На другое утро моя жизнь пошла дальше своим ходом. В последние недели семестра всегда набирается особенно много дел; в придачу к лекциям, семинарам и заседаниям начинаются еще и экзамены, к тому же я наверстывал то, что пришлось пропустить из-за конференции в Нью-Йорке. Мне было не до того, чтобы вспоминать моего соседа и его историю. Да, он был интересный тип, и его история тоже была интересной. Но все это было делом одной ночи, значительно сократившейся из-за шести часов перелета с запада на восток, затем снова немного удлинившейся из-за остановки в Рейкьявике, но в целом все-таки короткой.

Через неделю по почте пришел мой бумажник. Я не удивился, так как полагался на своего соседа. Однако все же почувствовал облегчение; без еврочековой карты и кредитных карточек я испытывал некоторые неудобства.

Записку, оставленную моим соседом в левом внутреннем кармане моей куртки, я обнаружил только спустя несколько недель: «Был бы рад не брать вашего бумажника. Вы были чудесным попутчиком. Но мне нужен ваш бумажник, а для вас было бы лишней проблемой решать, как быть с моей просьбой — выполнить ее или отказать. Не хотите ли навестить меня в тюрьме?»

К тому времени в газетах уже было напечатано о том, что он добровольно сдался властям и что скоро возобновится процесс. В репортажах о ходе процесса упоминалась и дама, которая будто бы видела, что мой сосед не только толкал, но и выпихивал свою подругу через перила. В суде она не выступала; за несколько дней до того, как мой сосед сдался властям, она вдруг исчезла. На суде зачитали ее заявление в полицию. Я-то думал, что запротоколированные в полиции по всем правилам показания более опасны для обвиняемого, чем показания, сделанные в суде, которые защитник может разнести в пух и прах. Оказывается, все обстоит как раз наоборот. Разделаться со свидетелем или свидетельницей в суде гораздо труднее, чем обвинить полицейского в том, что он не задал того или иного вопроса, а потому представленные им запротоколированные показания носят односторонний характер и не имеют доказательной силы.

Женщина исчезла за несколько дней до того, как мой сосед добровольно сдался. Мне это как-то не понравилось. Неужели он… Нет, этого я не мог себе представить. Возможно столько разных причин, почему исчезает пожилой человек. Он может во время загородной прогулки слишком близко подойти к краю обрыва и упасть в пропасть, может заблудиться и свалиться от усталости, уехать на отдых — и там с ним случился инфаркт, могут пройти месяцы и годы, прежде чем пропавшего отыщут. Такое постоянно случается.

Моему соседу дали восемь лет. Некоторые комментаторы находили, что это чересчур много, другие — что слишком мало. Суд не снял с него обвинения в убийстве по неосторожности, но и не признал виновным в преднамеренном убийстве, а квалифицировал это как непреднамеренное убийство в состоянии возбуждения, возникшего в результате длительных, внезапно обострившихся разногласий.

Я не собираюсь в это вмешиваться. Я специалист по транспортным потокам, а не по уголовному праву. Я могу судить о том, как предотвратить инфаркт в городских транспортных сетях. Виновен ли тот или иной человек — пускай решают судьи, которые изо дня в день только этим и занимаются.

Однако приговор суда все же не показался мне убедительным. В сущности, правильно, что тот, кто отбирает чью-то жизнь, должен расплачиваться за это своей жизнью. Держать его пожизненно в тюрьме не имеет смысла. Какое отношение жизнь в камере имеет к отнятой жизни, которой не стало? Да, я знаю: никого нельзя казнить, потому что бывают судебные ошибки. Но чтобы восемь лет? Смех, а не наказание! Тот, кто приговаривает к такому наказанию, не верит в собственное суждение. Чем так наказывать, лучше прямо выносить оправдательный приговор.

Я подумывал о том, чтобы навестить моего соседа в тюрьме. Но я с трудом заставляю себя даже навестить кого-то в больнице. Когда мне жаль больного, я все равно не могу найти нужных слов, а когда не жаль, то и тем более. Желаю поскорее выздоравливать — годится в любом случае. А какие пожелания могут быть заключенному?