Глава 18
Удачливый дурак
В Трое, высоко на Великой Башне Илиона, Полидорос наблюдал за разворачивающейся внизу битвой со смесью гордости и едкой зависти. У него чесались руки схватиться за меч, чтобы защищать своего царя и свой город. Он наблюдал за товарищами-воинами, которые далеко внизу преследовали врага, и очень хотел быть среди них.
После того как Полидорос принял героическое участие в защите осажденного дворца четыре года назад, помогая Аргуриосу, Геликаону и Диосу оборонять лестницу, молодой Орел быстро стал продвигаться по службе: сперва он стал телохранителем Приама, а потом, что сначала его расстроило, личным помощником царя.
— Я этого не хотел! — бушевал он перед своей женой Касиллой. — Это неподходящее дело для воина!
— Тише, — сказала она, — разбудишь детей. Это великая честь, муж мой. Царь Приам сам тебя выбрал. Значит, он тебе доверяет. Может, ты ему нравишься. Ты очень привлекательный, Полидорос, — и она с улыбкой попыталась обхватить его руками за шею.
Но он отодвинулся, все еще сердясь.
— Я буду всего лишь его слугой — приносить ему чаши вина, помогать одеться, — он понизил голос. — Я воин, Касилла.
Я сражался за Трою с пятнадцати лет. Это… Это… Это оскорбление, — прошептал он, как будто кто-то мог подслушивать в их маленьком доме рядом с западной стеной.
Но время шло, и Полидорос начал привыкать к новой роли.
Ему и вправду приходилось помогать старому царю есть и каждую ночь отводить его, пьяного, в спальню. Но, сидя на совещаниях между Приамом и его военачальниками и советниками, молодой воин часто был посвящен в тайны города, и царь во многих случаях интересовался его спокойным, взвешенным мнением о делах с чужестранными царями и о ходе войны. И через пару лет он привык заботиться о старике.
Теперь Полидорос повернулся, чтобы посмотреть на Приама. Царь, облаченный в толстые шерстяные одежды и плащ из овечьих шкур, чтобы уберечься от продувающего башню ветра, вцепился в верх стены костлявыми руками и жадно смотрел на то, что происходило в милях отсюда. Его выцветшие глаза сдавали, и он часто задавал отрывистые вопросы Полидоросу. Молодой человек видел гордость на лице царя и слезы в его глазах, когда Троянская конница Гектора галопом появилась на равнине.
— Гектор, сын мой, — прошептал Приам, — теперь, когда ты вернулся, Агамемнон и его льстивые цари кинуться бежать, как крысы. Они будут драться друг с другом, торопясь вернуться на свои корабли, мой мальчик.
Полидорос несколько лет назад участвовал в стычках во Фракии, но не имел богатого опыта сражений на поле боя. Однако он знал, что Агамемнон мог выставить во много раз больше бойцов, чем Приам. «Сегодня неожиданная атака Гектора помогла выиграть битву, — подумал он, наблюдая, как вражеские воины текут обратно к теснине. — Но что будет завтра?»
Полидорос посмотрел мимо царя на царевича Полита, который тоже кутался в овечью шкуру. Покрасневшие глаза царевича тревожно наблюдали за отступлением, и, как будто почувствовав на себе взгляд Орла, Полит повернулся к нему и печально улыбнулся. Полидорос знал, что Полит разделяет его мнение: это еще не конец войны, далеко не конец.
Но отцу своему Полит нервно сказал:
— Битва уже склонялась в нашу сторону, когда появилась Троянская конница. Антифон рано или поздно победил бы, отец, хотя с куда большими потерями.
Приам сплюнул себе под ноги.
— Тьфу! Антифон — толстый дурак. И ты тоже идиот. Ты ничего не знаешь о войне. Ты должен был быть там, внизу, сражаться, а не наблюдать отсюда, со стороны, из безопасного места.
Полит покраснел.
— Я не воин, отец. Ты назначил меня своим советником, чтобы присматривать за твоими сокровищами. Я по-своему служу городу…
Приам злобно повернулся к нему.
— И как там сокровища, Полит? Ты хорошо за ними присматриваешь? Они сыплются через край?
Уязвленный этими словами, Полит гневно проговорил:
— Ты очень хорошо знаешь, отец, что мы должны платить за эту войну. Твоим наемникам, которые сражаются там, надо платить, а если они решат, что мы проигрываем, они потребуют еще больше. Нам нужен металл, чтобы делать бронзовые доспехи и оружие, но нам приходится забираться все дальше и дальше в поисках этого металла, и наше отчаянное положение повышает цену на него. Теперь нам позарез необходимо олово, и «Ксантос» — наша единственная надежда.
Как ни странно, это, казалось, подбодрило царя.
— Да, «Ксантос», — сказал он с удовольствием. — Я верю, что Эней скоро будет здесь, не то он пропустит всю драку. Я предвкушаю, как увижу корабли Агамемнона в огне.
Полидорос снова посмотрел на лежащее внизу поле боя. Враги отступали к земляному валу, который возвели, чтобы защитить проход. Некоторые, похоже, бежали очертя голову, другие отступали в полном боевом порядке.
«Микенцы, — подумал Полидорос, — или Ахилл и его мирмидонцы, его отборный отряд. Они не повернутся спиной к врагу».
Внезапно он на мгновение почувствовал родство с этими дисциплинированными воинами, хотя они и были его врагами. Полидорос вспомнил, как микенский герой Аргуриос защищал лестницу, могучий и храбрый, и умер вместе со своей возлюбленной Лаодикой, после того как ради нее спас Трою.
Полидорос заботливо хранил в памяти этот день как лучший день своей еще недолгой жизни.
— Господин, может быть, мы должны вернуться во дворец, — предложил он. — Скоро стемнеет, и бой закончится. Даже мои молодые глаза не могут разглядеть в угасающем свете того, что происходит так далеко.
Царь фыркнул.
— Тогда я должен найти себе помощника, у которого зрение получше, — ответил он, но разрешил проводить себя к лестнице.
Пока они осторожно спускались по ступенькам в темноте башни, Полидорос слышал, как царь повторяет, словно бы про себя:
— Мой Гектор вернулся, и крысы выбегут из своих нор.
Два дня армии Агамемнона почти не двигались. Их отогнали от заново укрепленного вала, который защищал обращенную к берегу часть теснины, и у западных войск, похоже, не хватало отваги для нового наступления.
Троянцы, которые несколько дней подряд посылали в битву всех воинов, способных стоять, воспользовались драгоценной передышкой, чтобы почтить своих мертвых, позаботиться о раненых и выспаться.
Гектор был неутомим, он разрабатывал с военачальниками планы защиты, посещал Дом змей и помещения лечебницы, чтобы подбодрить раненых и умирающих, и ходил по полю битвы, где троянская армия расположилась в ожидании следующей атаки Агамемнона.
Когда на третий день он и Гектор встретились на равнине Скамандера, Каллиадес увидел, что лицо царевича посерело от усталости.
— Тебе нужно отдохнуть, Гектор, — сказал старый военачальник Лукан, словно прочитав мысли Каллиадеса. — В грядущих битвах Трое понадобится вся твоя сила.
Гектор ничего не ответил, и Лукан продолжал:
— И мы находимся слишком близко к расположению врага. Хорошо нацеленная стрела может найти тебя, и тогда конец всем нашим надеждам.
Гектор и Лукан, вместе с Баноклом и Каллиадесом, стояли всего в сотне шагов от вражеского земляного вала, теперь ощетинившегося заостренными кольями, чтобы остановить возможную атаку всадников. Массивный вал образовывал полукруг, защищавший устье узкого прохода. На утесах над проходом и на белых стенах Радости царя троянцы могли разглядеть блеск доспехов вражеских воинов: враги наблюдали и выжидали.
— Ты что, его мать? — раздраженно спросил Банокл Лукана.
Он не скрывал, что ему не нравится старый военачальник, и Каллиадес думал, что чувство это взаимно.
Лукан слегка улыбнулся, но глаза его остались холодными.
— Если бы ты встречался с царицей Гекубой, микенец, ты бы не задавал таких глупых вопросов.
Гектор смотрел вверх, на утесы, и, казалось, ничего не слышал. Потом сдержанно проговорил:
— Я не погибну от стрелы, полководец.
— Неужели предсказатель Приама предрек, как именно ты умрешь? — недоверчиво спросил Лукан.
Гектор стряхнул с себя задумчивость и хлопнул его по плечу.
— Нет, старый друг, но Агамемнон позаботится о том, чтобы лучник, который меня убьет, умер медленной и мучительной смертью. У Агамемнона другие планы. Он хочет видеть, как я буду опозорен и унижен перед всеми — или Ахиллом, или другим его чемпионом.
— Аякс Сокрушитель Черепов здесь. Я видел его в гуще битвы, — сказал Банокл с надеждой.
Каллиадес кивнул.
— Я тоже его видел. Он убил двух наших людей одним взмахом своего огромного широкого меча.
— И он все еще носит старый башенный щит.
Лицо Банокла, в эти дни неизменно мрачное, осветилось при воспоминании об этом.
— Ни у кого другого не хватило бы силы носить целый день такую большую тяжелую штуку. Аякс всегда был силен, как бык. И я думаю, он до сих пор такой.
Гектор внезапно запрокинул голову и засмеялся, и многие отдыхавшие неподалеку воины заулыбались — таким заразительным был этот смех.
— Я уверен, что у Агамемнона много отличных бойцов, чтобы послать их против меня, Банокл. Я слыхал об Аяксе. Он могучий воин.
Подумав об Аяксе, Каллиадес вспомнил молодого воина, который спас ему жизнь, и спросил:
— Кто-нибудь знает, как зовут молодого троянца, который тоже носит башенный щит?
Гектор без промедления ответил:
— Борос. Он и его брат с Родоса, хотя мать их была троянкой. Его брат, Эхос, погиб, как мне сказали. Оба они — скамандерийцы.
В его тоне не слышалось упрека, и все же Каллиадес почувствовал себя дураком. Он был помощником командира скамандерийцев, но знал не всех воинов своего отряда. Гектор же мог приветствовать по имени каждого человека, сражающегося за Трою, и знал имена их отцов. Только наемники из Фригии, Зелии и хеттских земель были ему незнакомы.
Лукан показал в сторону прохода и нетерпеливо спросил:
— Когда мы по ним ударим, Гектор?
Каллиадес и Банокл переглянулись. Они все присутствовали этим утром в Янтарной Комнате, когда Приам требовал немедленно атаковать теснину и Радость царя.
Гектор, удобно устроившись в огромном резном кресле с кубком вина в руке, терпеливо сказал тогда:
— Это будет самоубийством, отец. Мы могли бы взять вал, пусть ценой огромных потерь; пробиться наверх и пустить в дело Троянскую конницу. Потом мы могли бы прорваться к проходу. Но в самой узкой части теснины есть место только для двух стоящих бок о бок пехотинцев. Посылая против них наших лучших воинов, мы просто попадем в безвыходное положение. Кроме того, — продолжал он, мягко, но настойчиво, — враги заняли утесы над проходом. Они будут засыпать наших бойцов стрелами и копьями. Это будет самоубийством, — повторил он.
Царь шагал взад-вперед по огромной комнате, его одежда вихрилась вокруг босых ног.
— Значит, мы должны атаковать с моря, — немного погодя сказал он. — «Ксантос» пустит в ход метателей огня, чтобы уничтожить корабли Агамемнона.
— Это будет огромным даром Посейдону, — терпеливо ответил Гектор. — Если бы мы смогли атаковать ночью с моря, мы смогли бы послать скалолазов на утесы, а потом — в Радость царя. Но все это — пустые мечты, отец. Наши корабли запер флот Менадоса. Нам от них никакого толку, пока они в Троянской бухте. И мы не знаем, где «Ксантос».
— Может быть, Посейдон разбил его у какого-нибудь чужого берега, — добавил Антифон.
Он страдал от раны в бедро и сидел на ложе, положив одну ногу на подушки. Лицо его было бледным, его явно мучила боль, поэтому его обычное веселье уступило место подавленности.
Приам перестал расхаживать и, похоже, глубоко задумался, шевеля губами. Потом лукаво проговорил с искорками в глазах:
— Мы нападем с моря! «Ксантос» пустит в ход своих метателей огня. Посмотрим, как это понравится Агамемнону!
Утратив, в конце концов, терпение, Гектор возвысил голос:
— Мы не знаем, где сейчас «Ксантос», отец! И на борту этого корабля моя жена. Ты пошлешь корабль в битву, рискуя Андромахой?
Приама испугал необычный тон сына.
— Где Андромаха? Где она? Она здесь?
Царь тревожно оглядел остальных и смущенно отвел взгляд.
…Каллиадес заставил себя вернуться мыслями к настоящему.
Гектор говорил:
— Мы можем до бесконечности держать врага запертым на берегу бухты. Они не могут прорваться из прохода точно так же, как мы не можем прорваться в этот проход. Агамемнон, может, и называет себя Царем Битв, но остальные цари будут признавать его командование только до тех пор, пока есть битвы, в которых можно сражаться. Они быстро устанут друг от друга, между ними начнутся свары. Все они скоро двинутся по домам, если не увидят здесь сокровищ Приама. Ахилл ненавидит Агамемнона, как мне говорили, и он тут только для того, чтобы отомстить за своего отца. Старый Нестор здесь потому, что боится мощи Агамемнона. Лишь на Острозубого и его критян можно положиться.
— А Одиссей? — спросил Каллиадес. — Что насчет Уродливого Царя? Он человек чести.
— Так и есть, — тяжело ответил Гектор. — Он связал свою судьбу с микенцами и не уйдет.
Банокл тем временем наблюдал за вражеским войском.
— Смотрите! — внезапно сказал он. — Что они делают?
Около пятидесяти воинов вышли вперед, к самой узкой части прохода, и стали лихорадочно копать там землю.
— Велеть нашим лучникам подстрелить их? — предложил Лукан.
Гектор покачал головой.
— Они слишком далеко для прицельной стрельбы, и это будет пустой тратой стрел. Мы и так потеряли много стрел и не можем позволить себе терять еще.
Его лицо стало мрачным, и Каллиадес догадывался, что Гектор думает о том, каким раньше было вооружение Трои. Халкей из Милета был отозван из Дардании, где строил мост, и стал главой кузнецов, трудившихся день и ночь, обновляя бронзовые мечи и наконечники копий. Гектор приказал, чтобы каждый человек, сражающийся за Трою, имел бронзовый нагрудник и шлем, даже если из-за этого отборным отрядам придется обойтись без бронзовых наголенников, наплечников и щитков на предплечьях.
Но из-за нехватки олова в большинстве кузниц не горел огонь, и бронзовщики поневоле занимались тем, что выносили раненых с поля боя или охраняли ворота. Каллиадес знал молодого бронзовщика, мастера своего ремесла, который добивал раненых лошадей и разделывал их на мясо.
Весь город ждал возвращения «Ксантоса» с его долгожданным грузом олова.
— Они копают второе укрепление, — сказал Каллиадес, прикрывая глаза от солнца.
— Пусть, — отвернувшись, ответил Гектор. — Они зря тратят время и силы на возведение новой линии защиты. Я не собираюсь их атаковать. И эта линия будет только мешать любой их атаке.
— Но царь, — сердито проговорил Лукан, — ведь он приказал тебе атаковать, господин.
Гектор смотрел в глаза старика до тех пор, пока полководец не опустил их; потом сын царя зашагал прочь.
Каллиадес сел на лошадь и медленно поехал вокруг поля битвы. Отряд Ила был впереди; хотя илионцы отдыхали, спали или ели, глядя в пламя лагерных костров, они расположились оборонительными четырехугольниками.
За этим отрядом находились скамандерийцы. Каллиадес поехал вдоль их линий, высматривая заметный башенный щит, но не смог найти Бороса. Он гадал: почему его это беспокоит? В каждой ожесточенной битве, через которую Каллиадес прошел за свою жизнь воина, его сотни раз спасали товарищи метким ударом меча или щитом, как и он спасал других.
Каллиадес мысленно пожал плечами. Может, дело просто в том, что он сам когда-то носил башенный щит. Он потерял его давно, во время осады дворца, и теперь предпочитал круглый, обтянутый кожей, или небольшой деревянный — пристегнутые к руке, они позволяли воину быть более подвижным в битве.
Передние линии микенской фаланги были вооружены щитами-восьмерками из рогов и шкур. Они хорошо служили во время атаки, когда микенцы наступали, подобно гигантской черепахе, но когда дело доходило до рукопашной, такие щиты делали воинов менее подвижными.
Объехав всю армию и заметив, что отряды Гектора заняли свои позиции — и Орлы, и Троянская конница, — Каллиадес вернулся к передним линиям скамандерийцев, чтобы найти Банокла.
Его товарищ снял свой старый помятый нагрудник и в одной нижней одежде лежал на спине, глядя в темнеющее небо.
Каллиадес спешился и оставил лошадь на попечение мальчика, сидевшего рядом с воином. Еще один мальчишка принес две чаши разбавленного вина и тарелку с мясом и пшеничным хлебом. Каллиадес поблагодарил его.
Толкнув Банокла, он показал ему на вино. Тот сел, взял предложенную чашу, отхлебнул с отсутствующим видом и после паузы спросил:
— Как думаешь, они атакуют снова?
Каллиадес огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы их услышать.
— Тщеславие Агамемнона и жажда мести Ахилла укрепят их решимость, — ответил он, — по крайней мере, на время. Да, я думаю, что они атакуют снова. Но они должны миновать проход, поэтому не могут построиться фалангой. То будет атака, в которой на кон будут поставлены смерть или слава.
— Мне всегда нравились такие атаки, — сказал Банокл. — У нас они всегда получались. Может получиться и у них. Там собрались не бесхребетные слабаки, — он мотнул головой в направлении прохода.
Каллиадес знал, что Банокл прав. Они сами прослужили много лет в микенской армии и сознавали, что эти беспощадные воины получили свою известность по праву.
Некоторое время оба молчали. Все еще стояла ночь, и Каллиадес слушал ночные звуки: смех людей, потрескивание ближайшего лагерного костра, тихое фырканье топчущихся лошадей. Потом спросил:
— Что царь сказал о военачальниках? Что он предпочел бы удачливого дурака невезучему гению?
Банокл нахмурился и почесал в густой светлой бороде.
— Думаю, он сказал именно так. Великий Зевс, — негодующе добавил он, — только царю могло сойти с рук то, что он назвал меня дураком.
— Ты не дурак, Банокл. Но ты всегда был удачлив в битве.
Лицо Банокла потемнело, он ничего не сказал. Каллиадес понял, что он думает об удаче и о Рыжей, поэтому промолчал. В конце концов Банокл спросил:
— Сколько битв мы прошли, как ты думаешь, Каллиадес?
Каллиадес пожал плечами.
— Не знаю. Сотни.
— Но мы здесь, ждем еще одну. Здоровые и сильные, готовые ко всему. И ни один из нас никогда не был тяжело ранен. Если не считать моего уха, полагаю.
Он задумчиво потер обрубок уха, потом — шрам на правой руке, куда вонзился меч Аргуриоса.
— И теперь мы великие воины, ты и я. Но нам везло, правда?
Он посмотрел на Каллиадеса, и тот кивнул в знак согласия, догадываясь, к чему клонит друг.
— Так почему же, — нахмурился Банокл, — почему, во имя Аида, такая, как Рыжая, которая никогда никому не сделала зла, умерла, хотя мы все еще живы? Какой проклятый бог решил, что она должна умереть такой глупой проклятой смертью?
Он посмотрел на Каллиадеса, и тот увидел горе и гнев в голубых ледяных глазах друга.
— Иногда шлюх убивают, — продолжал Банокл. — Всякий знает: это опасное занятие. Но Рыжая перестала быть шлюхой, когда вышла замуж. Она просто любила те медовые пироги, а он был единственным пекарем в городе, который все еще их пек. Вот почему она попросила его прийти в наш дом.
Снова воцарилось молчание.
— И он был всего лишь тощим маленьким коротышкой.
— Он был пекарем, — ласково сказал Каллиадес. — У него были сильные руки и плечи. Рыжая не могла защититься.
Банокл все еще молчал, глядя, как небо темнеет, становясь дегтярно-черным. Потом сказал:
— Эта жрица… Пирия, Каллиопа, как бы она себя ни называла. Она умерла хорошей смертью, спасая свою подругу. И та царица на вороном жеребце. Обе они имели возможность умереть смертью воина, хотя и были женщинами. Но Рыжая… — голос его прервался. — Говорят, герои, погибшие в битве, отправляются в поля Элизиума и пируют в Зале Героев. Я всегда это предвкушал. Но что случается с женщинами-героинями? Такими, как Пирия и та царица? И что будет с Рыжей? Куда она отправится теперь?
Каллиадес знал, что душу его товарища переполняет отчаяние и горе утраты. Банокл обычно жил по простому закону воина: если кто-то убивает твоего друга или товарища по оружию, ты мстишь. Но как он мог отомстить мертвому пекарю?
Каллиадес вздохнул.
— Я не знаю ответа на эти вопросы, друг мой. Может, когда-нибудь ты все выяснишь. Я на это надеюсь.
Он тихо добавил:
— Мы видели много смертей, ты и я — больше, чем другие. Ты знаешь не хуже меня, что смерть не всегда приходит за теми, кто ее заслуживает.
Каллиадес вспомнил ферму неподалеку от Трои, Пирию, стоящую на склоне холма, ее светлые волосы, сияющие в свете горящей конюшни, ее суровое лицо, когда она спокойно посылала стрелы в наемных убийц, явившихся, чтобы прикончить Андромаху. Он пообещал Одиссею, что заберет Пирию с собой, чтобы та встретилась с женой Гектора, что позаботится о ней до конца путешествия. Каким он был самонадеянным дураком, считая, что может позаботиться о ее безопасности, как будто для этого было достаточно любви!
Боль, которую испытывал Каллиадес, с годами стала меньше, но сомнения его росли. В самом ли деле он любил Пирию? Или Рыжая была права? Он вспомнил слова толстой шлюхи, сказанные давным-давно:
— Мы так похожи, Каллиадес. Мы закрылись от жизни — ни друзей, ни любимых. Вот почему нам нужен Банокл. Он — жизнь, полная и богатая, во всем ее блеске. Никаких тонкостей, никакого вероломства. Он — огонь, вокруг которого мы собираемся, и его свет отгоняет пугающие нас тени.
Каллиадес посмотрел на Банокла, который снова лег и закрыл глаза; его профиль едва можно было разглядеть в свете костра. Каллиадес внезапно почувствовал укол страха. Его старый товарищ по оружию сильно изменился за последние годы. Смерть жены изменила его еще больше. Будет ли он и дальше удачливым дураком, как назвал его Приам?
— Помогите мне! Пожалуйста, помогите мне! — послышался крик умирающего, и юный целитель Ксандер, кативший тележку с ампутированными конечностями мимо рядов раненых воинов, заколебался и остановился. Он накинул на тележку пропитанную кровью ткань, чтобы спрятать под ней жуткий груз, и пошел к кричавшему человеку.
Это был всадник. Ксандер, который за свою недолгую жизнь видел больше ранений, чем многие воины, мог оценить его состояние, едва взглянув на него. Одна нога была неровно отрублена ниже колена, возможно, ударом топора. Другая была так тяжело изувечена, возможно, во время неудачного падения с лошади, что ее пришлось ампутировать высоко, по бедру. Обе культи гноились, и Ксандер знал, что человек этот скоро умрет, и умрет мучительно.
Он ласково положил руку на плечо раненого.
— Ты из Троянской конницы? — спросил он.
— Да, господин. Я — Фегей, сын Дареса. Я умираю, господин?
Ксандер знал, что Фегей ослеп после удара по голове и думает, будто его навестил один из военачальников, а не веснушчатый лекарь, которому еще не исполнилось семнадцати лет.
— Да, воин, — ласково ответил юноша. — Но царь знает, что ты храбро сражался за свой город. Твое имя у него на устах.
Ксандер уже давно научился красноречиво лгать умирающим.
— Он идет сюда, господин? Царь?
Фегей протянул руку, тревожно хватая воздух, и Ксандер взял его руку и сжал в своих ладонях.
— Царь Приам скоро будет здесь, — тихо сказал он. — Он гордится тобой.
— Господин, — по секрету сказал раненый, притянув Ксандера к себе. — Больно… Иногда я не могу… Иногда… боль слишком сильна. Дайте мне знать, когда придет царь. Ему не придется слышать, как я кричу, словно женщина.
Ксандер заверил Фегея, что скажет ему, когда появится царь, потом ушел, чтобы оставить свой груз за лечебницей. Мгновение он стоял там, с благодарностью вдыхая свежий ночной ветер с моря, прежде чем вернуться в жаркое, зловонное помещение.
Он увидел, что Махаон, глава Дома змей, смывает кровь с рук в бочке с водой. Махаон все еще был довольно молод, но сейчас казался древним стариком. Лицо его посерело, кожа плотно обтянула выпирающие скулы, глаза запали и были обведены темными кругами.
— Нам нужна цикута, — нетерпеливо сказал Махаону Ксандер. — У нас здесь храбрые люди, чья выдержка находится под угрозой из-за мучительных ран.
Махаон повернулся к нему, и Ксандер увидел боль в глазах лекаря.
— В городе не удалось найти цикуты, — ответил он. — Мои молитвы Змеиному Богу остались без ответа.
В этот ужасный миг Ксандер понял, что Махаон не только измучен, но и сильно болен.
— Что случилось, Махаон? — воскликнул он. — Ты тоже страдаешь!
Махаон шагнул к юноше и понизил голос.
— Начиная с зимы у меня усиливаются неприятные ощущения в животе. Я пытался применять травы и очищающий мед, но неприятные ощущения продолжают расти.
Лицо его внезапно перекосила судорога, и он согнулся, как будто его скрутила боль. Когда Махаон снова выпрямился, лицо его было пепельно-серым, покрытым каплями пота, глаза — мутными.
— Я никому об этом не говорил, Ксандер, — нетвердым голосом сказал целитель. — И я прошу тебя хранить мой секрет. Но я слишком болен, чтобы добраться до поля битвы. Ты должен меня заменить.
Несмотря на тревогу за своего наставника, Ксандер почувствовал, как у него радостно забилось сердце. Это была возможность оставить место смерти и пойти на свежий воздух, возможность иметь дело с не столь ужасными ранами людей, которые не умирали и не страдали от мучительной боли. Гектор приказал, чтобы все раненые, способные ходить, остались на равнине на случай, если войска Агамемнона начнут новую атаку.
Людей с серьезными ранами, которые, скорее всего, должны были исцелиться, переносили в Дом змей, в верхний город, чтобы они набирались сил для будущих битв. Те, кто, вероятно, должны были умереть, оставались тут, в превращенных в лечебницу бывших казармах илионцев. Казармы находились в нижнем городе, и отсюда недалеко было до погребальных костров, горевших днем и ночью.
— Я пойду, Махаон, — сказал юноша, — но тебе надо отдохнуть.
Он посмотрел в полные муки глаза и увидел, что нет надежды на то, что лекарь отдохнет.
— Куда именно мне идти?
— Раненые есть повсюду. Найти их нетрудно. Сделай все, что сможешь.
Когда Ксандер повернулся, чтобы уйти, Махаон быстро схватил его за руку. Мальчик почувствовал в костлявых пальцах целителя только холод.
— Ты всегда делаешь все, что можешь, Ксандер.
Ксандер уложил в кожаную сумку лекарственные снадобья, повязки, свои любимые травы, иглы разных размеров и нити. Потом прихватил кувшин вина, три фляги с водой и пустился вниз, к полю, на котором недавно кипела битва. Вечер был прохладным. По дороге Ксандер пытался представить, как он возвращается домой, на Кипр, как гуляет по зеленым холмам среди стад своего деда. Приглушенные крики раненых превратились в тихое блеяние отбившихся от стада коз. На ходу Ксандер прикрыл глаза и почувствовал запах далекого моря, услышал крики чаек.
Он споткнулся на неровной тропе, чуть не упал и усмехнулся собственной глупости. «Да, — подумал он, — давай, разгуливай с закрытыми глазами, чтобы сломать ногу, Ксандер!»
Махаон оказался прав. Найти раненых было нетрудно. Ксандер ходил среди них, накладывая на раны свежие повязки, зашивая порезы на лицах тонкими иглами, а порезы на руках и ногах — иглами потолще, крепкими нитками. Он кипятил свои травы над лагерными кострами, чтобы приготовить целебные настои, и накладывал шины на сломанные пальцы. Он уговаривал серьезно раненых людей отправиться в лечебницы, но все они отказались. Он не мог их за это винить.
Длинная ночь подошла к концу, а Ксандер продолжал работать.
Он уже встречался со многими из воинов раньше: они приходили к нему со своими ранами, с необъяснимыми болями и небольшими болезнями, некоторые — много раз в течение нескольких лет. Они встречали его как товарища и шутили с ним так, как повсюду шутят воины. Они называли его Коротконожкой и Веснушками, а он краснел от удовольствия, потому что эти прозвища показывали, что его любят.
Тяжелый туман начал волнами накатывать на равнину Скамандера, мешая видеть. К этому времени Ксандер так устал, что едва мог ковылять от одного маленького костра до другого, и его дрожащие руки не могли больше зашивать раны. И все-таки он продолжал идти.
— Пора уходить, Ксандер, — сказал ему в ухо знакомый голос.
— Махаон? — спросил он, оглядевшись. Но туман окутывал все вокруг. — Махаон? Это ты?
— Быстро, мальчик, — нетерпеливо проговорил тот же голос. — Бросай работу и торопись в верхний город. Быстрей, сейчас же!
Ксандер торопливо собрал свою кожаную сумку и забросил ее на плечо, потом подобрал пустые фляги из-под воды и двинулся к реке. Он едва мог разглядеть что-то на расстоянии вытянутой руки и заставил себя идти медленно и осторожно, чтобы не наткнуться на бодрствующих людей или на бока дремлющих лошадей.
Потом в тумане раздался громкий крик, разбудивший в темноте странное эхо, и воины у реки подхватили этот крик ряд за рядом:
— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Они идут!
