Глава 5
Марфа Исааковна Борецкая от очей вражеских подалась на Север, на Двине жила, в Поморье. В своих землях глаз свой хозяйский казала. До всего сама доходила, нерадивых собственноручно наказывала, работящих одаривала, привечала.
Ее легкую кошевку знали по деревням, а туда, куда и в кошевке не добраться, верхом ехала в сопровождении верного дружинника из холопов.
В разоренные московитами деревни наезжала, приглядывалась, утешала погорельцев. Как могла, помогала: кому коня даст, кому корову на обзаведение.
Одаривая, приговаривала:
- Не скулите, не войте, Москву эвон как татарин грабил, а поднялась. Вишь, как вознеслась! Так и вас Москва разорит, да не сломит! Рубите новые избы, леса дам, а руки у вас есть… Соль надобна, и соли отпущу, чтоб семушки либо трески да иной рыбицы засолили в холода…
Крута была Марфа-посадница и уж никак не миловала, кого в безделье уличала. Самолично глядела, как нерадивца секли. А уж коли татя аль душегуба изловят, тут же велела на осине вздернуть. И сама той казнью любовалась, приговаривала:
- Нет у меня милости к такому люду, не новгородского они семени, московитами попахивает. Новгородские ушкуйники хоть и ватажники разгульные, а эвон какие города строили!.. А московиты тьфу! - И плевалась.
И тут же утверждала:
- Нашим людом севера поднялись, обжиты, обихожены…
Сольницы свои Марфа Исааковна в первую очередь подняла, в путину на лов со всего Поморья рыбаков-промысловиков согнала. А амбары у нее жита полны, да зерно к зерну, за сорное не жаловала, корила:
- Не мякиной, хлебом сыт человек. Хлеб - имя сущее…
В делах и хлопотах моталась Марфа Исааковна по северным землям, о Новгороде вспоминать не хотела… А ночами сына Дмитрия вспоминала, в подушку горько плакала. Когда молодой великий князь в Новгород приезжал, а юродивый Марфе в душу плюнул, тогда и удалилась она в свои земли северные, чтоб не видеть лиха, творимого великими князьями московскими…
Сердцем чуяла Марфа, из молодого волчонка в зверя лютого обратится Иван Иванович, заматереет. Не о том ли она бояр новгородских упреждала?
Случалось, ночами выла Марфа Исааковна, кары небесные просила ниспослать на Ивана Третьего. Почто, на смерть послав Дмитрия, молодость его не пощадили?..
Видит Бог, и его сыну, Ивану Молодому, не миновать кары Божьей.
Крестится Марфа истово, юность свою слезами обмывает. Не довелось ей в жизни видеть утешителя достойного, чтоб в деле горел и мужиком настоящим оставался…
Гудели трубы, и стучали барабаны. Вытянувшись лентой, из Москвы выступала московская рать. Первыми, по трое в ряд, поехали конные дворяне. Дворянский полк следовал за хоругвью со своим командиром из бояр.
За дворянами пошли пешие ратники, ополченцы, а за ними бояре со своими дружинами.
Накануне великие князья боярской рати смотр устраивали с пристрастием, особливо конному составу.
Из Москвы государь выехал, окруженный боярами-воеводами, какие у него в почете были.
До городских ворот проворный отрок вел княжьего коня в поводу. Буланый иноходец косил глазом, прядал ушами.
Отъезжая, Иван Третий только и сказал Ивану Молодому:
- Москву и Кремль на тебя оставляю… Покидали Москву по первому снегу. Он срывался редко, кружась, таял на лету. Холмский промолвил:
- Доброе предзнаменование - снег в дорогу. Государь промолчал, подумал: «Коли бы в гости, а то в город, где тебя, ровно недруга, встретить готовы».
За Москвой пустил повод, и конь пошел, пританцовывая. Следом застучали копыта боярских лошадей.
Вскорости настигли обоз. Скрипели колеса груженых телег, крытых рогожами. Ездовые, собираясь малыми кучками, шли обочь, переговариваясь. Завидев великого князя с боярами, снимали шапки, кланялись. Иван Третий на них внимания не обращал.
Стороной, по мерзлой земле, шли ополченцы, пешие ратники из Московской земли. Довольны мужики: не с пустыми руками воротятся, чай, в Новгородскую землю идут.
За пешими полками, каждый со своей хоругвью, по трое в ряд, снова проехали дворяне, ребята молодые, крепкие, один к одному.
Приглядываясь к ним, государь подумал: «Хорошие воины, и верно, что не боярам доверил дружины из них собирать. Вот лишь бы землей их наделить, на землю посадить для крепости и духа воинского…»
Оставив позади дворянскую сотню, Иван Третий сравнялся с боярскими пешими и конными дружинами. При каждом боярине слуг оружных столько, сколько земли за ним числится.
Князь Иван морщился. Накануне, когда смотр боярским дружинам устраивали, стыдно было смотреть - что оружие, что кони!
Миновали Торжок, а через неделю полки подошли к Вышнему Волочку, стали табором, ждали команды двигаться дальше.
В Вышнем Волочке государя встретил посланец архиепископа Феофила архимандрит Николай с подарками. Однако Иван Третий дары не принял, ответил резко:
- Я поминки от ослушников не беру. Почто Феофил недругов моих не осудил, ко всему в Литву пускал?
Уехал архимандрит. Не улегся еще гнев государев, как явились люди новгородские выборные. Жалобу принесли на именитых. Говорил новгородец Кузьма Яковлев:
- Обиды терпим от бояр и иных лиходеев!
Иван Васильевич жалобщиков выслушал да и ответил:
- А почто вы своим боярам слова супротив не молвите? - Пожевал губами. - Передайте люду новгородскому, в город приду, судить буду по справедливости. Вины боярские не утаивайте.
Повернулись жалобщики и, не надевая шапок, покинули шатер…
Под Новгородом Ивана Третьего встречал владыка Феофил с духовенством: игумены монастырские, посадники уличанские, тысяцкий и бояре. Кланялись низко, дары поднесли.
Государь смотрел на городских представителей властно. Сказал:
- Владыка, не в республику боярскую приехал я, а в отчину свою. Коли именитые господа новгородские знать того не хотят, напомнить им должен… И то, владыка, тебе пусть ведомо…
Отпустив представителей, Иван Третий въехал в Новгород, расположился в Городище на правом берегу Волхова, в хоромах великокняжеских.
Не успел государь передохнуть с дороги, как новые послы пожаловали с обидами на именитых людей. Иван Третий и им обещал разобраться с обидчиками…
А в конце ноября он в присутствии архиепископа и некоторых посадников судил жалобу двух улиц на своих старост, степенных посадников и некоторых бояр.
Суров был приговор: виновные были закованы в железа и отправлены в Москву. Туда же увезли и боярина Ивана Афанасова с сыном, какие за Литву ратовали. Брали и иных бояр и господ из именитых. И всем им говорили:
- Взяты вы именем государя и великого князя Московского!
Явились к Ивану Третьему бояре новгородские, слезно взмолились:
- Помилуй, государь, этих бояр, не по злому умыслу их речи!
Но великий князь Иван Васильевич им ответил:
- Государь я воистину, и не токмо новгородскому люду, но и всей земле Русской…
А архиепископа Феофила, попытавшегося вступиться за арестованных преступников, Иван Третий оборвал:
- Ведомо ли тебе, владыка, сколь лиха те бояре народу причинили? Ужели их за то мне миловать?
С Двины Марфа Исааковна поспешила в Новгород. Сердце почуяло неладное. А когда из Ладоги Волховом плыла, ладейщиков торопила, втройне весельщикам платила. Опасалась, как бы в ее отсутствие московиты не разорили родовое гнездо.
Чрез заслоны, выставленные повсеместно княжескими оружными людьми, пробиралась правдами и неправдами. Больше на деньги полагалась.
Когда в улицу Неревского конца вступила и сияющие стекла хором увидела, перекрестилась. Вздохнула: не пограбили, проклятые, не разорили.
Место дворского, отправленного Иваном Третьим в Москву, заняла домоправительница Пелагея. Хозяйку увидела, в ноги повалилась. Отчет по каждому дню давала.
Долго слушала Марфа, чем московиты в Новгороде занимались и как Иван Третий суд вершил. А ночью все думала и ответа не находила: чем взял окаянный Иван, великий князь Московский? И смерть жены, Марьи Тверской его не сломила, на царевне византийской женился…
Утром поднялась, оделась во что ни на есть простые одежды домотканые, сверху тулуп накинула нараспашку, а волосы под куколь, колпак монашеский, запрятала. Захотелось ей поглядеть на этого проклятого Ивана Третьего, какой ее сына Дмитрия сгубил. Преодолев страх, отправилась с Пелагеей в Городище, к выезду княжескому.
Издалека увидела князя, когда тот на коня садился. Крупный, борода стрижена коротко. А взгляд орлиный. На толпу с высоты посмотрел, слегка поклонился. Мысль Марфу обожгла: «Уж не разглядел ли ее? Скорее, нет».
И почувствовала Марфа Исааковна, как дрогнуло сердце, толкнуло в груди. Побледнела, пошатнулась. Пелагея поддержала.
Враз поняла, тот он, за каким бы пошла не глядя на край света…
Уже дома позвала Пелагею:
- Принеси меда хмельного. Да полон ковшик нацеди.
Хоть и не пила много, а здесь, едва Пелагея принесла, опрокинула и, пока весь ковшик не опростала, не оторвалась.
В постель легла под одеяло пуховое, но дрожь все пробирала…
Но нет, он не забыл ее. Глаза, эти глаза, их он почувствовал, они прожгли его, когда на коня садился.
Поманил ближнего боярина Ивана Юрьевича Патрикеева:
- Борецкую Марфу заберите. Вот кого первой на поселение из Новгорода удалить.
И снова пришла зима в Дикую степь. Ветрами холодными с морозами и редким снегом подуло на Золотую Орду. Ветер врывался в рукава Волги-реки, гнул камыши, будоражил воду. Он озоровал в тесных улочках Сарая, гнал песок, сметал снежный покров, а утихомирившись, ложился под плетнями и редкими деревьями. А за плетнями прятались глинобитные домишки и постройки.
В татарских домишках нет печек, и в них стыло. Нет тепла и в ханском дворце, и Ахмату зябко. Не спасают его и меховые халаты. Он ежится, садится на ковер в просторном полукруглом зале, напоминающем кочевую юрту. Он не любит восседать на помосте, на низком, отделанном перламутром троне. Усаживаясь на ковре, калачиком подворачивает ноги, искривленные за многие годы жизни в седле.
Он чаще сидел в одиночестве, пил из большой чаши кумыс, отдающий запахом кобылицы, и ел мясо молодого коня. Оно сальное, и жир стекал по кончикам пальцев, лоснилось лицо хана, чуть тронутое оспой.
Ахмат отерся полой халата. В прошлом, в ранней молодости, он мечтал о том дне, когда вдоволь напьется кумыса и наестся конского мяса. Но то было так давно, что Ахмат о нем и думать забыл.
Теперь он пьет кумыс от лучших кобылиц и ест мясо сытого жеребенка.
Хан вспоминает время первых его набегов, когда он, десятник, привез себе рабыню, первую наложницу из земель булгар, что за Камой-рекой.
Потом появятся еще и еще, и будущий хан с ними легко расставался. Он любил покорных, безропотных наложниц…
Вспомнилось хану, как в бытность его тысяцким притащил он из Хорезма красавицу жену, черноглазую, и с косой до колен.
Но она оказалась бездетной, и через два года Ахмат, теперь уже темник, подарил ее своему сотнику, а сам взял в жены родственницу тогдашнего хана орды…
В зал, тихо ступая, вошел Теймураз:
- Хан, там ждет мурза Гилим. Ахмат встрепенулся:
- Введи!
Гилим тут же появился, все такой же угодливый, склонился в низком поклоне:
- Великий хан, я вернулся, исполнив твое повеление.
Ахмат сделал повелительный жест, указав на ковер:
- Гилим, я посылал тебя к князю Казимиру?
- Великий хан, как ты сказал, я гостем торговым приплыл в Нижний Новгород, а оттуда поехал в Москву.
Ахмат немигающе уставился на мурзу. А тот гнет свое:
- Из Москвы я отправился в город Новгород. Новгород - город великий, и люда в нем полно. Это богатый город, в нем огромное торжище, и приплывают туда гости из разных стран…
- Мурза Гилим, разве я просил тебя описывать прелести Новгорода? Или тебе надо укоротить язык? Ты скажи, довелось ли тебе побывать у великого литовского князя Казимира? А может, ты как пес бездомный валялся под новгородскими харчевнями?
- Великий хан, прости мою дерзость и мой длинный язык, что утомил тебя моим рассказом. Я пробрался в земли литовские, побывал в городе Вильно и жил там, пока не попал в замок самого князя. Эти собаки, его рыцари, гнали меня из замка и не пропускали к князю Казимиру. Наконец, когда я сказал, что имею ярлык от самого великого хана Золотой Орды, меня впустили. С князем у трона была толпа придворных шакалов. Казимир выслушал меня и тут же велел прочитать твой ярлык. Когда ярлык свернули, он спросил: «Много лет назад я знал непобедимую Золотую Орду, но почему темники хана Ахмата Абдула и Селим бежали из Московской Руси?»
- Хм, Гилим, ты говоришь мне о том, чего не хотят слышать мои уши. Расскажи, что обещал проклятый литовец?
- Великий хан, я уходил от князя Казимира удовлетворенным. Он сказал: «Передай своему хану, если он пойдет на Московию, я помогу ему. Мои войска станут на рубежах Московского государства, и, когда я увижу, как побегут от туменов Ахмата урусы, я больно ударю по великому князю Ивану. Но я потребую от хана Ахмата Новгород, Псков, а еще всю Западную Русь…»
Ахмат повеселел:
- Ты, Гилим, привез радостное известие. Я хочу, чтобы Казимир со своими рыцарями грозной силой нависали над Урусией. Это обеспечит нашу победу над великими князьями московскими. Мы заставим урусов ползать у наших ног и присылать в Золотую Орду такой же выход, какой они платили со времен Батыя… Я отпускаю тебя, Гилим, и позову, когда в тебе возникнет необходимость…
Мурза вышел, а хан еще долго сидел, раскачиваясь и переваривая услышанное. Он думал: «Разве урусы могут выстоять, когда их зажмут с двух сторон?..»
И он с наслаждением представил себе склонившегося, униженного врага, великого князя Московского…
Пробуждение было страшным. Марфа Исааковна, кажется, и не спала, ровно провалилась, забылась в дреме, когда Пелагея затрясла ее, затормошила:
- Матушка, пробудись, там эти, московиты проклятые.
Марфа села на край мягкой кровати, прислушалась. В ворота настойчиво барабанили. Неожиданное спокойствие охватило ее. Сказала домоправительнице:
- Чего орешь-то! Не глухая, чать, слышу. Пока не оденусь, не вели впускать. Не господа, подождут.
Одевалась не спеша, все первейшее потребовала. Натягивала на себя все лучшее, в каком по великим праздникам в храм ходила. А в ворота били и кричали. Марфа поморщилась:
- Экое нетерпение, пря московская!
И величаво не вышла, выплыла лебедем из опочивальни, где уже толпились дети и внуки, челядь домашняя.
Поклонилась им Марфа Исааковна низко:
- Простите меня, люди добрые, коли была я к вам строга и чем обидела.
И тут же обратилась к Пелагее:
- Теперь зови коршунов этих, пускай клюют…
Той же ночью привели в Городище к великому князю Ивану Васильевичу Пимена, всесильного ключника владыки Феофила.
Склонился Пимен под строгим взглядом.
- Ответствуй, Пимен, какие козни творил владыка?
Распрямился ключник, на великого князя взглянул и обмер: взгляд сатанинский. Обомлел. А Иван Третий повторил:
- Так в чем вины Феофила?
- Государь, владыка к непокорству бояр взывал.
- А Марфу-посадницу?
И глаза на Пимена уставил. Всесильный ключник едва на колени не рухнул, устоял:
- Марфу Исааковну особливо. Государь знак подал, чтобы удалился, а ближайшему боярину Ивану Юрьевичу Патрикееву велел:
- Архиепископа в железы да в Москву, в Чудов монастырь, в монахи постричь… И еще: завтра город из пушек обстрелять, после чего впустить по концам полки наши, пусть люд зрит силу московского воинства… Колокол вечевой снять, лишить Новгород его звона, чтоб не колготил попусту, не смущал народ. Посадникам новгородским не быть, править городом будут четыре посадника, на каких великий князь Московский укажет. Жить Новгороду не республикой, а обычаями Московской земли…
Настали для Великого Новгорода судные дни. Обстрел города из пушек, выселение Борецкой и непокорных дворян сломили упорство оставшихся новгородцев. Явились на поклон к Ивану Третьему новгородский князь Василий Васильевич Шуйский с оставшимися боярами, целовали крест и присягали на верность великим князьям московским. Подчинились они и нормам обложения земельных владений, согласились выплачивать в казну московскую за все вины, какие нанесли Московской Руси.
Беспощадно расправившись с изменниками и усмирив новгородцев, Иван Третий с войском покинул Великий Новгород.
