Глава 1

Синева неба ослепляла. Тонкая завеса висевшего над Бэнксайдом дыма разъедала глаза. Повсюду стоял запах сырой древесины, сок которой, пузырясь и вскипая, щекотал нос, смешиваясь с еще более тяжким зловонием морского угля. Дым, похоже, оставил попытки победить солнечные лучи — те словно задались целью поджарить мужчин и женщин, все еще одетых по большей части в тяжелую шерстяную одежду, источавшую густой затхлый запах долгой зимы.

Пятьсот лет назад норманнские завоеватели возвели лондонский Тауэр, чтобы властвовать над физической оболочкой людей, и собор Святого Павла, дабы властвовать над их умами. Громады обоих зданий по-прежнему высились над лондонцами, олицетворяя собой могущество и власть. Но минули столетия, и на свет появился новый властелин — шумный, не ведающий никаких законов и потому крайне опасный. Лондоном завладел его величество Театр.

Народ тысячами валил на театральные постановки: корабельные плотники и моряки, ткачи и суконщики, сапожники и портные — иными словами, весь лондонский мастеровой люд. Из высоких купеческих особняков и едкого зловония мастерской шляпочников по узким улочкам, на которых пронзительные крики торговцев перекрывали цокот копыт и грохот колес, они толпами стекались на Лондонский мост или кричали с пристаней, желая переправиться на другой берег: «Эй, кто на восток? Эй, кто на запад?» Лодки сновали вдоль причалов, мельтеша и суетясь, словно мухи над конским навозом.

Над «Глобусом» гордо реял флаг; сам театр с его высокими стенами был надежно защищен от ветра и прочих превратностей погоды. Правда, сырой климат брал свое. Деревянные балки трескались и кряхтели, словно разбуженный домочадцами старик.

— Ну прямо-таки молодящаяся старуха! — воскликнул Джон Хэмминг, один из основателей труппы. — Никакая краска, никакая позолота на свете не способны скрыть эти трещины!

Несмотря на недомогание, Актер улыбнулся его шутке: он любил «Глобус». Он был здесь одиннадцать лет назад в ту знаменитую ночь, когда актеры разобрали театр на бревна и доски, своими глазами видел длинную череду повозок, а затем и лодок. Труппа переправилась на другой берег, чтобы там, на просторном лугу, заново возвести здание. Земля, на которой стоял театр, не принадлежала актерам лорд-канцлера, лучшей труппе всех времен, но бревна и доски, из которых он был построен, являлись их собственностью. Скотина Аллейн, хозяин земельного участка, грозил согнать лицедеев с насиженного места. Что еще оставалось? Они взяли то, что принадлежало им по праву, и по бревнышку, по досточке перевезли через реку, чтобы основать там свой новый дом — «Глобус».

— Я бы не советовал тебе смотреть так долго, старый друг, — мягко обратился к Актеру Хэмминг. — Чем дольше смотришь, тем скорее начнешь думать, будто мы и впрямь что-то собой представляем.

Тысячи людей стекались посмотреть их игру. Короли и адмиралы им покровительствовали. Ими восхищались, их превозносили до небес. Хотя, подумал Актер, в глазах сильных мира сего актеры не более чем отбросы общества, в которых в лучшем случае видели людей без роду и племени, а в худшем — дебоширов и пьяниц. Но больше всего раздражало умение комедиантов вызывать глубокие чувства у зрителей. Как недавно высказался на их счет один благородный лорд?.. «Не больше достоинства, чем у уличного попрошайки».

Молодые члены труппы деланно стонали и ворчали, притворяясь, будто их приводит в ужас вид людской толпы, до отказа заполнившей зрительный зал.

— Бог мой! — прошептал кто-то, проносясь мимо, и надушенный платок коснулся густо напомаженных губ. — Сколько здесь простолюдинов! Как это вульгарно!

Возмущенный его словами, Хэмминг буквально взорвался.

— Что вульгарного в том, — набросился он на новичка, — что люди желают посмотреть наше представление? Засунь свою вульгарность себе в задницу! Эта вульгарность — наш хлеб. За счет нее мы существуем! Две с половиной тысячи человек — нет, ты только подумай! — две с половиной тысячи человек заплатили за то, чтобы увидеть наше представление! Слышишь ты, парень? На похоронах короля и то бывает меньше народу!

«Носовой платок» с минуту раздумывал, не ответить ли дерзостью, но, вспомнив, с кем разговаривает, уступил. Им тоже овладело волнение. Актер видел это по лицу парня, по его походке, когда тот уходил. Это заметили все.

— Мы сами разбаловали этих хлыщей. Вот они и возомнили о себе бог знает что! — Схватив грубо сколоченный табурет, реквизит из какой-то пьесы, Джон Хэмминг сел напротив Актера. — Совсем забыли о том, чем зарабатывают на хлеб насущный, забыли, откуда явились сами. Привыкли, что им все подносят на блюдечке, вот и не знают, что это такое — бороться за выживание, как, бывало, случалось нам с тобой.

Слишком много представлений в закрытых помещениях, говорили актеры постарше, — при дворе или же в недавно отстроенном театре «Блэкфрайерз».

— Кстати, что с новой пьесой? — поинтересовался Хэмминг после минутной паузы и похлопал по специальному кармашку в камзоле, где хранил трубку. — Я имею в виду потерянную рукопись Марло.

Боль железным обручем сдавила Актеру лоб.

— Мой тебе совет: держись от нее подальше, Джон, — ответил он. — Говорю тебе это как старый друг. Марло был занозой в заднице для всех, пока был жив. Впрочем, подобные ему — заноза, даже когда мертвы. Один Бог ведает, что было известно Кристоферу. Но даже если лишь половина того, что он знал, оказалась в проклятой пьесе, которую никто и в глаза не видел, страшно подумать, каковы могут быть последствия. Вряд ли этой стране нужен новый мятеж и новые кровавые расправы. Можешь ты себе представить? Говорят, в этой загадочной рукописи король — мужеложец, а его фаворит — сам дьявол.

— Странно, не правда ли? — задумчиво протянул Хэмминг, с удовольствием вдыхая мерзкий дым, чтобы затем неторопливо выдохнуть его через округленные буквой «о» губы.

— Неужели Марло и впрямь обладал пророческим даром, коль написал пьесу о короле-содомите и любовнике-Антихристе? Ведь он умер еще при королеве Елизавете и за шесть лет — шесть, я правильно говорю? — до того, как трон унаследовал наш славный король Яков. Просто удивительно!

Дым медленно поднимался вверх, под крышу театра, где постепенно рассеивался над головами зрителей. Собеседники на мгновение закрыли глаза.

— Говорят, сильная вещь. Шедевр, по словам тех немногих, кто вроде бы ее видел. Якобы лучшее из всего написанного…

Лицо Хэмминга озарила слабая улыбка. Он задумался, пребывая в гармонии с миром и со своей трубкой.

Но тут Актера настиг очередной приступ тошноты, словно кто-то одним махом запечатал ему нос и рот. Вязкая горькая желчь, обжигая внутренности, подступала к горлу. Хвала Всевышнему, что его не вырвало на глазах у всех.

— Тебе… нехорошо? — спросил Джон, как всегда участливый и внимательный, несмотря на свой вспыльчивый нрав.

— Да, — не стал притворяться Актер. — Мне нехорошо. Вернее, совсем худо.

Худо и телу, и разуму, добавил он про себя. И уже несколько месяцев. Дождавшись, пока приступ пройдет, Актер сглотнул, чувствуя, как по лбу стекают капли холодного пота.

— Та самая хворь… я тебе уже рассказывал раньше. Она никак не проходит.

— А как же роль? Ты сможешь играть?

— Выбора нет. Придется.

— Может, не стоит? Если не ошибаюсь, около часа назад с просьбой о работе явился один из актеров второго состава. Старый Бен Томас. Мы выгнали его за пьянство два года назад, припоминаешь? Актеришка так себе, но если поработает над ролью, то сыграет вполне сносно. Так вот, он за дверью, на удивление трезвый, да и пьесу знает. — Джон Хэмминг посмотрел на Актера. В душе он был не на шутку обеспокоен, хотя и не показывал виду. — Отдохни. Это то, что тебе нужно. А Бену лишний пенс не помешает.

— Ты попросишь его? Спасибо тебе заранее, — сказал Актер.

— Еще спрашиваешь! — бросил Джон через плечо и решительно зашагал прочь. — Но при условии, что платишь ему ты!..

Хэмминг ушел за кулисы — в дальнюю комнату, где собирались актеры. Старый Бен уже клянчил у товарищей хоть какой-то еды, денег и выпивки. Тяжело. И это при том, что роли были легкие, не требовавшие особого напряжения сил. Даже в чем-то унизительные. И если Актер соглашался на них, значит, он не такой уж и хороший лицедей на самом-то деле. Как бы то ни было, Бену нашлось занятие на целый день.

Прошел мальчик, расклеивая за кулисами план спектакля в соответствии со списком сцен и именами тех, кто в них задействован.

С места, где сидел Актер, просматривался весь зрительный зал. Купцы, лекари, адвокаты и иностранцы заполняли галереи. Их дамы хихикали, пытаясь сохранить внешнее приличие, пока карабкались по узким шатким лестницам на свои места. Среди толпы, нахально нарушая закон, бродили торговцы: предлагали орехи, яблоки, имбирные пряники, груши и пиво в бутылках. Этот шум и этот запах он будет помнить всегда. Две с лишним тысячи тел набились сюда. Потное, наполненное дрожью возбуждение; шуршание шелков и тафты дам на галереях; крики торговцев; треск ореховой скорлупы и звон стекла; разговоры на повышенных тонах и приглушенным шепотом; сырая вонь табака, смешанная с кисловатым запахом пива и ядреным чесночным духом. Полчаса перед представлением при полном зале лучше, чем опьянение, лучше даже, чем женские ласки: квинтэссенция самой жизни, сжатой в круглый шарик и выпущенной в лицо времени. Актер так задумался, что даже позабыл о боли в желудке.

Повисшее в воздухе напряжение сделалось почти осязаемым. Один из молодых артистов стал бледен, казалось, его вот-вот стошнит. Волнение перед первым выходом на сцену, решил Актер. Это понятно. Где еще с древнеримских времен человек имел возможность говорить голосом поэта с тысячами душ, собравшихся перед ним? Такое подвластно лишь королям и богам.

Неожиданно Актер понял, что рядом с ним стоит Генри Кондел. Он не слышал, как тот подошел к нему. Не иначе Хэмминг рассказал старому приятелю о его недомогании. С минуту они с Конделом молча вглядывались в бурлящую толпу, ожидавшую начала представления. Старые друзья понимают друг друга с полуслова, а то и вообще обходятся без слов.

Первым нарушил молчание Генри:

— Плохи дела. Я говорю о том, что случилось на днях…

— Для нас плохи, — отозвался Актер, — а для Тома и того хуже.

Том служил в «Глобусе» привратником. Здесь ему предоставляли кров и ночлег. Он нес охрану в ночное время и в те немногие дневные часы, когда «Глобус» бывал пуст. Два дня назад Том был найден с распоротой глоткой.

— И зачем только понадобилось красть лишь две рукописи? Почему бы не забрать сразу все? — задумчиво спросил Генри.

Из помещения, где хранились ценные бумаги, кто-то похитил две рукописи. В театре после принадлежащих труппе костюмов самой ценной вещью считался подлинный текст пьесы. Привратнику платили, чтобы он зорко охранял и то и другое.

— Твоя правда. Но почему?.. — произнес Актер, и сердце его дрогнуло. Он знал почему, однако этот секрет не мог доверить даже старому другу. Сам Актер повинен в смерти старины Тома. Имеет ли он право ставить под удар жизнь своих верных друзей? Должен ли говорить правду, которую им не положено знать?

— И вся эта возня вокруг последней пьесы Марло… С каких это пор из-за рукописей поднимают такой шум? — спросил Генри, взглянул Актеру в глаза — и не нашел в них ответа.

В последний раз пропела труба. В зале воцарилась звенящая тишина, какая бывает только в театре. Представление началось.

Хотя «Гамлет» шел уже далеко не первый год, он по-прежнему собирал полный зал. Тем более сегодня, когда главную роль играл сам великий Бербедж. В мгновение ока зрители из английского лета переносились в холодные стены Эльсинора, переносились благодаря лишь нескольким произнесенным словам. Двое дрожащих стражников, напуганных привидением. Одного этого было достаточно, чтобы зал притих, как по мановению волшебной палочки. Люди были там, в воображаемом мире Датского королевства, вместе с героями пьесы.

Актер ненадолго провалился в сон — как он заметил, подобное всегда случалось с ним после приступов тошноты, — но вскоре проснулся и вздрогнул. В части «Гамлета», известной как «пьеса в пьесе», отец принца, на сей раз в исполнении старины Бена, должен был быть отравлен, причем яд вливали ему в ухо. С дьявольскими ужимками и гримасами Луциан, отравитель, потрясал флаконом в знак триумфа. «Странно, — подумал Актер, — первый раз вижу этот пузырек». Обычно тот был мерзко-зеленым, уже своим цветом возвещая о чем-то отвратительном и гибельном. На этот раз флакон в руках у Луциана оказался синего цвета и довольно изысканной формы. Луциан влил яд в ухо старому Гамлету.

Актер всегда относился к этой части пьесы с неприязнью. Жидкость в пузырьке бывала холодной. Ему так и не удалось убедить остальных оставить емкость пустой и просто изобразить вливание жидкости. В труппе давно уже ходили шутки по этому поводу. Стоило холодной воде достичь внутреннего уха, как Актер начинал конвульсивно дергаться. Ничего плохого в этом, разумеется, не было. Коль вещество призвано убить, то без судорог, пусть даже притворных, никак не обойтись.

— Тебе не кажется, что Бен переигрывает, а? — сказал Кондел, придвинувшись ближе к Актеру. Старый Гамлет буквально бился в конвульсиях, метался в кровати, задыхаясь и издавая сдавленные стоны.

«Какая жалость! — подумал Актер. — Как ни старайся, старина Бен, твои потуги вряд ли кто-либо оценит». С момента отравления пьеса превратилась в хаос — терзаемый угрызениями совести, король в ярости встал и, громко топая, вышел вон. Гамлет продолжал что-то вещать со сцены, король уже почти разоблачил себя, и никто даже не удосужился взглянуть на старого актера, который явно переусердствовал, изображая предсмертные муки, — до него уже никому не было дела. Бен напрасно растрачивал себя… на его губах даже появилась белая пена.

Нет, что-то здесь неправильно!..

Актер чувствовал это даже из-за кулис. Его коллеги на сцене уловили сигнал. Дрожь. Она всегда охватывала исполнителей, стоило чему-то пойти не так, как задумано. Глаза Горацио бегали туда-сюда, Гамлет невыразительно мямлил свои реплики и даже пропустил несколько строф. Король Клавдий стоял, кипя яростью. Всем — и придворным, и актерам — следовало бы покинуть сцену.

Тело старого Бена оставалось на прежнем месте.

— Господи помилуй! — воскликнул Кондел. — Черт побери!.. Почему он не встает и не уходит?!

Тело никогда не оставляли лежать на сцене. Таково было золотое правило. Его нарушали лишь в случае, если зритель мог видеть, как герой, который только что был мертв, встает и куда-то уходит. В принципе сейчас можно было бы задернуть занавес. Но что это даст? Публика знала, что тело в «пьесе в пьесе» принадлежит актеру, который на самом деле жив. Предполагалось, что он вот-вот встанет и убежит, потому что своим представлением они оскорбили короля. Но Бен продолжал лежать, безмолвный и недвижимый.

Еще несколько секунд — и зрители поймут, что произошла некая трагическая ошибка. Бен лежал, распластавшись на кровати, раскрыв рот и закатив глаза. Тоненькая струйка слюны стекала по подбородку.

— По-моему, — произнес Кондел тоном, пронизанным тихим недоверием, — старый ублюдок подох, помер прямо на сцене.

Актер повернулся к Конделу. Он и так все понял.

— Все кончено! — печально вздохнул он.

Великий Бербедж растерянно смотрел по сторонам — он совершенно потерял нить сюжета. Сейчас должна была звучать строчка: «О, любезный Горацио, я за слова призрака поручился б тысячей золотых…» — но вместо нее он начал бормотать совершеннейшую чепуху:

— Дамон? Что он там несет? Какой еще к чертовой матери Дамон?! — Злости Кондела не было предела.

Последовала ужасная пауза…

— Бог ты мой! Да что же он несет? — простонал Кондел, готовый рвать на себе волосы.

— Он просто перепутал строки, — сказал Актер. — Разве не помнишь? Это из той чудовищной дребедени, которую мы ставили много лет назад — «Горбадэк», если память мне не изменяет. Уже тогда это была порядочная дрянь.

На сцене Горацио повернулся к Гамлету с выражением абсолютного презрения на лице.

— Мог бы и срифмовать… — бросил он.

Горацио пытался спасти положение — в отличие от Гамлета. Он жестом подозвал из-за кулис какого-то актера, и вдвоем они взвалили старину Бена на плечи. Никаких объяснений. Никаких извинений. Если все сделать, будто именно так и задумано, публика поверит вам. Безотказное правило.

Они сбросили тело прямо к ногам Актера. Тот уставился в широко раскрытые глаза бездыханного Бена, и боль, подобно ледяному осколку, пронзила его сердце. Со стороны сцены донесся голос Гамлета: «О, любезный Горацио, я за слова призрака поручился б тысячей золотых…»

Похоже, Бербедж наконец-то вновь попал в струю. Все утряслось. Но это мало волновало Актера. Старый Бен мертв, в чем не приходится сомневаться. Кондел склонился, чтобы прощупать пульс — просто так, для проформы. Пульса не было.

И тут Актер уловил странный запах. Он сделал резкое движение рукой, пытаясь остановить Кондела, — как раз в ту секунду, когда тот своими костлявыми пальцами почти коснулся неподвижного тела.

— Стой! Не трогай его!..

Запах — кисловатый, металлический, отдающий уксусом. Актер изучал яды и кое-что в них смыслил. Нет, отнюдь не воду влили в ухо старине Бену. Кто-то заменил зеленый флакон с его безвредным содержимым на сложный и дорогой яд, состав которого в Лондоне знали самое большее два-три человека. Кто-то пытался очень аккуратно убить актера, игравшего роль короля, которая в самый последний момент досталась другому человеку. Смерть Бена вовсе не случайна.

А это значит, что кто-то пытался убить Актера. Точнее, актера, поэта и драматурга. Шекспира. Уильяма Шекспира, автора этой самой пьесы, «Гамлета». Уильяма Шекспира, всегда исполнявшего роль короля в части, известной как «пьеса в пьесе». Он должен был сыграть и сегодня, если бы не поменялся перед самым выходом на сцену со стариной Беном из-за своего недомогания.

На Актера вновь накатила слабость. Она отказывалась проходить. «Сесил, — мысленно произнес он, — я должен поставить в известность Сесила. Все зашло слишком далеко, невообразимо далеко…»

Мгновение Шекспир стоял, глубоко погрузившись в раздумья. В следующее — уже шагал прочь. Поглощенный своими думами, он не заметил невысокой фигуры — некто, закутанный в плащ с капюшоном, следил за ним горящими глазами, идя следом странной подпрыгивающей походкой.