Глава 12
Рука Рима
На Ераста, на все гораздого, ноября десятого, разыгралась метелица. За окнами жарко натопленных горниц с утра до обеда сыпал сплошной крупный снег. Пред самым же обедом, будто кто оборвал – прояснилось сразу, и не летит более ни одной снежинки. Все тучи развеялись, и блестит на солнце под синим небом чистый, ослепительно белый снег.
Великий князь, разговаривая с дьяком Курицыным и дворецким Данилой Константиновичем, подошел к окну и загляделся на яркие сверкания среди наступившей тишины.
– Чаю, – сказал он, обернувшись к собеседникам, – царевна-то и фрязины ее николи погоды такой не видали.
– У них, государь, – заметил дьяк Курицын, – круглый год лето. Снежок иногда бывает, да попадает немного и тут же тает, грязь токмо разводит, а красоты такой зимней знать не знают…
– Зато морозов наших тоже не ведают, – молвил, усмехнувшись, великий князь.
– Обыкнут, – сухо заметил Данила Константинович, – фрязины все похваляются: рай-де у них, а сами на Русь, как мухи на мед, летят.
Но государь переменил разговор, перейдя сразу, как всегда, на главные свои мысли.
– Папа-то, – произнес он медленно, – на Ерусалим нас подмануть хочет, а нам Москва-то дороже Ерусалима. Да и султан ныне нам дороже папы рымского, ведь нам побить надобно и Орду татарскую и короля Казимира…
– Истинно, государь, – сказал дворецкий, – нечего нам соль в чужую кашу сыпать, когда своя несолена…
– Верно, Данилушка, – весело блеснув глазами, молвил Иван Васильевич. – О сем и Господа новгородская разумеет, недаром она к латыньству тянется.
– Да и Ватикан, государь, о сем ведает, – заметил Курицын, – тоже недаром и Бонумбре со владыкой Феофилом и с Борецкими в Новомгороде таимничает…
– Добре, добре разумеешь, – согласился великий князь, – свои меры принимай, Федор Василич…
Обратясь к дворецкому, он продолжал:
– Ты же, Данила Костянтиныч, о встрече царевны думай, дабы ни в чем огрешек у нас не было. Все сие ведь на глазах всего света деяться будет. С государыней Марьей Ярославной и владыкой Филиппом думай да у Федора Василича спроси, когда надобно: знает он чужеземные обычаи…
– Разумею, государь. Яз и за нашими обычаями и за фряжскими давно приглядываю. О посольстве же рымском, о почете и корме с Федор Василичем и со Степан Тимофеичем вместе подумаем…
Великий князь, вдруг о чем-то спохватившись, воскликнул:
– Забыл совсем! Скажи, Федор Василич, дьяку Гусеву, пусть запишет наказ мой. Когда сводить законы почнет, то пусть укладывает их по гнездам. Собирает пусть в одно гнездо все сходные проступки и провинности, и при кажном таком гнезде точно указывает соответственные наказания…
– Разумею, государь, – сказал Курицын и, достав небольшой свиток, перо и чернильницу, которые при себе всегда носил, продолжал: – Сей же часец запишу слова твои.
– Добре, – похвалил великий князь, – да запиши еще для себя уж. Ныне же завести лари для грамот всяких посольских. Для каждой земли отдельный. Один – для Орды, другой – для Казани, третий – для Менглы-Гирея, и дале по ларю: Литве, Рыму, султану турскому и прочим, которые потом будут. Пусть сие под твоим началом будет, пусть посольским приказом будет. Не забудь, дабы при каждом ларе список был, в котором обозначь, что в ларе сем есть.
– По крымским делам, государь, ларь уж заведен, – молвил Курицын, – по рымским тоже…
В дверь постучали. Дворецкий выскочил в сенцы и тотчас же вернулся с гонцом, которого сопровождал начальник княжой стражи.
– Будь здрав, государь, – помолясь, сказал гонец. – Вести от царевны.
– Сказывай, – молвил великий князь.
– Бояре твои Беззубцев да Шубин и дьяк Мамырев повестуют: «Будь здрав, государь, на многие лета. Утре, на Федора-студита, Бог даст, к вечеру в селе Мячкине будем. Тут заночуем, а с утра отъедем, дабы до литургии в стольный град поспеть. Токмо еще скажем, государь, не во гнев тобе: смущен народ-то распятием, что Антон пред царевной открыто возит по обычаю латыньскому. На все воля твоя, государь. Мы токмо упреждаем. Прости слуг своих, государь».
Великий князь, переглянувшись с дьяком Курицыным и дворецким, молвил:
– Ныне же после обеда думу созывайте у государыни с братией моей и со всеми боярами ближними и дьяками…
– И митрополита, государь, о сем спросить? – обратился к Ивану Васильевичу дворецкий.
– Ране на совете семейном подумаем. Дело тут не токмо церковное, – ответил государь и, обратясь к гонцу, спросил его: – Как путь-то? На колесах едете? Может, возки послать надобно? Ишь, снегу-то намело!
– Нет, государь, – ответил гонец, – снег-то уж тает. Может, и до самой Катерины на колесах ездить будем. Ныне же, государь, кони на полозьях-то еще не вывезут…
После обеда великий князь, не раздеваясь, прилег на постель в своей опочивальне. В душе его была пустота непонятная, ничего он не чувствовал в сердце своем, а только все в мыслях своих обсуждал и обдумывал. Дела государственные более и более овладевали им, а своя жизнь отошла куда-то в сторону.
Тихо вошел дворецкий и стал около государя.
– Присядь возле, Данилушка, – глухо молвил Иван Васильевич.
Данила присел в ногах великого князя.
– Знает она о сем?
– Знает, государь.
Иван Васильевич глубоко вздохнул и заговорил ровным, спокойным голосом:
– Любовь моя навсегда изгорела, Данилушка. Не бывать тому после Дарьюшки. Мужику же без женки не жить. Так сам Бог сотворил. Токмо не хочу яз по неведомым блудливым женкам тайно ходить, детей своих по чужим дворам раскидывать. Пусть нелюбимая, а жена родовитая, законная, и сыны и дщери от ее всем ведомы будут и в своих и в чужих землях чтимые.
– А мне вот, государь, не дает Господь сынов-то. Токмо одне девки, – с досадой сказал Данила.
– Божья воля, – возразил государь, – наследник-то у меня уже есть. Женю его на иноземной царевне. Дочерей же моих короли да государи чужеземные в жены возьмут…
В сенцах кто-то пробежал, дверь быстро распахнулась, и на пороге появился княжич Иван, высокий, крепкий, похожий и на отца и на мать. Иван Васильевич, поднявшись с постели, обнял сына и шутливо спросил:
– Ну, государь всея Руси, сказывай мне, пошто пришел?
Княжич Иван радостно улыбнулся шутке отца и весело ответил:
– У бабуньки все уж собрались. Тебя ожидают…
В покое государыни Марьи Ярославны было людно: были братья великого князя, из родни еще князья Патрикеевы, а из ближних бояр и дьяков – князья Ряполовские и Ховрины, Курицын и Бородатый, и еще духовник великой княгини престарелый отец Александр и дворецкий Данила Константинович.
Все встали и поклонились великому князю, когда тот вошел с сыном своим. Отдав поклон всем, отец и сын повернулись к иконам, пред которыми стоял уж в епитрахили духовник великого князя.
После краткой молитвы, крестясь, все стали садиться за стол пред великими князьями и княгиней.
– Государыня-матушка, братия и все ближние нам, которые тут есть, – начал государь, – почнем думу нашу о том, о чем вам сей часец поведаю…
Великий князь подробно рассказал, как легат папы архиепископ Антонио Бонумбре латинское распятие пред царевной несет, чем народ весьма смущает. Рассказал, что послов московских в Риме очень чтили и ласкали, что-де и нам на честь нужно честью ответить, но и веры своей не умалить.
– А ежели, – закончил великий князь Иван Васильевич, – сами сего разрешить не сможем, пошлем к богомольцу нашему, митрополиту Филиппу, дабы помог нам в сей трудности.
Первым выступил князь Андрей Васильевич большой.
– Яз полагаю, – сказал он, – честь за честь воздавать надобно, дабы чужеземцы не посмеялись на невежество наше…
Речь сия разволновала отца Александра.
– Не было сего у нас на Руси святой, – воскликнул он с гневом, – дабы почести отдавать латыньской вере! Учинил было то митрополит Сидор, да и погиб!..
Спор пошел жаркий, а время идет, и захотел князь Юрий Патрикеев помирить обе стороны, ибо о многом ином еще подумать надобно было.
– Мыслю яз, – молвил он, – что дело уже содеяно. Сколь пути-дороги с распятием проехала царевна. Народ-то весь уж про то ведает. Что ж нам за двадцать каких-то верст от Мячкина стоять, когда от Пскова-то много уж сот верст с распятием сим пройдено…
Но слова эти никого не умирили, и спор продолжал разгораться еще более. Видя это, великий князь послал дьяка Бородатого ко владыке Филиппу.
Пока же пошли речи о другом. Великая княгиня говорила с родней и боярами, как свадебный пир собирать и как самый пир пировать. Думали потом все, где обручению быть и когда, а венчать решили после литургии и таинство это совершать самому митрополиту, как для государей достойно.
Во время разговоров обо всех этих делах возвратился от митрополита дьяк Бородатый и возвестил великому князю:
– Владыка отвечает тебе: «Сын мой и государь! Недопустимо Латынину не токмо войти в град наш с несением распятия, но нельзя и приблизиться ко граду. Если же позволишь так ему учинить, хотяще его почтите, то, как он во врата града, – аз, богомолец твой, другими вратами вон из града сего. Недостойно бо нам видеть сие. Всяк чужую веру похваливший, над своей надругался».
Выслушав ответ митрополита, великий князь обратился к дьяку Курицыну и сказал:
– Отъезжай борзо в село Мячкино со стражей малой. Ты добре баишь по-фряжски и передашь самолично мой поклон царевне, а легатусу Антонию молви: повелел-де великий князь, дабы не шел пред ним крыж, дабы сокрыл он его в колымаге своей от всех. Скажи, в сем-де бесчестия нет, а токмо у нас не в обычае, и, опричь того, народ он смущает.
Когда Курицын вышел, Иван Васильевич обратился к матери:
– Государыня, – сказал он, – молю тя, возьми, как мати моя, всю гребу о свадьбе на собя, а меня отпусти. Яз все исполню по воле твоей и как владыка укажет…
Задержавшись в Москве, дьяк Курицын прибыл со стражей в Мячкино затемно. Царевна, стоявшая в хоромах боярина Мячкова со всей свитой своей, уж отужинала и ложилась спать. Однако, узнав от слуг своих о приезде важного дьяка, царевна приказала известить его, дабы он на другой день к раннему завтраку был у нее на приеме. Отказавшись от приглашения Ивана Фрязина, Курицын отправился к дворецкому боярина Мячкова, где застал всех трех русских послов за истинно русским ужином с водкой и медами крепкими.
После шумных объятий и лобызаний бояре Беззубцев, Шубин и дьяк Мамырев начали было с жаром сказывать о папе и его пакостях, о городах иноземных, про распутство и убийства в итальянских землях, но Федор Васильевич остановил их:
– О сем после великому князю все расскажите, и яз тогда вас послушаю. Сей же часец мне о другом знать надобно. О Пскове нам все ведомо, и о Новомгороде вести есть верные. Токмо еще кой о чем мне вызнать надобно для государя нашего. Посему сказывайте мне, как примечали о царевне: латынянка она или православная?
– Рымлянка она, как и Виссарион, – мрачно проговорил Беззубцев.
– Истинно дщерь рымской церкви, – добавил Шубин, – токмо не сладко ей с братьями-то у папы в Рыме жилось.
– В нищете и обиде жили, – продолжал Беззубцев. – Когда же на Русь латыне царевну слали, то папа ей шесть тысяч золотых дукатов дал, токмо бы государя с турками за гроб Христов биться понудила…
Курицын досадливо усмехнулся и, обратясь к дьяку Мамыреву, спросил:
– А ты, Василь Саввич, как мыслишь?
– А в Рыме-то, Федор Васильевич, – ответил Мамырев, – и папы и кардиналы все, особливо Виссарион, Русь к собе примануть хотят, дабы чужими руками жар загребать: турок побить, а Цареград собе взять…
– Истинно, Василь Саввич, истинно, такие они все, чужеземцы-то, такие, – заметил Курицын. – А царевна?
– Рымлянка, как баил Ларион Микифорыч, – продолжал Мамырев. – И Виссарион и царевна с братией своей – все двоеверы, как и наш Иван Фрязин. Им как Богу не креститься, токмо бы боле денег давал…
Все рассмеялись.
– Ну, а как в Новомгороде было? – опять спросил дьяк Курицын. – Пошто царевна и Бонумбре новгородских толмачей не брали и даже своего Ивана Фрязина ко владыке Феофилу не пущали?
– Баили нам доброхоты государевы в Новомгороде, – отвечал Илларион Никифорович Беззубцев, – что думы они тайно думали со владыкой и Господой через Борецких, а толмачом латыньского мниха с Немецкого гостиного двора для сего брали. Баили, что и царевнин владыка латыньский бывал не раз на Немецком дворе. Обедню латыньскую служил там и пировал у немцев с управителями и старостами их торговыми.
– Ишь как и у них все сплелось, – усмехнулся Курицын, – у всех дела друг к другу нашлись…
– А ты пошто сюда пригнал? Царевну встречать? – спросил Мамырев.
– Поклон ей отдать государев да Бонумбре именем государя повелеть, дабы крыж свой в колымагу собе спрятал, не дразнил бы народ православный.
– Слава те Господи, – крестясь, разом заговорили все три русских посла, – дождались сего праздника.
Боярин Беззубцев встал из-за стола, радостный и довольный.
– Ну, Федор Василич, – сказал он Курицыну, – спать повалиться надобно. Ведь всем утром до свету вставать, а тобе еще и к царевне идти. Вельми спешит она, дабы к венцу вовремя быть…
Ранний рассвет широкими белесыми полосами тянулся от окон к накрытому столу и уже пересиливал огоньки восковых свечей, когда ввели к царевне дьяка Курицына.
Помолясь на иконы и отдав почтительный поклон царевне, Федор Васильевич заговорил с ней по-итальянски.
– Будьте здоровы, государыня, – сказал он, снова кланяясь, – великий князь поклон вам шлет, приказав мне спросить, хорошо ли вы ехали, довольны ли поездкой и встречей и нет ли у вас в чем-либо надобности. Все, что потребуется, немедля я доставлю и сделаю это именем самого государя.
При упоминании о поклоне государя и передаче его слов царевна встала и так, стоя, слушала до конца речь великого князя. Это понравилось Курицыну, и он понял, что царевна в Риме хорошо была уж обучена придворной жизни и умела себя держать, как надобно.
– Благодарю государя моего, – сказала она почтительно, – за внимание и ласку. Везде на Руси встречали меня весьма почетно, чтили и дарили как государыню, невесту великого князя. Еду я по Руси с великой отрадой, и одно, чего желаю, – это предстать пред очи государевы, быть женой которого судил мне Господь Бог.
Произнеся эту речь и снова сев за стол, царевна пригласила к завтраку и Курицына. Тот поблагодарил и сел на указанное место. В это время вошел в покой в сопровождении братьев Траханиотов папский легат, архиепископ Бонумбре, в полном облачении. Курицын заметил, что за столом для него было заранее оставлено место по правую руку царевны.
Все встали, а царевна подошла к его благословению. Курицын почтительно поклонился легату, но под его благословение не подошел, сказав только:
– Приветствую ваше высокопреосвященство. Как вы доехали и не было ли в пути у вас затруднений?
Задав этот вопрос, дьяк придал ему не только обычный смысл, но и делал намек, что ему уже известно о некоторых затруднениях в пути у царевны. Легат и царевна быстро переглянулись. Бонумбре любезно ответил:
– Благодарю. Нас всюду встречали с почетом и лаской.
Царевна пригласила всех садиться за стол.
Во время завтрака Курицын, заботливо расспросив, хорошо ли пищей в пути снабжали поезд царевны, сказал как бы между прочим:
– Думаю, наш народ, видя необычное для него духовное облачение вашего высокопреосвященства, вероятно, надоедал своим любопытством…
Легат и царевна снова переглянулись, поняв, что в Москве уж все известно. Наступила маленькая заминка в разговоре, но Иван Фрязин, вошедший во время завтрака, развязно вмешался:
– Правильно вы заметили, именно из любопытства.
Царевна знаком приказала налить вина и, встав, предложила:
– Изопьем кубки за здоровье его светлости великого князя, государя всея Руси.
Все встали и осушили кубки. Дьяк Курицын обратился к царевне и молвил:
– Разрешите, государыня, наполнить кубок, дабы испить за здравие его святейшества папы, первосвятителя римского…
Легат был весьма доволен этой здравицей, стал любезен, а Иван Фрязин просто сиял от удовольствия.
Когда началась уже за завтраком простая беседа, дьяк Федор Васильевич сказал:
– Дошли до Москвы жалобы от народа и духовенства нашего на смущение от торжественного несения по латыньскому обычаю святого распятия перед православной государыней нашей.
– Сие невежество народное! – пылко воскликнул Иван Фрязин. – У престола его святейшества нас чтили высоко, уважая все обычаи московские. Так и мы должны чтить обычаи римские из уважения к папе, ибо…
Дьяк Курицын строго поглядел на развязного итальянца и спросил его по-русски:
– А кто ты? Денежник ли государев, православный слуга его, или опять перешел в латыньство?
Иван Фрязин побледнел, но Курицын, не ожидая его ответа, встал и, обратившись к легату Бонумбре, произнес твердо:
– Ваше высокопреосвященство. Государь мой, великий князь, царь всея Белой Руси чтит и уважает его святейшество папу, но государь мой не может отказать народу своему и церкви русской. Он полагает, что лучше не вызывать народного волнения и не расстраивать то, что хорошо так устроилось и для Рима и для Москвы.
Губы легата задрожали и, думая, что Курицын не знает греческого языка, как не знают его все светские люди Италии, за исключением только ученых, он быстро шепнул царевне по-гречески:
– Видимо, придется подчиниться, как сие ни тяжко.
Курицын, хорошо знавший не только латынь, но и греческий язык, сделал вид, что ничего не понял, даже не заметил сказанного и, быстро встав, решительно произнес:
– Повелел мне государь мой просить ваше высокопреосвященство, дабы распятие пред вами более не носили, а сокрыли бы вы его от всех в повозке своей. При сем государь сказал, что бесчестия от сего нет, но это не в обычае у нас и смущает народ…
– Но папский легат без сего не может, – начал было Иван Фрязин и вдруг смолк, встретив злой взгляд царевны.
– Я принимаю заверения государя всея Руси, что сие не к умалению достоинства святого престола и святой римской церкви. Скажите государю вашему, что я исполню его желание, продиктованное государственной мудростью…
Бонумбре поклонился и сел за стол. Царевна весело улыбнулась и радостно добавила:
– После завтрака мы тотчас же выезжаем в Москву, дабы задолго еще до божественной литургии быть перед очами государя и государыни-матери.
Ради скорого прибытия на Москву, царевна, по совету дьяка Курицына, отделилась от каравана тяжелых подвод, шедших очень медленно, и на лучших конях и повозках с казной своей и со слугами поскакала вперед. За ней же, спрятав распятие, последовал и папский легат. Курицын ехал впереди них с малой своей стражей.
Навстречу им выезжали государевы вестники и гонцы, дабы указать Курицыну, как ехать и к какому часу быть на Москве, куда везти царевну и куда – папского легата. Несмотря на эти краткие задержки, поезд царевны прибыл в Москву на третий час после того, как выехали из села Мячкина. Царевна так волновалась, что два часа с половиной мелькнули, как миг. Но за это время она многое испытала и передумала о многом: и о том, что она, бедная девушка, сегодня станет женой неведомого ей человека, что станет государыней огромного царства, что одна будет здесь среди чужого народа и что никогда уж отсюда не уедет…
Мгновеньями страшно становилось ей, но она напрягала все силы, стараясь держать себя в руках.
Когда ее карета остановилась у паперти деревянного временного собора Успения Богородицы, построенного на каменном основании старого здания, она сама дрожащими руками раздвинула занавески кареты. Стоявший у подножки повозки Иван Фрязин подал ей руку, помог сойти на землю. Следом за ней вышли старая нянька и горничная.
Царевна робко остановилась возле входа в храм и испуганно оглядела серое, пасмурное небо и кремлевскую площадь, покрытую грязным тающим снегом. Увидела рядом каменную стройку в лесах и глядевших на нее с лесов каменщиков, увидела сбегающихся со всех сторон к храму мужиков и женок крестьянского звания. Тоска сдавила ей грудь, слезы подступили к горлу. Кругом было все незнакомое ей, совсем чужое…
– Одна, одна, как в пустыне, – прошептала она. – Господи Боже мой, помоги мне, рабе Твоей!
Сдержав себя, она еще раз окинула взглядом площадь, церкви и деревянные хоромы, стоящие в отдалении…
– Где же его высокопреосвященство? – спросила она Ивана Фрязина о папском легате.
– Послы государевы, – ответил денежник, – вместе с дьяком Курицыным повезли его в хоромы, которые ему и отведены на время пребывания в Москве.
Царевна хотела узнать еще, зачем ее одну привезли к церкви, но, увидев в дверях храма величавую фигуру в пышном церковном облачении, быстро спросила:
– Кто это?
– Глава церкви русской, – ответил Иван Фрязин.
– Сам Филипп, митрополит московский и всея Руси.
Царевна быстро пошла навстречу владыке и, подойдя к нему и став на колени, молвила по-русски:
– Бляслови, отче.
Митрополит благословил ее:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и присно и во веки веков.
– Амэн, – тихо и благоговейно проговорила царевна по-латыни.
Введя всех во храм, владыка Филипп прочитал перед алтарем краткую молитву и, обратясь к присутствующим и поклонясь царевне, сказал:
– Поздравляю тя, государыня, со счастливым прибытием и молю Господа Бога, дабы помог тебе счастливой быть навек с государем нашим. Сей же часец отведу тя, государыня, к великой княгине Марье Ярославне, к матери государя моего Ивана Василича…
Речь эту Иван Фрязин перевел царевне на итальянский язык и так передал владыке ответ царевны по-русски:
– Благодарю ваше высокопреосвященство за милость и ласку, которую оказали вы бедной сироте из царской семьи Палеолог. Буду яз счастлива видеть государыню, матерь государя, которая и мне матерью отныне будет…
Хоромы государыни, как и государевы, были деревянные и внутри их было тепло и уютно. Это сразу оценила царевна, вспомнив римские каменные дома без печей, в которых зимой было всегда холодно и сыро. От тепла в хоромах и самой ей теплее стало на душе, но слезный комок все еще подкатывал к горлу.
Войдя прямо в трапезную княгини Марьи Ярославны, царевна увидела высокую стройную женщину, лет за пятьдесят, несколько обрюзгшую и с сединой в волосах, но все еще красивую. Приняв благословение от митрополита, княгиня стала внимательно слушать, что говорил ей владыка. Царевна же, крестясь на иконы по-православному, искоса взглядывала на старую государыню. Царевна заметила, что на государыне одежда простая, весьма красивая и богатая, и невольно у нее мелькнула мысль: «Они тут лучше римлянок одеваются».
Отмолясь, повернулась она лицом к государыне и встретила теплый взгляд больших темных глаз, опушенных густыми ресницами.
– Поди ко мне, милая сиротинка бедненькая, – ласково проговорила Марья Ярославна.
Царевна хотя и не поняла слов, но взгляд и голос обволокли ее душу такой материнской нежностью, что слезный комок снова подкатился к горлу. Заплакав, она бросилась в Марье Ярославне и, обнимая ее, целовала ей лицо и руки.
Когда у старой государыни окончили завтрак, приглашенный толмачом Иван Фрязин тотчас же встал из-за стола и почтительно спросил:
– Есть ли тобе, государыня, надобности в моих услугах?
– Спроси-ка у царевны-то, сыта ли она и довольна ли, – молвила ласково Марья Ярославна, – не хочет ли сладкого меда она с сухим вареньем малиновым?
Царевна благодарила, говоря, что все было вкусно, что и сыта она, что и мед пила и более ничего не может ни пить, ни есть.
– А главное, – перевел Фрязин заключительные слова царевны, – была мне материнская ласка на чужой стороне…
Марья Ярославна обняла и горячо поцеловала свою будущую сноху, спросив:
– Как звать-то тобя, доченька?
– Зоя-София, – отвечала царевна, радостно улыбаясь.
– При венчанье же тобе лучше Софью избрать в память бабки великого князя, Софьи Витовтовны.
– Яз, государыня, согласна: Софья, – не без труда, но по-русски ответила царевна.
– Добре, добре, – обрадовалась Марья Ярославна, – вижу, ты уж и по-русски разумеешь.
– Маля разумей, маля…
Дверь в трапезную отворил дворецкий Данила Константинович и, поклонясь, громко возвестил:
– Святый владыка и великий князь…
Царевна Зоя заволновалась, не зная, вставать или не вставать перед государем, но ее выручила старая княгиня.
– Сыночек мой, – сказала она, вставая и идя навстречу великому князю, – Зоюшка-то уж по-русски разумеет…
– Маля, маля разумей, – прошептала царевна в смущении, встретив острый взгляд больших, таких же темных глаз, как у государыни.
Избегая этого взгляда, царевна робко оглядела великого князя. Он был высок, строен. Густая волнистая борода и кудрявые волосы красиво обрамляли его продолговатое лицо. Высокий лоб, прямой нос, а над глазами темные сросшиеся брови казались взмахом птичьих крыльев.
Иван Васильевич ласково усмехнулся и сказал:
– Будь здрава, царевна, невеста моя!
– Будь здрав, государь, – неуверенно ответила по-русски Зоя.
Великий князь опять улыбнулся, взглянул на царевну. Она ему понравилась теперь более, чем на рисунке, и при улыбке глаза ее казались добрыми, а лицо нежным. Телом она была хотя полна и пышна, все же очень приятна. Только вот ростом не велика – ниже плеча его будет.
Вновь улыбнувшись царевне, Иван Васильевич обернулся к митрополиту и к матери:
– Отче святый и государыня-матушка, готово ли все для обручения?
Марья Ярославна вопросительно взглянула на дворецкого, и Данила Константинович быстро ответил:
– В крестовой, государь, все уже готово. Там отец Александр, отец диакон и дьячок. Свадебный поезд тоже готов и во дворе ждет, как прикажет государыня…
– Мы сей же часец в крестовую, Иване, – сказала Марья Ярославна, – а как владыка обручит тя, по обычаям государевым, отъедет он к Успенью обедню служить, а следом за ним, после моего благословения, и ты поедешь с тысяцким, дружкой и поезжанами…
– А после обедни в соборе, сыне мой и государь, аз сам тя обвенчаю там с царевной, – молвил митрополит и первым пошел в крестовую…
Временный деревянный собор Успения Пресвятой Богородицы был переполнен. Служил сам митрополит со своим хором певчих, пополненным лучшими певчими из других кремлевских церквей. Иконостас сиял дорогими окладами икон в золотых ризах с дорогими самоцветами и жемчугом; на клиросах блистали золоченые хоругви, разноцветное узорочье, тканное шелками и золотом, с золотыми кистями и жемчужной обнизью висело у клиросов и на стенах под иконами. Горели все паникадила, сверкая синими, красными и зелеными огоньками лампад, а пред иконами у алтаря и у стен стояли серебряные подсвечники, пылая множеством свечей. В храме было тесно, жарко и душно.
Владыка и все священнослужители были в праздничных облачениях. Окутанные голубоватыми дымками ладана из звякающих кольцами кадил, они возглашали моления и пели, а певчие сладкогласно отвечали им песнопениями, наполняя храм низкими гудящими голосами, из которых иногда вырывались звонкие напевы высоких голосов и звенели, казалось, под самым куполом…
Царевна Зоя, приехавшая в церковь после жениха, к самому концу обедни, с удивлением слушала впервые русское богослужение. Оно было красивее латинского, проще, торжественнее и строже, а голоса певчих были лучше итальянских, особенно низкие, густые и мощные, каких она никогда не слыхала.
Впрочем, она так волновалась, что пропускала многое и не могла во всем разобраться, все же среди торжественно передвигавшихся священнослужителей она сразу узнала митрополита.
Служба закончилась, и посередине церкви перед алтарем вдруг образовалось свободное место, куда церковные служки в стихарях принесли аналой с крестом и Евангелием. У царевны от духоты слегка кружилась голова, все же она ясно разглядела в толпе приглашенных и своих спутников из Рима.
На почетном месте стоял легат Бонумбре со своей римской свитой. Тут же она увидела дядей своих Димитрия и Константина Раль, из рода Палеологов, из которых первый был послан представителем от родных братьев ее Андрея и Мануила, оставшихся в Риме. Поодаль от них поместились братья Траханиоты, сопровождавшие царевну Зою, ее воспитатель, врач и прочие из слуг, а кроме того, многие греки и итальянцы, приставшие к ее каравану.
Около самой царевны стояли молодые русские боярышни – подружки невесты, ее провожатые под венец. Из-за боярышень же выглядывали взволнованные лица ее няни и горничной.
Впереди себя, немного влево, она увидела великую княгиню Марью Ярославну с сыном великого князя Иваном, который сегодня после бракосочетания станет по мужу ее пасынком. Тут же стояли братья государевы, прочие именитые родственники, ближние бояре и дьяки…
Оглядев церковь, царевна увидела у правого клироса государя, окруженного разодетыми в парчу и шелка свадебными чинами. Великий князь на голову был выше всех, и его острый взгляд снова испугал и смутил царевну, но она сделала усилие и заставила себя улыбнуться счастливой улыбкой. Иван Васильевич ласково усмехнулся ей в ответ. Ему было приятно видеть свою невесту одетой в пурпурную царскую мантию по обряду венчания греческих цариц.
Взглянув на алтарь, царевна заметила, как седобородый лысый дьячок установил на подставке у северных врат алтаря икону Божьей Матери, и узнала, что это ее благословенная икона от посаженой матери. Увидев потом, что дьячок ставит икону Христа-спасителя у южных врат, догадалась, что это благословенная икона государя…
Но все это походило на странный сон: появлялось, исчезало, путалось и было, как в тумане. Волнуясь и трепеща, она стояла рядом с государем, говорила и делала то, что подсказывал ей по-гречески один из русских священников, живший долго на Афоне.
Более другого царевне запомнилось само венчание, когда подали митрополиту золотые венцы. Взяв один из них, владыка повернулся к великому князю и громко заговорил, осеняя его крест-накрест венцом:
– Венчается раб Божий Иоанн, благоверный великий князь и государь всея Руси, рабе Божией Софии, царевне православной.
Затем, дав государю поцеловать край венца, надел его ему на голову.
Тот же обряд владыка совершил над царевной и произнес:
– Раба Божия православная София, дщерь Фомина, деспота Аморейского, сына царя Мануила цареградского, венчается рабу Божию благоверному князю Иоанну, государю всея Руси.
Лобызаясь согласно обряду с мужем и желая более ему понравиться, София прибавила к поцелую ненужной и неискренней нежности, что несколько удивило великого князя, и томно улыбнулась ему, когда он с недоумением взглянул на нее…
Обратно оба поезда жениха и невесты, ныне уже «молодых», хотя и ехали рядом, но супруги все еще сидели в отдельных колымагах. Впереди всех ехали оба дружки с благословенными иконами Христа-спасителя и Богородицы. За молодыми следовала великая княгиня со внуком. Далее ехали все чины свадебные. За ними тянулся длинный поезд поезжан – повозки всех родных и гостей, приглашенных на свадьбу.
Вся площадь перед собором Успения и пути по направлению к государевым хоромам были наполнены народом, пришедшим не только из кремлевских концов, но и из посадских. Люди, оттесняемые пешей и конной стражей, жадно тянулись, вставали на цыпочки, взбирались на груды строительного камня и на бревна, дабы так или иначе, хотя бы в слюдяном оконце колымажных занавесок, увидеть цареградскую царевну.
Особенно любопытствовали женки, старые и молодые, и девки, толпясь у груды камней, подсаживая друг друга и влезая как можно выше на кирпичи.
– Гляди, гляди, – зашумели они, когда мимо них поехали княжие колымаги, – вон, вон, в оконце лик ее!..
– Да пошто зря языком-то трепать! – низким голосом с досадой воскликнула старая Емельяновна, крепче запахиваясь кожухом. – Аль не видите? То государыня Марья Ярославна глядит. У ней коней-то четверня.
– Истинно, истинно, – шумно согласились другие женщины, говоря все разом. – У молодых-то по шесть коней…
– Вот, вот она!..
– Гляди, гляди – она!
Но ни в другой, ни в третьей колымаге никого не было видно – занавески были задернуты, и никто в оконца не глядел.
– Бестолковые, – горячилась Емельяновна. – Да пошто царевна-то напоказ поедет? Вас не видала? И в оконце-то ей глядеть без надобности…
– Да какая же она? – слышались со всех сторон нетерпеливые возгласы любопытных. – Бают, мала вельми, хошь и дебела телом-то.
– А ты, Емельяновна, сказывай! – воскликнула звонко молодая разбитная женка. – Не гордись. Твой сын на княжом дворе в поварне государевой, в хлебниках…
– Сказывай, Емельяновна, сказывай, – присоединились прочие женки.
Емельяновна приосанилась и важно промолвила:
– Днесь до обедни была я на княжом дворе у сына, Алешки мово. Сказывал он мне, что, когда обручали их у старой государыни, царевна-то ниже плеча ему. Бают, рядом с нашим-то соколом она словно гнида какая…
Звон во все колокола, шум и говор расходящихся толп народа заглушили все разговоры…
Когда свадебный поезд въехал на княжий двор и колымаги молодых и старой государыни остановились против хором у столовой избы для пиров, все чада, домочадцы и слуги роем высыпали оттуда навстречу новобрачным, говоря с припевкой:
– Здравствуйте, здравствуйте, государь наш Иван Васильевич с государыней Софьей Фоминичной и со всеми честными поезжанами!..
На крыльцо поднялся Иван Васильевич рядом с царевной. Он был задумчив, не разумея, что томит его, и хотелось ему сегодня пить много, забыть все, угореть от хмеля. Вспомнились вдруг слова Илейки: «Пьяная женка – не своя, а опчая». Вот и он сам ныне спьяна будет не свой, а царевнин, дабы в душе ничего человечьего не было, одно бы вино в крови плавало…
В дверях с песнями и добрыми пожеланиями обсыпали молодых овсом и хмелем, но это не трогало Ивана Васильевича, он только жадно поглядывал на стол, уставленный сулеями, жбанами и другими сосудами с водкой, винами и медами…
Когда пир был в полпира и весь гудел пьяным гулом, голова у Ивана Васильевича кружилась и, хмелея, он слышал, как кругом все чаще и чаще кричали:
– Горько, горько!
Иван Васильевич всякий раз в ответ на это по-пьяному размашисто обнимал царевну и целовал в уста, чуя, как она упирается в него излишне пышной, но по-девичьи упругой грудью и целует его все горячей и горячей, а от души иль без души, того он уже не разбирал…
