Глава 11
Царевна цареградская
Покинув Рим, караван царевны Зои шумным, блестящим и богатым табором пересек Италию, проходя города Витербо, Сиену, Флоренцию, Болонью и Вигенау. Везде царевне устраивали торжественные встречи и празднества как «наследнице кесарей», духовной дочери святого престола и невесте могучего государя московского. Особенно сильное впечатление производили на итальянцев богатейшие русские одежды царевны, отороченные мехом, осыпанные самоцветами, жемчугом и шитые золотом, а также вооружение воинов и кони их. Стража и папский легат, ехавший в полном облачении вслед за большим распятием, придавали каравану, несмотря на его шум и блеск, некоторую строгость.
Особенно пышная встреча была оказана царевне на родине Ивана Фрязина, в городе Виченце, принадлежавшем Венецианскому государству. Празднества здесь продолжались несколько дней, сопровождаемые торжественными шествиями молодежи, изображавшей в живых картинах разгром турок и возрождение византийской империи.
Во всех итальянских городах царевна Зоя вела себя, как преданная святому престолу католичка, а в Болонье даже отслушала мессу у могилы св. Доминика, основателя знаменитого ордена проповедников и инквизиторов…
Слухи об этом приходили в Москву через итальянских и немецких купцов, опережавших медленное и торжественное шествие каравана царевны, проследовавшего потом через Аугсбург на Нюрнберг, а потом в Любек, дабы плыть отсюда морем. Прибыв в этот город сентября первого, караван царевны задержался здесь из-за множества людей более восьми дней. Только сентября десятого удалось им подрядить немецкий корабль, отплывающий в Колывань.
Все вести эти докладывал великому князю дьяк Курицын, собирая их в Москве, и во Пскове, и в Новгороде от разных чужеземных людей в разное время.
– Ныне, государь, – говорил он, – чужеземцев-то у нас вельми много стало.
– Вборзе их еще боле будет, – усмехнувшись, молвил великий князь и задумался.
Дьяк Курицын молчал, не осмеливаясь нарушать дум государя.
– Вижу ясно, – заговорил Иван Васильевич медленно, будто сам с собой, – как ползет от Рыма к Москве караван сей, змеей нарядной извиваясь, и ведаю, пошто он ползет. Не удалось латыньству через собор нас к унии принудить, через постель сие учинить хотят. Токмо не накинуть папе аркана на Русь. Татары в рабство ее мечом и огнем обратили, рабство сие мы зачинаем ныне свергать. Они же блазнят собя крестом латыньским нас под новое иго поставить.
Великий князь смолк, но вдруг, гневно топнув ногой, громко воскликнул:
– Токмо не быть сему ни вовек!..
Курицын с некоторым недоумением посмотрел на Ивана Васильевича и нерешительно спросил:
– Пошто ж, государь, ежели так ты мыслишь, путь латыньству на Русь пролагаешь?
Государь усмехнулся:
– На то сей путь пролагаю, дабы сама Русь по нему ходить могла, когда и куда ей надобно будет.
К середине сентября великая княгиня Марья Ярославна совсем от болезни оправилась и вернулась в Москву из Ростова Великого.
К этому же времени были в Москве и все братья Ивана, и снова начались семейные совещания и разборы духовной князя Юрия Васильевича. На всех советах присутствовали княгиня Марья Ярославна и духовник ее, престарелый отец Александр, читавший и разбиравший духовную грамоту.
После долгих чтений и разборов духовной из нее прежде всего можно было узнать, что князь Юрий просит мать и брата своего, Ивана Васильевича, выкупить у заимодавцев Владимира Григорьева и Андрея Шихова золотые и серебряные вещи, а также постав сукна ипского, под которые было им взято взаймы четыреста десять рублей с полтиной, и обратить это имущество на помин его души в церквах.
Далее в духовной указано было, что золотое монисто, благословение Юрию бабки его, Софьи Витовтовны, он отдает сестре своей Анне, великой княгине рязанской, все же одежды свои и меха оставляет он матери своей, великой княгине Марье Ярославне: хочет она – себе возьмет, хочет – на помин души его раздаст…
Что же касается удела, полученного от отца и состоявшего из градов: Димитрова, Можайска, Серпухова, Медыни, Хотуни, из сел московских и из сел, завещанных бабкой, Софьей Витовтовной, то об этом князь Юрий совсем умолчал, как и о второй трети «володимирской», которую должен он был на Москве делить пополам с Андреем большим и «держать по годам»…
После многих споров Марья Ярославна просила великого князя позвать на совет дьяка Бородатого.
– Дьяк сей, Иване, – говорила она, – вельми сведущ в княжих обычаях. Молю тя, не откажи в сем мне для-ради мира семейного…
– Содею яз по мольбе твоей, матушка, – улыбнувшись, ответил великий князь. – Сам же яз более чту не обычаи, а пользу для государства. Но для ради-мира семейного уважу тобе, елико возможно.
После этих слов прекратились споры и крики, а Марья Ярославна вздохнула свободнее и веселей стала.
Когда дьяк Степан Тимофеевич внимательно читал духовную князя Юрия Васильевича, великий князь обдумывал положение дел, и думы его были ясны и тверды: не о себе он думал, а для государства дела решал.
Давно уж он заметил, что из братьев более всех против него восстает любимец матери Андрей большой. После разговора с царевичем Даниаром становилось многое ясней и понятней ему в поведении братьев. Неопределенная ранее тревога превращалась в определенные подозрения.
– Забыть мне надобно любовь свою к братьям, – горько шевельнулись его губы от неслышного шепота, но лицо было неподвижно и казалось задумчивым.
Только веки его слегка дрогнули, когда он услышал слова дьяка Бородатого:
– Разреши, государь, слово молвити?
– Сказывай, Степан Тимофеич, – вполголоса ответил великий князь.
– Государыня, – заговорил дьяк, оборотясь лицом к княгине Марье Ярославне, – московские государи исстари старшему сыну более, чем другим, вотчин отказывали, дабы молодшая братия к нему почет и уважение имела, а ежели надобно будет, и страх. Он им отца вместо. Так деяли и Иван Данилыч Калита, и внук его Димитрий Иваныч Донской. Так же приказал излишек на старейший путь и супруг твой, государь Василий Василич, отказав государю нонешнему одному шешнадцать городов, а четверым братьям его всем вместе – пятнадцать…
Братья Ивана Васильевича заволновались, особенно Андрей большой, сверкнувший на государя злыми глазами.
– А трети как? – громко выкрикнул он. – Трети на Москве?
Выждав, когда шум смолк, дьяк Бородатый продолжал:
– И трети так же. Первая, самая большая, дана государю нашему со всеми путьми и жеребьями великого князя в единое владение. Вторая треть, сами ведаете, – князьям Юрию Василичу, и Андрею Василичу, и меньшому Андрею Василичу…
– Ведомо все сие нам, – перебил дьяка князь Андрей большой, – ты о духовной сказывай. Как по духовной-то удел Юрья делить?..
– По княжому обычаю, – твердо ответил Бородатый. – Князь Юрий Василич не женат был, нет у него никаких наследников, опричь князя великого, государя нашего Ивана Василича…
Наступила тишина, и только опять Андрей большой хрипло спросил:
– А другая треть?
– Полтрети вместе с уделом за государя, а другая полтрети тобе, княже Андрей Василич, остается. Будет как у всех молодших, по полтрети…
Андрей большой скрипнул зубами и от бешенства ничего не мог вымолвить. Борис и Андрей меньшой переглянулись.
– А из городов, матушка, – нерешительно спросил Борис, – он ничего нам не даст?..
Великий князь, сдвинув густые брови, молча смотрел на братьев неподвижным, тяжелым взглядом. Марья Ярославна испугалась, страшно стало и дьяку и братьям.
– Иване, молю тя, Иване, – дрожащим голосом заговорила великая княгиня, – помилуй братьев своих. Не обижай. Пожалуй, и яз пожалую…
Великий князь смягчился.
– Слово мое таково, матушка, – медленно произнес он, – из удела Юрьюшки никому ни града, ни села не дам. Дам от других отчин: Борису – Вышгород, Андрею меньшому – Тарусу, Андрею большому оставляю его треть на Москве, ибо городов у него одного вдвое боле, чем у обоих младших.
– Не твоя о том гребта, – вскипел опять Андрей большой, – так отец им и мне отказал!..
– Андрюша, молчи, – заволновалась снова Марья Ярославна, – молчи! Яз те Романов, городок свой на Волге, даю. Не перечь государю.
– Ин будь по-твоему, матушка, – улыбнувшись матери, сказал великий князь и продолжал: – Токмо о сем договоры меж собой заключим, дабы вам всем ни в чем в удел Юрья не вступаться…
В этот год осень была ранняя, страшные бури свирепствовали на Балтийском море, и волнами одиннадцать дней носило корабль царевны цареградской. Только на двенадцатый день он пробился в Финский залив и двадцать первого сентября подошел к приморскому городу Колывани.
Муки великие терпели в пути морском не только царевна и прочие, кто с ней был, но даже и кони. С радостью и веселием сошли путники с утлого корабля, метавшегося, как скорлупка, среди хлябей морских, и ступили на твердую землю, но были так слабы, будто с постели лишь встали после тяжкой болезни. День стоял холодный, пасмурный, шел дождь вперемежку со снегом, и было так непривычно южанам видеть столь раннюю, как им казалось, зиму. Все они бросились в страхе скупать в лавках, кто и где мог, не только шубы разной цены, но и простые полушубки из бараньего меха. Многие были готовы даже ехать обратно, но жажда наживы и пример Ивана-денежника, «боярина и друга государя», как называл он себя, удержали их в Колывани.
Немцы встретили царевну и спутников ее холодно, более с любопытством, чем с почетом. Оказывалось некоторое внимание лишь папскому легату, и то лишь со стороны латинского духовенства.
Недовольный всем этим, Иван Фрязин отыскал в Колывани знакомца своего Николая Ляха и, дав ему малую толику денег и много обещаний, послал гонцов во Псков, Новгород и на Москву известить всех о приезде царевны, дабы готовились ко встрече ее.
На второй день октября Николай Лях прибыл из Колывани во Псков. В тот же час повелели посадники степенные звонить в вечевой колокол. Здесь, на площади пред собором св. Троицы, посадники, взойдя на степень, приказали гонцу царевны сказывать, и тот возгласил зычно на всю площадь:
– Переехав море, едет на Москву царевна цареградская Зоя, дочь Фомы, князя морейского, внучка царя Иоанна Палеолога, который был женат на родной тетке великого князя Ивана Василича… Сия будет вам великая княгиня, а великому князю Иван Василичу – жена. И вы приняли бы ее честно. В шестой день сего месяца будет царевна в Юрьеве…
Сказав это, а после приняв угощенье и отдохнув, в тот же день поспешил Николай Лях к Новгороду Великому, а оттуда на Москву, с теми же извещениями.
Псковичи, решив на вече своем, где и как царевну встречать и какие дары ей дарить, послали спешно гонцов своих на Узменье, где проходила граница псковской земли с немцами, для встречи. Сами же начали меды сытить и корма собирать для почетного и великого угощения царевны и всех спутников ее. В этих делах и приготовлениях прошло не меньше недели, когда октября десятого, в субботу, после обеда, прибыл псковский гонец от царевны из Юрьева, дабы встретили ее на другой день на Узменье, где будет она со всеми своими у берега.
В это же время псковичи снарядили быстро к отплытию шесть больших лодок, в которые сели посадники псковские и бояре, лишь место оставив гребцам. Как только они поплыли вниз по Великой к озеру, так со всех городских концов и посадских двинулось за ними множество лодок и больших и малых. Все суда эти бежали ходко, стремясь к утру одиннадцатого октября быть уже на Узменье. Да и путь-то не долог – всего тридцать верст надобно было идти на веслах до Узменья. Хотя царевна может и запоздать, отъезжая из Юрьева – бабьи сборы всегда долги бывают, да и светает уже поздно, часов в семь, – все же они спешили.
Когда утро чуть забрезжило, потянул ветерок, разогнал все тучки, и глянуло сверху ясное небо, слегка розовея и золотясь у самой воды, из-за которой уже выбивались лучи солнца, уходя в самую высь и обжигая огнем убегающие тучки. То же самое, как в зеркале, повторялось в широко раскинувшемся озере. День начинался ясный и тихий. Прошло часа полтора, и вот уже с передовых судов можно стало различить дымку далеких берегов. Постепенно берега сходятся, приближаясь к узкому проливу.
– Узменье! Узменье! – слышатся кругом возгласы.
Вот с насадов посадники и бояре своих гонцов, высланных ранее, на берегу видят, а далее – табор из телег и коней, окруженный стражей великого князя. Время уж становилось ближе к обеду, когда все шесть насадов великих и множество лодок, плеща веслами, пересекли Узмень и стали все враз приставать к берегу.
Посадники и бояре псковские, выйдя из насадов и наполнив медом и вином кубки серебряные и рога золоченые, пошли к табору, где встретил их Иван Фрязин, одетый в русскую боярскую шубу, и подвел их к царевне.
Степенный посадник подал ей на серебряном блюде золотую чарку с дорогим вином и молвил:
– Будь здрава, царевна!
Зоя улыбнулась ласково и, вспоминая русские слова, которым научилась в пути у Ивана Фрязина, замешкалась.
– Грацие, – подсказал незаметно ей Фрязин, и царевна радостно произнесла:
– Спасибо.
– Добре дошла? – спросил посадник, но на это царевне было легче ответить, ибо она запомнила, что в ответ нужно только повторить утвердительно те же слова.
– Добре дошла, – ответила она и, выпив вина, протянула обратно посаднику блюдо с золотой чаркой.
Но посадник не принял чарку, сказав, что это ей в подарок.
– Спасибо, – опять с лаской сказала царевна и, подозвав к себе Ивана Фрязина, обменялась с ним несколькими словами по-итальянски и по-русски.
Потом, обратясь к псковичам, сделала знак рукой. Все смолкли.
– Хочу, – молвила она громко по-русски, – от немец вборзе отъехать на Русь святой…
– Будь здрава, царевна православная! Будь здрава! – загремело кругом.
Когда снова все стихло, сияющая Зоя, положив себе руку на грудь радостно воскликнула:
– Царевна правослявна!..
Это вызвало новые восторги встречавших ее псковичей. Далее с посадниками говорил Иван Фрязин, которому они сообщили обо всем, что и как было решено на вече и что они рады сейчас же везти невесту государеву во Псков…
После этого псковичи с честью приняли царевну в свои ладьи со всей ее свитой и казной. Табор же царевнин со всем обозом и со стражей пошел берегом озера. Ехали медленно ради отдыха царевны. Первую ночь ночевали в Скретове, другую – у св. Николы в Устьях, а октября тринадцатого приехали к церкви Пресвятой Богородицы, где игумен и старцы отпели о здравии царевны молебен.
Отсюда царевна, надев царские одежды, поплыла к Пскову и вышла из лодки на берег у самого града со всей свитой своей. Здесь она встречена была посадником и священством псковским и иконами и крестами. Приняв благословение протопопа соборного и приветствия посадника, пошла царевна к собору св. Троицы со всей своей свитой, и был с ней свой архиепископ, не по чину православному облаченный, сея в народе смущение. Было на владыке том ярко-красное одеяние в виде плаща.
– Гляди, гляди, каков червлен весь, – говорили в народе, – и куколь-то на главе его червлен же…
– И перстатки на руках червлены…
– Не сымает их, даже крестом знаменуясь…
– И благословляет в них же…
– А крест-то его слева направо…
Не менее смущало православных и то, что перед владыкой несли латинский крест и литое распятие на высоком древке…
Все это заметила царевна и насторожилась. Она часто, напоказ всем, крестилась истовым православным крестом. Народ был доволен ее поведением, особенно после того, как принудила она легатуса папского перекреститься и приложиться в Троицком соборе к особо чтимой иконе Божьей Матери…
После этого, провожая царевну к Новгороду, посадники псковские и бояре и весь Псков чтили вином и медом и всякими кушаньями за великой трапезой и царевну, и свиту ее, и слуг, и стражу княжую здесь, у Пречистой, куда приведен был и обоз их и все кони их.
Тут же и подарки дарили царевне, и посадники, и бояре, и купцы, всякий по мере достояния своего. Град же Псков подарил ей пятьдесят рублей серебром и десять рублей Ивану Фрязину как послу великого князя, дабы видел тот усердие их.
Всеми почестями этими, подарками и ласками псковичей царевна была весьма растрогана и, прощаясь, сказала краткое слово с поклоном.
Иван Фрязин так его перевел:
– Посадникам псковским, и боярам, и всему Великому Пскову кланяюсь на вашем почетном угостье, на вашем хлебе-соли, на вине и на меду! Ежели Бог мне даст на Москве быть у своего и у вашего великого князя, яз, когда вам надобно будет, хочу о делах ваших перед государем своим печаловаться…
По пути к Новгороду царевна Зоя была задумчива. Вспоминала все унижения и бедность при папском дворе, свои и братьев своих. Подарки во Пскове уже показали, как отовсюду, сами по себе, будут приходить к ней и великий почет и богатство. Истинная дочь римской церкви забывала папский престол, заслонялся он уж престолом царя московского.
Намеками и обиняками заводила она речи об этом и с греками, верными друзьями, и слугами семьи Палеологов, особенно с умными, образованными братьями Траханиотами.
Братья ей объявили прямо, без всяких стеснений:
– Еще в Риме мы оба давно уж мечтали переменить своего духовного государя на московского. Ныне же случай у нас счастливый иметь царя московского и царицу из славного рода Палеологов.
Царевна Зоя милостиво улыбнулась, но промолчала. В душе она была согласна с Траханиотами, но все еще боялась Рима. Она решила пока послужить его святейшеству. Ей еще не совсем ясно было, как сложится судьба ее на Москве.
Она приказала остановить поезд и пригласить к ней в карету для тайной беседы папского легата, архиепископа Антонио Бонумбре.
– Простите за беспокойство, ваше высокопреосвященство, – сказала царевна легату, когда тот поднимался в ее карету, – но мне необходимо переговорить с вами перед скорым въездом в Новгород. Там ожидает нас больше трудностей, чем было во Пскове. Но там архиепископ Феофил, который склонен к унии и составлял тайный договор, как мы это слышали от его святейшества, с королем Казимиром.
– А при церкви на Немецком гостином дворе, – добавил Бонумбре, – живет монах-доминиканец, который, по словам же его святейшества, знает хорошо русский язык. Мы можем, минуя Ивана Фрязина, вести через этого монаха переговоры с архиепископом Феофилом и с некоторыми боярами из Господы новгородской.
Царевна почувствовала себя снова между двух огней, но не выдала своей тревоги: ей помогли коварство и лживость, приобретенные в Риме.
– Тем более, ваше высокопреосвященство, – заметила она с искренней радостью, – это дает нам больше надежд на союз с Москвой против турок, как этого прежде всего угодно достигнуть его святейшеству.
Бонумбре, прищурив глаза, испытующе посмотрел на греческую принцессу. Он не понимал, действительно ли она не разбирается в том, о чем говорит, или намеренно изображает наивную девочку.
– Вы принцесса, – сказал он, – забыли о пользах для святой римской церкви…
– Простите, ваше высокопреосвященство, – перебила его царевна, – вы забыли, как во Пскове не только простой народ, но купцы и даже бояре смотрели на вас, на святое распятие и непочитание вами икон. Я боюсь, ваше высокопреосвященство, что если бы вы не приложились к чтимой ими иконе, то они могли бы напасть на нас с оружием. Как бы мы тогда исполнили тайные поручения его святейшества папы?
Архиепископ Бонумбре ничего не ответил, что-то усиленно обдумывая.
– Его святейшество в беседе со мной, – продолжала царевна, – изволил рассказать мне анекдот о ночной кукушке и заверил, что, снискав любовь мужа, я преуспею в делах более, чем убеждения и красноречие самых умных послов.
Тонкие губы Бонумбре искривились улыбкой.
– Его святейшество в сем разумеет более, чем я, – сказал легат, – и я думаю, что он и более прав, чем я. Впрочем, во всем этом мы вскоре убедимся сами. «Festina lente», говорили древние. Что же касается меня, то я буду дневной кукушкой и завяжу необходимые нам связи среди русского духовенства, князей и боярства. Если не удастся союз против турок, может быть нам удастся влиять на русскую церковь через ее служителей.
Некоторое время собеседники ехали молча, потом снова заговорил посол папы Антонио Бонумбре.
– Надеюсь, мы поняли друг друга, – сказал он, – цель у нас одна, хотя средства разные, но пользоваться ими нужно одинаково тайно…
Царевна почувствовала, что разговор окончен. Она приказала остановить караван. Архиепископ Антонио, благословив свою духовную дочь, вышел из ее кареты.
Слухи о приезде царевны и о дорожных происшествиях, опережая ее поезд, катились по всей Руси, но к Москве приходили в первую очередь. Передавали о том или ином прежде всего гонцы и вестники, а также и случайные люди, и, наконец, просто вести всякие переметывались от села к селу, от города к городу.
Собирая все это вместе и выбирая достоверное, дьяк Федор Васильевич ежедневно докладывал по утрам государю. Сведения были о Пскове теперь уже с приезда царевны и до выезда ее к Новгороду.
– И перед царевной, баишь, легатус все время распятие по латыньскому обычаю носит? – переспрашивал великий князь. – А что народ-то?
– В смущении, государь. Черные же люди и сироты ропщут…
– А царевна?
– Бают, – отвечал Федор Васильевич, – крестится по-православному. К иконам прикладывается, даже самого легатуса, архиепископа Бонумбре, приложиться к Пречистой понудила. Народ-то, бают, был ею доволен вельми!..
– А Иван-то Фрязин двурушничает?
– Даже по-латыньски крестом собя знаменует.
– Гадина, – молвил великий князь, – и нашим и вашим, где больше дадут…
Выспросив все подробности, великий князь после некоторого раздумья сказал:
– Мыслю яз, что и царевна едет к нам не без папского наказу, не без лести ко мне. Хитра, вижу, в лести-то. Токмо ей неминуемо выбирать придется, которому престолу служить.
– Истинно, государь, – согласился дьяк Курицын, – заведет семью свою с тобой, так все в пользу общую будет, а папа сюды рук не дотянет. Живя же за тобой, не прогадает. Видать, она сама разуметь уже сие начинает…
– А ежели душа ее к латыньству лежит…
– И, государь, – возразил дьяк, – у таких девок так бывает: кто ее взял, в его веру и пойдет, токмо бы власть да жить бы всласть…
Постучав, вошел дворецкий и молвил:
– Прости, государь. Вестник тайно из Новагорода пригнал…
– Кто?
– Афанасий Братилов, златокузнец от Федорова Ручья. Вести для тобя есть, баит, спешные. Тут он, в сенцах. Впущать к тобе?
– Веди сюды…
Снова предстал перед государем давний знакомец его Афанасий, худощавый и жилистый мужик с суровым лицом. Истово перекрестясь на иконы, поклонился он великому князю и сказал:
– Будь здрав, государь. Челом тобе бью вестьми тайными…
– Сказывай, Афанасий, – приветливо молвил Иван Васильевич, – сказывай…
– Октября двадцать пятого, государь, накануне великомученика Димитрия солунского, – начал Братилов, – приехала с караваном своим к Новугороду невеста твоя, чаревна гречкой земли, со владыкой латыньским, Антоном звать. Владыка же в одеянии червленом, и куколь на нем червленый, и перстатки червленые на руках, якобы руки его в крови. А перед ним несут большое распятие, из серебра литое, позлащенное сверху. Новгород встретил их честью великой, и дары давали великие владыка наш Феофил, Господа и все люди новгородские и царевне и легату папскому.
– А в народе-то что баили? – спросил великий князь.
– Смятение, государь, в народе-то. Особливо, когда Антон-то никого из толмачей русских не принял, а захотел токмо мниха латыньского из черкви, которая на Немечком гостином дворе. После же пошли у владыки Феофила с Антоном и чаревной совещанья таимны, а из бояр были одни Боречкие…
Иван Васильевич сдвинул брови и перебил речь Афанасия:
– А пошто от сего смятение?
– По то, государь, что всем нам ведомо, отеч Феофил-то договор ранее писал с Казимиром, а Боречкие все за союз с латыньством и все против Москвы.
– Чего же народ страшится?
– Бают, чаревну-де опутают. А иные бают, может, чаревна-то с обманом за государя идет, дабы ересь Исидорову на Руси сеять…
– Когда же царевна отъезжает из Новагорода?
– Чаревна поспешает к одиннадчатому ноябрю, дабы до Филиппова заговенья на Москве быть. Я их на три дня опередил. Владыка наш Феофил на том пред чаревной настаивал. На Руси-де постом не венчают. Не успеет, так до самого Рожества в девках на Москве просидит…
– Ишь борзо время-то бежит, – слегка изменившимся голосом проговорил государь, – значит, через один-два дни она сюды будет…
– Да, государь, – подтвердил Афанасий Братилов.
Вдруг сжалось от боли сердце великого князя, и привиделся ему ранний рассвет, и Дарьюшка, прощаясь, стоит, а он, государь, на коленях, в ногах ее плачет.
Закружилась голова его, и бледность покрыла щеки.
– Идите, – говорит он спокойно, – позову после…
Все вышли, и, когда затворилась дверь, Иван Васильевич беспомощно пал головой на стол и беззвучно зарыдал. Как в сказке многоцветной и радостной, среди цветов, под пение птиц в весенних рощах, замелькали хороводами в душе его дни любви их с Дарьюшкой, все на миг осветившие радостью и тут же утонувшие в горести неизбывной. Чуть вот сверкают еще где-то осколки радуги, поет еще где-то в сердце ликующая песнь о счастье, и вновь – тьма, холод и пустота кругом.
– Дарьюшка, свет мой солнечный, – шепчет Иван Васильевич. – Душа моя чистая…
Превозмогает боль нестерпимую он и, шатаясь на ослабших ногах, медленно идет вдоль покоев к окну.
