненавистник московский, сколько раз бояр на Ивана Третьего подбивал, Марфу Исааковну Борецкую настраивал за Казимира ратовать, письма в Литву посылать, сына туда она наряжала. А когда Пимена на суд и расправу к Ивану Третьему потащили, распустился, слезы ронял, бояр и саму Марфу Исааковну выдал да еще многих иных оклеветал, жизнь свою спасая.
Ох, грешен он, грешен. А ведь в сане ходит!
Много раз после того видел его Иван Лукинич - все такой же стремительный в движениях, глазки лукавые, по сторонам так и зыркают.
Надежду ключник питал, что изберут его во владыки новгородские, Марфа Исааковна руку к тому прикладывала, деньги жертвовала немалые. Спас Господь, не избрали…
Поднял глаза Иван Лукинич туда, где прежде вечевой колокол висел, тревожно забилось сердце. Пустынно вокруг, сиротливо. Нет помоста, на котором в добрые времена он, тысяцкий, архиепископ стояли. Все кануло навечно…
Закрыл глаза на минуту - и вдруг наваждение: Марфа Исааковна перед ним явилась. Смотрит строго и голосом властным вопрошает. Точнее, не вопрошает, а укоряет:
- Все руку Москвы держишь, посадник?
Иван Лукинич даже шарахнулся в сторону, глаза открыл, прошептал:
- Окстись, Марфа! - Головой повертел. - Почудится же такое!..
И посеменил в свои хоромы.
Он пришел к Ивану Лукиничу, когда тот его не ожидал. Прежде Пимен к нему не захаживал, а тут на тебе, явился. К чему бы?
В горницу вступил, на высокий посох опираясь, рясу дорогую поправил и, не снимая клобук, присел к столу.
Иван Лукинич не спросил, зачем владычный ключник пожаловал, ждал, что сам скажет.
Тот долго молчал, большой нагрудный крест теребил. Неожиданно Иван Лукинич обратил внимание на руки Пимена - они дрожали. Да и сам он осунулся, нет той прежней величавости, когда во владыки новгородские метил.
Наконец Пимен сказал:
- От былого величия новгородского следа не осталось. Куда подевалось? А ведь был Господин Великий Новгород!
Иван Лукинич разговор не поддержал, а Пимен свое:
- Ты был посадником, боярин, аль у тебя душа не болит?
- Болит не болит, святитель, но помнить должен, все в руце Божией.
- Воистину! Надобно Бога молить и вины наши замаливать, тогда Господь помилует нас.
- Что можешь ты предложить?
- Виделся я с Богданом Есиповым и Лукой Федоровым, все бояре намерены бить челом великому князю Казимиру, чтоб он Новгород на себя взял.
Иван Лукинич прищурил один глаз:
- Святитель, а не ты ли непотребное говаривал о многих боярах великому князю Ивану?
Пимен дернулся, искривил рот:
- Ужели ты, бывший посадник, забыл, что и владыку Феофила в Чудов монастырь увезли и там в монахи постригли?
- Мне ли то забыть!
- Намедни повстречал Офанаса Остафьевича, он говорит: «Шлите к Казимиру верного человека, он его примет и услышит наши стенания».
- А не он ли, Офанас, первым присягнул Ивану Третьему?
- Под угрозой ту присягу принимали, и он, и я, и ты, Иван Лукинич. Весь Новгород. На казни нагляделись новгородцы, казнями сыты. Эвон, Марфу Исааковну всех владений лишили, все Поморье великие князья московские на себя взяли. А сколько она билась, добро наживала?
Иван Лукинич поддакнул:
- Не жалела себя Марфа, нам ли того не знать. Первой сына не пощадила, на войну с Москвой благословила, на смерть послала.
- А кто повинен, что владычный полк против Москвы меч не обнажил? Владыка Феофил! За то и наказание понес.
- Ты, Пимен, хорошо говоришь, но я не стану созывать бояр, чтоб сообща думать, как дальше жить.
- Я, Иван Лукинич, сам их оповещу. Но ты непременно приди. К голосу твоему бояре прислушиваются…
В один из воскресных дней Иван Третий призвал к себе сына и голосом, не терпящим возражения, сказал:
- Сыне, Иван, знаю, в какой раз тебя от дома отлучаю, но на то ты и великий князь. Ты и на Север ездил, и в Новгород, и в походе на Казань в стороне не остался, а ноне час настал в Тверь отправиться. С дядькой твоим, князем Михайлой, полюбовно уговориться, чтоб он на Москву не замахивался. Ужели крови взалкал?
- Добро, отец. Но почто ты так на князя Михаилу ожесточился?
Иван Третий встрепенулся, настороженно посмотрел на сына:
- Зачем говорить такое посмел? Я ведь его добром прошу не поступать наперекор Москве. Пора ему не о своем печься, об общем заботиться. А он ровно курица-наседка кудахчет вокруг выводка да еще норовит чужое зернышко ухватить.
- Не мыслит князь Михайло такого.
- Не перечь! - прикрикнул великий князь. - В тебе ноне ретивое взыграло. Кровь тверская выплеснулась.
- Не перечу я, отец, к справедливости взываю. Ужели князь Михайло станет оспаривать наше великое княжение, против Москвы слово молвит? Ты, государь, это знаешь.
- Может, может, - насупился Иван Третий. - Ты вот поедешь к нему и убедишься, как он тебя обхаживать начнет. Не поддавайся на его искушение. Он станет матерью твоей тебя смущать. Она, праведница, хоть и тверичанкой была, но за Москву радела. Голубица наша, всегда чую ее рядом с собой. Никого я так не любил, как Марью. Все, что ноне имею, преходяще. А она весь белый свет затмила. Опутала она меня, приворожила да и ушла из жизни…
Иван Молодой подошел к сидевшему на лавке отцу, положил руку ему на плечо. Тот сидел, чуть сгорбившись. Домашний кафтан обхватывал его широкую крепкую спину.
- Когда выезжать?
- В конце месяца. Побудь еще с Еленой. Как она?
- Все ладно, отец. Дмитрий на тебя смахивает. Усмехнулся Иван Третий:
- Так ли уж? Разум ему бы мой.
- Скоро ходить начнет. Ручки цепкие.
- Наша порода. Рюриковичи всегда к власти цепки.
- У него и молдавская кровь добрая. Эвон, деда его Стефана сколь турки ни гнули, ан не на того насели.
- Стефан-господарь огнем пытанный. То не только султан познал, вся Европа признала… Так ты, сыне, уразумел, что ноне в Твери ты Москву представляешь? И не у своего дядьки Михаилы в гостях, а посол. Посол, слышишь? Какие бы слезы Михайло тебе на грудь ни ронял, не разжалобись.
Поднялся государь. Бороду в кулаке зажал, на сына глаза уставил.
- Понимаю, нелегкую ношу на тебя возлагаю, но знай, ты великий князь и без единения всех княжеств Москве не быть великой. - Чуть повременил. - Коли не возражаешь, на днях я внука Дмитрия проведаю.
У ступеней митрополичьих хором уже с утра толпилась кучка любопытных прихожан. Отстояв заутреню, митрополит Геронтий с архиепископами и другими церковными служителями удалились в покои, чтобы избрать новгородского архиепископа.
Топчутся московские бабенки, переговариваются:
- Уж кого назовут-то?
- Поди, Варсонофия!
- К чему бы?
Бабенкам московским не к надобности гадать, кого пошлют владыкой в Новгород, однако страсть как интересно.
Вышел митрополичий служака, только руками развел и направился к храму Успения Богородицы. И снова зашептались:
- Долго сидят.
- Пока удумают, это вам не блины печь!
- Новгородцам надобно могучего владыку, под стать Илье Муромцу, сам-то город во какой!
- Наша-то Москва не таким рога ломала.
- Тихо, выходит!
На крыльце появился владычный секретарь и в мертвой тишине произнес:
- Отец Сергий! И враз зашептали:
- Сергий!
- Это какой же?
Разошлась толпа, из Кремля разбрелась по московским улочкам. А не прошло и часа, как с узелком и посохом, одетый в бедный иноческий наряд, вышел из хором митрополита новый архиепископ новгородский Сергий, умостился в повозке на охапке сена, и монах-возчик тронул мохнатую, вислобрюхую лошаденку. Она потрусила рысцой из Кремля, из Москвы, направляясь на Новгородскую дорогу.
Лошаденка не то что ленивая, а так себе, к быстрому бегу непривычная. Подхлестнет ее монах, пробежит она десяток-другой метров и снова плетется, а отец Сергий о превратностях своей судьбы думает.
Много-много лет назад принял он постриг на Валааме и там же, в монастыре, провел все годы. Уважала его братия монастырская, игуменом избрали. И вот надо же, теперь назвали его архиепископом и в Новгород владыкой отправляют.
С опаской едет Сергий: великий сан и велик город. Пугает Сергия люд новгородский своевольный, боярство коварное.
Трясется в телеге архиепископ. Устанут ноги, вытянется на сене, а оно лугом пахнет, цветами сухими.
Там, на Валааме, Сергий с монахами каждый год на сенокосе лето проводил. И коню накашивали, и козам.
Не может забыть Сергий обитель свою, Валаам, остров родной. Будто пуповиной сросся он с ним, и вот оторвали… И видятся Сергию кельи бревенчатые, церковка, трапезная. За длинным столом монахи рассядутся, трапезуют, прежде чем на работы отправиться: кто дрова рубить, кто воду на кухню таскать, кто на скотный двор. А самая важная - хлебы печь. На Валааме в монастыре они отменные, высокие и духмяные, на всю трапезную разносятся их запахи…
А еще на острове озера, рыбой обильные. Рыба - кормление монахов.
Служба церковная не покидает Сергия, священник у них отец Виктор, и церковный хор небольшой, но монахи подобрались голосистые…
Днями трясется владыка Сергий в повозке, а ночь наступит, приют сыскивает в чьей-либо крестьянской избе. В ней и покормят, и спать уложат…
Чем ближе подъезжал Сергий к Новгороду, тем тревожнее становилось у него на душе.
