Глава 12
1
Тяжким было возвращение разбитых черниговских полков на родину. Святослав Ольжич, заметив, что его теснят со всех сторон, отступил к Днепру, где его едва не опрокинули в воду налетевшие торки. Позже к нему пробился Иван Берладник с остатками своей дружины - из страшной сечи вырвалась едва половина ратников. Святослав Всеволодич не стал медлить - сразу переправился через Днепр и ускакал. Олега Святославича еле сыскали в ближнем леске с горсткой верных людей.
Пока собирались вместе, стало известно о победе Мономашичей и пришлось уцелевшим князьям присягать недавним врагам на верность. Ростислав Мстиславич на радостях быстро всех простил - вину на усобицу возложили на умершего Изяслава Давидича, благо, он был единственным, кто не мог возразить. На другой же день его тело, омытое и обряженное монахами, отдали черниговцам, и те повезли его на родину.
Еще в пути Иван узнал о последней воле покойного, душа его обливалась кровью и слезами. Неожиданно для себя он понял, что привязался к Изяславу Давидичу, который летами годился ему в отцы, да при случае так себя с ним и вел. Что теперь ждало князя-изгоя? Как поглядят на него остальные Рюриковичи, когда последний покровитель и друг вот-вот ляжет в могилу? Святослав Ольжич помалкивал, и Иван терялся в догадках.
Впрочем, лишних слов не надо было - обоих связала скорбь по Изяславу. В дни, когда с небес уже по-весеннему тепло и ясно светило солнце, на припеке весело орали почуявшие перемены воробьи, а снег начал подтаивать, оба то ли от горя, то ли от облегчения, что самые страшные труды позади, то ли в силу прошедших лет, не чувствовали друг к другу ненависти.
Хоронили Изяслава Давидича седмицу спустя, в храме Бориса и Глеба. Святослав Ольжич плакал, не таясь. Иван крепился, кусая губы, жмурил глаза, загоняя слезы внутрь, и не замечал, что они сами бегут по щекам.
На другой стороне храма в окружении боярынь, прислужниц, поддерживаемая княгиней Святославовой, как каменная, замерла Елена. Глаза ее лихорадочно блестели, она тоже кусала губы, едва не лишаясь чувств. Пока тело мужа было в терему, она голосила, падала на гроб и клялась лишить себя жизни, а тут вдруг замерла. Святославова княгиня даже тормошила ее - дескать, поплачь, легче станет. Все напрасно.
Отходить стали только через несколько дней после похорон. В один такой день Иван сам пришел к Святославу Ольжичу. Тот встретил бывшего подручного холодно, без приязни.
- С чем пожаловал? - приветствовал с порога.
- Князя Изяслава Давидича, коему я служил, нет на свете, - глядя в пол, начал Иван. - Потому и решил я, что не место мне в Чернигове.
- Уезжаешь, стало быть? - Нечаянная радость шевельнулась в душе Святослава - уж больно непоседлив был изгой, с таким держи ухо востро.
- Уезжаю, коли есть, куда ехать. Князь Изяслав удел мне дал - городец Вырь с Вьяханем и Попашем в придачу. Далече сие, на самом рубеже половецкой степи, в Посемье…
- Знаю я эти места, - кивнул Святослав. - И ты, что же, туда подашься?
Он подумал, что сыновья его как раз в тех землях владеют уделами - Олег в Курске, а младшим Игорю и Всеволоду, когда подрастут, - Рыльск да Путивль. Это совсем близко от владений изгоя…
- Поеду… ежели пустят меня туда! - Иван вскинул на Святослава глаза.
Голос его чуть дрогнул, и черниговский князь вяло отмахнулся - ступай, мол, на все четыре стороны! Правда, на миг в душе шевельнулось подленькое - схватить бы тебя сейчас, заковать в цепи и бросить в поруб. А за что? За какие провинности? И какая в том выгода? Посему счел за благо отпустить.
- А Елену Васильевну? - снова подал голос Берладник. - Изяслав Давидич мне завещал о ней печься…
- Вот и пекись! Я-то при чем? - дернул щекой Святослав, про себя опять подумав: хорошо, что княгиня бездетна - не надо будет сирот кормить. Уйдет в монастырь - одна ей теперь дорога!
В тот же день Иван переступил порог княгининой светлицы. Не ожидавшая его Елена вскочила навстречу, как ужаленная. В темном вдовьем уборе, в глухом платье без шитья и украшений, спавшая с лица, бледная, с горящими глазами, она показалась Ивану неожиданно юной и хрупкой, словно не двадцатишестилетняя женщина стояла перед ним, а девочка лет пятнадцати.
- Оленюшка, - промолвил, протягивая к ней руки.
- Пришел, - выдохнула она. - Поди… поди… Он шагнул, стискивая ее локти, привлекая к себе. Она извернулась в его объятиях:
- Пусти!
- Оленя. Свет мой…
- Пусти, окаянный!
- Да почему же?
- Грех ведь какой! - она тихо зарыдала.
Иван бережно отнял от ее лица ладони, сжал в своих горячих руках. Потом взял в руки ее мокрое от слез лицо, стал целовать глаза, щеки, припухшие губы, шепча между поцелуями:
- Утешься, не рви сердца. Я с тобой, не оставлю тебя… С тобой отныне и навек. Изяслав Давидич нас перед кончиной благословил… Моя ты теперь, Оленя-Елена! Навсегда моя!
Она сперва терпела, молча снося ласку, потом не выдержала, припала к Ивановой груди, зарыдала в голос, цепляясь за его свиту и что-то бессвязно лепеча. Берладник молча слушал, не мешая ее горю, и только обнимал податливые плечи и гладил по спине. Пока жив был князь Изяслав, была меж ними страсть - огненная, сильная еще и потому, что запретна. Теперь первый огонь поутих - осталась горькая нежность и боль от того, что лишь сейчас, пройдя жизнь до половины, испытав тревоги и горести, перенеся столько потерь, обрел Иван наконец любовь.
- Уедем со мной, - зашептал он ласково, но твердо, как уговаривают необъезженного коня. - Вырь-город за мной остается… Обвенчаемся, жить будем.
Сына мне родишь… А про монастырь, - добавил властно, заглядывая в лицо княгине, - и думать забудь. Одна ты у меня осталась на всем свете. Не отпущу от себя! Богом клянусь!
И она оттаяла от его горячих речей, успокоилась и сама подставила губы для поцелуя. А еще через седмицу, собрав княгинино добро, Иван Берладник вернулся в свой Вырь.
Поспели как раз в самую распутицу и в разгар Великого Поста, но сороковины по Изяславу Давидичу еще не подошли, поэтому сперва жили поврозь. Но, встречая Елену в трапезной, видя даже мельком в переходах терема и замечая, как она иногда смотрит с крыльца на него, навещающего своих дружинников, Иван еле сдерживал себя. И однажды после вечерней трапезы, когда Елена встала, чтобы, поклонившись, уйти к себе, задержал ее руку:
- Побудь еще. Сядь.
И без лишних слов усадил к себе на колени.
- Грех это, - спокойно сказала Елена. - Не венчаны мы, подождать еще надо.
- Я жду, Оленя, жду, - вздохнул Иван. - Да только не каменный я. Сил моих нет. Ты так близка…
- Потерпи, - уговаривала она, - ведь Пост… нельзя…
- Наши пращуры постов не блюли, а Русь создали, - грубовато ответил Иван и привлек Елену к себе. - Нешто мы хуже? Не мальчишка я - и без того долго жду.
Сладость почти насильно вырванного поцелуя опьянила и Елену, и она перестала вырываться. И ни слова не сказала, когда Иван увлек ее в одрину.
А потом миновал Великий Пост, отзвенел на Пасху единственный на весь Вырь колокол, и в первый же удобный день молодых обвенчали. И первая их брачная ночь была такой же страстной, как и та, уже забытая тайная ночь в Киеве два года назад.
Весна пришла запоздало, но выдалась такой теплой и дружной, что невольно забылись все тревоги минувшей зимы. Жизнь начиналась сначала, и, верный своей задумке жить отныне тихо и мирно, Иван с головой ушел в налаживание пошатнувшегося за год войны хозяйства. Он то целыми днями разъезжал вдоль крепостных стен, надзирая, как идет восстановление обгорелых в прошлой осаде заборол, то самолично лазил в подновляемый ров проверять его глубину. Его можно было встретить и в посаде, где он знакомился с мастеровыми и ремесленниками, и в селах, и на погостах, где он выезжал на пашню, и на дальних заставах, где вместе с дозорными ратниками с тревогой всматривался в зеленеющую степь - не пылит ли дорога, не скачут ли половцы. Навестил Попаш и Вьяхан, сменив там тиунов. В Попаше тиуном поставил Бессона - бывший коломыйский купец с трудом оправился от раны, полученной осенью прошлого года в битве с полками Тудора Елчича, - окривел на один глаз, сделался кособок, а перебитая правая рука висела плетью. Но сметкой и сноровкой Бог не обделил, и Бессон с рвением принялся за дела.
Однажды Иван отсутствовал больше седмицы, лишь единожды послав гонца с докладом княгине - мол, жив-здоров, дела задержали. Наконец воротился - черный от грязи, пыли и раннего загара, с выгоревшим чубом, усталый и голодный и лишь улыбка сверкала по-прежнему. Елена, последние дни не смыкавшая в тревоге глаз, выскочила ему навстречу, обхватила за шею, смеясь и плача одновременно. Иван подхватил ее на руки, как уже повелось между ними и, внося на крыльцо, полушутливо-полустеснительно стал оправдываться:
- Да все спокойно, Оленя! Вдоль Выри ездили, смотрели, как пашут. Добро отсеялись, да и озимые взошли, что моя щетина - можно ждать хорошего урожая.
- Отсеялись, - смутилась Елена и выскользнула из его объятий. - Ты тоже… отсеялся…
- О чем ты?
Вместо ответа Елена взяла его ладонь и положила себе на живот.
- Вот, - промолвила она гордо, - твое семя… Посеяно…
Тихо ахнув, Иван обнял жену, прижимая ее к себе и словно стараясь укрыть ото всего остального мира. Нежность, которой он доселе не знал и о которой не подозревал, затопила все его существо. Совсем скоро должно сравняться ему сорок лет. И впервые судьба расщедрилась и подарила ему столько счастья!
Сын родился в самый разгар зимы, едва отбушевали метели и крещенские морозы. Выходило, что младенец был зачат как раз в Великий Пост, и местный священник отказался крестить новорожденного, предрекая всяческие кары и родителям-отступникам, и самому младенцу. Рассвирепев, Иван ринулся в ближнее село, где за обещание подарить церкви новые подсвечники бедный попик окрестил младенца. По-церковному он стал Михаилом, а по-княжьему - Ростиславом.
Рождение ребенка многое переменило в мыслях и чувствах Ивана Берладника. Вдруг вспомнилось, что по наследству он - владыка половины Галичины, что отец его из рода Ростиславичей, что Ярослав Владимирович Осмомысл ему двухродный брат, что он в дальнем родстве со многими сильными мира сего - от Мономашичей до императора Византии Мануила Комнина. И будет просто несправедливо, если он всю жизнь проживет на окраине Руси, погрязнув в мелких хозяйственных хлопотах, а если и будет воевать, то лишь под началом других князей. Почти двадцать лет Ивановой жизни прошли в изгойстве, и он не хотел сыну такой же судьбы.
Тем более на Руси за год произошли кое-какие перемены. Мстислав Волынский, вторично посадив в Киеве Ростислава Мстиславича, стал требовать платы за свои услуги. Это привело к ссоре между князьями, да такой крупной, что Давид Ростиславич схватил в Торческе Мстиславова посадника, а в Белгороде уселся младший Ростиславич - тоже Мстислав, дабы стращать своего старшего тезку. Обиженный Мстислав Изяславич собрал было войско и хотел пойти войной на Владимира Андреевича, но тот не пожелал покинуть Дорогобужа, и Волынский князь был принужден вернуться восвояси. В довершение ко всему великий князь окончательно примирился и с половцами, женив сына Рюрика на дочери хана Беглука, а также упрочил мир с Ольжичами. Летом Мономашичи сдали свои позиции, когда Юрий Ярославич силком утвердился в Турове. Бывший союзник Изяслава Давидича, Владимир Мстиславич, последний князь, остававшийся безземельным после того, как братья Изяславичи изгнали его с Волыни, внезапным наскоком овладел Слуцком. Это уже было сверх всякой меры, и опять пошли слухи о новой войне.
Ольжичи и Мономашичи, ссорясь и мирясь, отбирая и возвращая друг другу города, забыли о Выревском князе, и Иван решил попытать счастья в Поднестровье. Ежели собрать под своим началом берладников, можно попытаться отбить у Ярослава Осмомысла Малый Галич, распространив власть на Текуч, Берлад и Романов Торг. Став там князем, он обменяет Вырь на помощь со стороны Ольжичей. Оставшийся без союзников, Ярослав Галицкий будет вынужден примириться с двухродным братом. В душе Иван обещал себе даже пойти на мировую - лишь бы Галицкий князь позволил ему жить на родине. Он бы по примеру прадеда Володаря и его брата Василька начал укреплять Подунавье, населил бы его половцами, торками, пленными болгарами и русскими и присоединил эти земли к Руси. В Берладе он не чужой, ему должны помочь.
К весне, когда зазвенела капель, стали заполошно орать птицы, а на припеке появились первые проталины, замысел созрел окончательно. Ивану казалось, что все продумано до мелочей.
Елена, узнав о походе мужа, выплакала все глаза. Ей уже мнились годы тихого семейного счастья, рождение еще одного сына и дочери, свадьбы детей, спокойные хлопоты и уют. Она полюбила и Вырь, и речку Вирю, каждый кустик в маленьком саду казался ей родным. Зачем куда-то уезжать, бросая с таким трудом обретенное?
- Ну почто тебе дома не сидится? - шепотом убеждала она мужа в темноте и тесноте ложницы. - Жил бы, как все…
- Не могу, как все, - мотал головой по подушке Иван. - Сегодня Ольжичи меня не трогают, а после вспомнят - Вырь-то на их земле стоит! Святослав Ольжич покамест за меня, но каковы станут его сыновья? Курский Олег Святославич не возжелает ли властвовать надо всем Посемьем? Куда тогда нам подаваться? Опять без конца бродить от князя к князю? Один я бы пошел, а ты? А Ростиславка? А если новый младенец народится?
- Как-нибудь бы прожили, - вздыхала Елена. - А коли что с нами случится, пока ты будешь в своем Берладе?
- Отправь весть к Бессону - он сыщет способ послать мне гонца. А сама тогда ворочайся к родителю. Я вас там достану… Да все продумано у меня! Не бойся!
- Как же не бояться! - Елена припала к его груди, целуя и лаская жесткие светлые завитки волос. - Сердце беду чует. Коли расстанемся - больше уж не свидимся!
- Ничо, - усмехнулся Иван. - Я заговоренный. Мы с тобой еще трех сынов породим! Одного назовем Володарем, другого Изяславом, а третьего… Третьего тоже Иваном, последнего.
Его теплые губы и руки заставили Елену забыть о тревогах и предчувствиях…
Они дали о себе знать с новой силой лишь несколько дней спустя, когда, отгуляв Масленицу, Иван на другой же день попрощался с женой и сыном, наказав горожанам и дружине беречь его семейство, и ускакал с малым числом соратников. Елена долго стояла на крыльце, прижимая к себе Ростислава, и отчаянно не хотела верить предчувствиям…
2
Дорога в Берлад оказалась труднее, чем представлялось Ивану. Готовящийся к войне со Слуцком Киев встретил его неласково. Не ведая, помнит ли его великий князь, и не желая задерживаться в чужом для него городе, Иван под другим именем нанялся с дружиной сопровождать купцов до Олешья. Взял плату самую большую, купцы даже изумлялись такой дороговизне, но списывали все на позапрошлогодний набег берладников на Олешье - дескать, времена нынче другие, и воины не хотят зря рисковать жизнью.
В Олешье потолкались несколько дней, прислушиваясь к тому, что говорят на улицах, у причалов и на торгу. Много ходило слухов о том, что императору Мануилу надоели постоянные набеги берладников, да и болгары его беспокоят, посему скорее всего будет война. С Русью пока вроде бы сохранялся мир, но больше стараниями вдовствующей принцессы-императрицы Ирины Володаревны, тетки Мануила Комнина. Меньшая Мануйлова сестра, тоже Ирина, отданная почти двадцать лет назад за Юрия Долгорукого, после смерти мужа перестала играть роль в отношениях Руси и Византии. Более того - ходили слухи, что она хочет вернуться на родину. В этом случае жди неприятностей.
Выслушав все это, Иван понял, что пора спешить. Все серебро, полученное за плату охранникам, отдали в оплату перевоза до Белгорода Днестровского, откуда скорым шагом вдоль берега моря двинулись к Дунаю.
Но в Берладе Ивана ждали разочарования. После позапрошлогоднего набега берладников на Олешье слишком многих порубили дружинники Якуна и Нажира Пересветовича. Несколько сотен попало в плен и было продано в Царьград и к болгарам, а те, осмелев, стали чаще тревожить окрестности Малого Галича и однажды вышли к самому Романову Торгу. Много бывших соратников Ивана Ростиславича полегло в боях, другие постарели и нежили свои раны дома, а подросшие и возмужавшие юнцы сами стали воинами и воеводами и жили своим умом. Из прежних соратников в силе был лишь Держикрай Володиславич, но и он уже не всегда мог переспорить прочих воевод. А Тимоху Поповича убили под Дорогочином, и в доме всем заправлял Юрко Домажирич. Оляндра прошлой осенью оженила сына и вся ушла в хозяйственные дела. Тем не менее она согласилась по старой памяти приютить Ивана на несколько дней и даже дала увидеться с дочерью.
Желану Берладник не видел три года. Девушке уже шел шестнадцатый год, она расцвела и стояла перед ним красивая, с задорными чертиками в глазах. Если бы ее увидел Ярослав Осмомысл, он бы ахнул - девушка была так похожа на его сына Владимира, что все сомнения в ее происхождении отпадали сами собой.
- Как живешь? - спросил Берладник.
- Хорошо живу, - улыбнулась та белозубо.
- Невеста она уже, - похвалилась Оляндра. - Скоро свадьба.
- Вот как? Когда же? - Иван перевел взгляд с бывшей любовницы на дочь.
- А по осени. Мне летом шестнадцать минет, а там и сватов ждать, - ответила девушка.
- Не бывать сему, - решительно отрезал Иван. - Она не простого рода. И мужа ей надобно сыскать достойного.
Желана бросила испуганный взгляд на мать. Та указала на дверь, и девушка выскочила вон. А женщина, уперев руки в бока, пошла на Берладника.
- А кто ты таков, чтоб указывать? - зашипела она сквозь зубы. - Ты ее растил? Ты ее кормил? Она Тимофея тятькой звала! И другого не ведает! Я тебе по доброте душевной открылась, потому как любила тебя, дурня. А он тут свои порядки устанавливает! Все уже сговорено, и любят они друг друга! Так что ты мне не перечь! Своих детей заведи, их и воспитывай. А к чужим не лезь!
Иван сник. Вспомнился сын Ростиславка, коего бросил он трехмесячным младенцем. Вспомнились бабы и девки, с коими миловался за всю свою долгую и непутевую в общем-то жизнь. Сколько из них девять месяцев спустя рожали ему сыновей и дочерей, он не знал. Сколько таких княжичей, не признанных, не узнанных настоящими отцами, бродят по Руси. Что теперь гадать! И что жалеть!
- Прости, Оляндра, - сказал Иван. - Права ты. Женат я. Сын у меня. Ради него, ради его будущего сюда приехал.
Отдохнув с дороги, стал Иван созывать берладников в новый поход. Пришедшие с ним дружинники яркими красками расписывали житье за Берладником, но из местных мало кто поддавался на посулы. Кое-как, с великими трудами сколотил Иван Ростиславич ватагу в пять сотен мечей и уже подумывал о том, не начать ли сызнова грабить купцов, чтобы на добытое серебро привести наемников, как донесли с окраин весть о византийском нападении. Война, о которой болтали в Олешье, все-таки началась.
Берлад поднялся, загудел встревоженным муравейником. Среди его разношерстного люда попадались даже греки - в основном беглые рабы, тати, убийцы, воры и конокрады, которым за возвращение домой грозила смерть и каторга. Они были готовы драться хоть с чертом. Прислали гонцов местные торки и остатки племени печенегов, которые осели на Нижнем Дунае после того, как владычество в степи перешло к половцам. На майдане в Берладе день и ночь не смолкали споры. Слали гонцов по другим городам и заставам, выбирали воевод, раздумывали, звать ли кого-нибудь на подмогу.
Иван был в числе тех, кого чаще других видели в те дни на майдане. Тут он смог как следует переговорить с Держикраем Володиславичем. Ставший совсем белым, воевода сказал ему:
- Не пори горячки, княже Иване! Сходи со всеми вместе на византийцев, оборони Берлад, Малый Галич освободи - а там, гляди, за тобой сами побегут!
И так вышло, что Иван стал одним из воевод, которые повели берладников на войну. Гордо реял над полками, большею частью пешими, его княжеский стяг. Берладник представлял, как через несколько лет будет развеваться он над настоящими дружинами. Это будут золотые времена!
Вооруженные ватаги берладников, собравшись в большие полки, двинулись в глубь Болгарии, проходя по землям валахов и направляясь напрямик к городу Доростолу. Это был форпост Византийской империи на западном порубежье. Потеряв влияние в Болгарии и сопредельных странах, чувствуя, как уплывает из рук Сербия и Македония и лишь Греция покамест остается их провинцией, императоры крепко цеплялись за Дунай. Последний раз так тревожиться за свои границы им пришлось сорок четыре года назад, когда незадолго до рождения Ивана Берладника Владимир Мономах посылал на Дунай своего воеводу Ивана Войтишича, дабы тот продолжил дело князя Святослава, мечтавшего, чтобы стольным градом всей Русской земли был Преслав в Болгарии. У всех были свои замыслы, свои виды на Подунавье - Византия хотела расширить свои границы дальше к северу, до Серета и Прута, Болгария мечтала наконец-то закрепиться на этих берегах, то же самое желала и Галицкая Русь, в кипящем котле войн и интриг рождалась страна валахов, еще не знающая, что через много лет ее назовут Румынией. В будущих румынах слилась кровь осевших на землю торков и половцев, бежавших русских, болгар и византийцев, много лет споривших за Валахию. Бог знает, как бы все было, повернись история чуть по-другому!…
Берладники немного не дошли до Доростола - верстах в десяти от города навстречу им вышли легионы. Среди них почти не было собственно личных легионов императора Мануила - большинство составляли наемники, среди которых немалое число оказалось болгар и валахов, а также были греки, критяне и обитатели Антиохии. Тяжелая пехота, императорские легионы выступали посредине, а конница и лучники-наемники окружали их с боков.
Перед боем Иван попробовал созвать совет атаманов. Он предлагал поставить пеших воинов в единый полк, а конных разделить на два крыла и бросить их в сечу, выделив несколько сотен для засады, но его мало кто слушал. Остальные воеводы были слишком уверены в численном превосходстве своего разношерстного войска - мол, бивали мы греков в прошлом, побьем и ныне.
Лишь воевода Держикрай Владиславич ободряюще хлопнул Ивана Ростиславича по плечу:
- Держись, княже! И молись, чтоб судьба повернулась к тебе ликом. На твоих конников будет вся надежда. А опосля битвы напомни воеводам, чего ты баял. Даст Бог - прислушаются…
Не было у Ивана под рукой человека, которому он доверил бы второе крыло своей дружины. Кривой Бессон остался в Выри, подле княгини и сына, Мошка сгинул при осаде Олешья, погиб Тимофей Попович. Остался лишь Михаила, но у того не было дара вести за собой народ. Потому и дружину, скрепя сердце, делить надвое не стал - встал с нею чуть в отдалении, подняв княжеский стяг, чтобы напасть сбоку. Пусть все тогда видят, кто скачет!
Пока шла перестрелка из луков, силы были равны - среди берладников нашлось немало умелых стрелков, а луки у многих были даже лучше греческих. Но когда столкнулись полки, греческая пехота - с ополчением берладников, а македонская конница сдавила с боков, стало ясно - силы неравны.
- Вперед! - Иван не стал ждать перелома в битве - и так было ясно, что будет он в сторону византийцев. - Берлад и Вырь!
- Берлад и Вырь! - гаркнули у него за спиной несколько сотен глоток.
Их натиск в первые минуты был страшен - греки дрогнули и попятились. Но потом два конных полка развернулись навстречу Ивановым ратникам, и те увязли в сече, ничего не видя и не замечая того, что творится вокруг, и сосредоточившись только на тех, кто был ближе.
Иван дрался в первых рядах. Справа был верный Михаила, слева - молодой меченоша Ермилка, паренек неполных семнадцати годов. Он пришел в княжескую дружину, пока Иван княжил в Выри, и, несмотря на молодость, рискнул навсегда покинуть родные места. Ермилка словно родился с мечом в руках, хоть и был сыном простого смерда.
За спиной Ивана колыхался княжеский стяг, за плечами билось алое корзно, словно два крыла. Пригнувшись к гриве коня, он рвался в гущу чужих всадников, пластал их мечом направо-налево и не думал ни о чем - о чем еще думать в бою, когда мысли пропадают и ты сам становишься мечом и чувствуешь, как он, и живешь его жизнью. Рука становится зрячей, тело движется само, единым комком мышц, костей и…
Родившаяся где-то в левом подреберье боль жила уже несколько минут, постепенно усиливаясь, и в один момент, когда Иван извернулся в седле, отбивая нацеленный сбоку меч, она пронзила его насквозь, да так, что потемнело в глазах.
Рука чисто по привычке отбила удар, но последовавший за этим вздох родил новую волну боли. И сбился четкий ритм боя, и перехватило дыхание, ибо только задержав вдох можно было унять боль. И рука, занесенная уже для нового удара, чтобы добить противника-грека, бессильно повисла в воздухе.
Михаила первым догадался, что с князем что-то не то. Пригнувшись к гриве коня, Иван отчаянно боролся с болью. Сквозь кровавый туман всплывало давнее сражение под Черниговом и Тудор Елчич, лезущий на него - и булава, с маху опустившаяся на левый бок.
Чей-то меч взвился, чтобы пасть на княжеский шелом, но Михаила успел закрыть Ивана собой. Заорал что-то Ермилке, принимая бой сразу с двумя противниками, но юноша был слишком занят и не услышал. Зато меченоша, забыв про стяг, устремился на подмогу. Он успел подхватить Ивана, подставил ему плечо. Князь глянул на ратника сквозь прорезь в шлеме:
- Куда прешь?
- Ранен, княже? - выдохнул тот.
- Поди… прочь, - с усилием вытолкнул Иван сквозь стиснутые зубы. Знал, что это не рана, что ему надо лишь ослабить усилия, поберечь себя, но уже падал раненный в грудь и живот Михаила, из последних сил цепляясь… нет, не за гриву коня, а все стараясь достать мечом того грека, что всадил ему меч в живот как раз под кольчугой. Ермилка наконец-то опомнился, огляделся шальными глазами. И еще двое-трое берладников устремились на помощь князю, но и греки заметили заминку возле стяга и бросили туда свои силы.
Иван, стиснув зубы, выпрямился в седле. Кругом был враг - и даже не свой русич, а чужак, которому стыдно показывать спину. Оттолкнул меченошу и Ермилку, поднял меч и снова ринулся в бой, сжимая зубы и лишь иногда коротко вскрикивая от боли в натруженном боку.
Бок все-таки подвел его, но когда и как это случилось, Иван не заметил. Просто опущенная рука чуть опоздала подняться в очередной раз, отражая нацеленный удар. Просто сам замах вышел чуть-чуть короче, чем надо, и на миг раньше дрогнул напряженный локоть, а воздух со свистом вырвался сквозь стиснутые до хруста зубы - и тяжесть пала на шлем. И, падая, он еще успел услышать над собой горестный крик Ермилки…
Пришел в себя Иван, когда уже все кончилось. Кругом были только остывающие тела, втоптанные в грязь. Мародеры бродили по полю боя, обдирая павших врагов, добивая тяжелораненых и сволакивая в кучу своих мертвых. Дорогая броня работы черниговских оружейников пришлась по вкусу двум византийцам, как и новые яловые сапоги и алое корзно. Когда с него стали сдирать одежду, он попробовал сопротивляться и получил за это кулаком по голове, чуть опять не лишившись чувств. Один из византийцев уже потянулся за мечом, чтобы добить поверженного, но второй удержал его:
- Погоди, Амос! У него дорогое одеяние - наверное, это их предводитель…
- У этого сброда не может быть предводителей. Наверняка он снял ее с какого-нибудь трупа у себя на севере…
- И все равно. Мы должны отвести его к командующему. А вдруг этот человек что-то знает? Нас еще и наградят за то, что взяли в плен такую важную персону!
- Раз мы взяли его в плен, нам и принадлежит то, что на нем! - уперся Амос.
Его товарищ не стал спорить. Вдвоем они сумели одолеть оглушенного русича, содрали с него и броню, и верхнее платье, и сапоги. Раздев до исподнего, скрутили ему руки за спиной и пинками погнали туда, где уже под охраной стояли или лежали на земле несколько десятков пленных берладников.
Не привыкший ходить со связанными руками, Иван споткнулся у загородки, упал и ударился больным боком оземь. Дыхание опять перехватило, и он еле отдышался, кое-как выпрямляясь.
Он еще не осмотрелся, не опомнился, не сообразил, что надо делать и стоит ли себя выдавать, когда к согнанным в кучу пленным подъехал на соловом жеребце командующий византийскими полками. Был он не один - его сопровождал болгарский князь Борис, который с высокомерным видом стал переводить русским речь грека:
- Вы, русские свиньи, осмелились покуситься на самую Империю. Император сурово карает за такие дела. Вы все будете проданы на рынках Константинополя, Антиохии и Кипра и своим трудом искупите вину перед Империей. А того, кто попытается бежать, мы искалечим или убьем.
Командующий ударил плетью коня, он развернулся и поскакал прочь. За его спиной захлопали кнуты, раздались гортанные крики - охранники сбивали пленных в кучу.
Впрочем, Ивану недолго пришлось идти в караване пленников, меся босыми ногами пыль и грязь дорог, а потом задыхаться в душном тесном трюме торгового судна. На одной из стоянок, когда пленные повалились наземь для короткого отдыха, он окликнул одного из своих сторожей по-гречески. Немало удивленный тем, что ему пришлось услышать, солдат доложил начальству, тот осмелился побеспокоить командующего, и тем же днем странного русского отвели к палатке номарха.
Хрисанф Стефанопулос был одним из многих военачальников обширной империи. У него не было протекции в Вуколеоне, он мало с кем был знаком из числа приближенных к императору и потому был вынужден довольствоваться тем, что судьба сама посылает ему, замешкавшись или промахнувшись в желании оделить других. Он скептически оглядел грязного, но тем не менее гордого, с широкими плечами и сильными руками русского, что стоял перед ним вызывающе и властно, хотя был одет в одно исподнее. Из-под спутанных волос сверкали серые глаза. Черты лица указывали на непростое происхождение.
- Назови еще раз свое имя, - потребовал Стефанопулос.
- Иван Ростиславов сын по прозванию Берладник, - ответил тот. - Князь Малого Галича и Берлада.
- Князь? Русский князь?
- Князь Берлади. Ты вошел в мою землю с войной. Я защищал свой край.
- Это теперь земли Империи. Ты потерял свой Берлад вместе со свободой, Иоанн Берладник, - скривился номарх.
- Но я князь…
- Хорошо, - подумав, согласился Стефанопулос, - если ты вправду князь, ты будешь моим гостем. Однако не я решаю твою дальнейшую судьбу. Я донесу о тебе императору - он решит, что с тобой делать!
Иван опустил голову. Несмотря на обещание командующего, будущее было туманно.
3
После гибели Изяслава Давидича покой опустился на Русь. Мелкие усобицы не в счет - пока два княжества грызлись между собой, третье жило не тужило. Так и Галиция - сейчас, когда на столе в Киеве утвердился благосклонный к Ярославу Владимирковичу Ростислав Мстиславич, князь наконец-то смог отдохнуть и от интриг, и от ратных дел. Совсем другие дела увлекли его в то лето.
На Масленицу, посещая ближних бояр и пируя с ними то в своем тереме, то у кого-нибудь из них, приехав как-то раз в усадьбу старого Чарга, Ярослав заметил среди других женщин молодую красавицу с карими очами. Лицо ее показалось князю знакомым. Прищурившись - с возрастом у него стало слабеть зрение, - Ярослав поманил старшего Чарговича:
- Кто такая?
- Не признал, князь-батюшка? - искренне удивился тот. - То сыновница моя, Настасья Григорьевна. Зимою выдали ее за попа замуж…
- Эдакую красавицу? И за попа? - изумился Ярослав. - Да ее не только за боярина - ее бы князю впору…
- И, куда нам, сирым, до княжества! - притворно огорчился старший Чаргович. - И не всякий боярин возьмет - ныне за невестой богатое приданое требуется, а у моего брата дочерей ажио шесть! Где на каждую приданое напасешься?
- Я бы не пожалел… - возразил Ярослав, мечтательно глядя на Анастасию, которая скромно восседала рядом со своим мужем. Тот был, как все священники, громогласен, долговолос, осанист, с красным мясистым носом и влажными губами. Вел себя так важно, словно все прочие были у него в гостях.
Во время пира Ярослав не спускал глаз с Настасьи. Ему хотелось услышать ее голос, мечталось, чтобы она хоть раз подняла на него взгляд… И когда это случилось, не мог опомниться от того огня, что горел в ее взоре.
Воротившись в терем после пира, он долго ворочался в ложнице, скрипя зубами и вспоминая Настасьины глаза. Истомившись, едва не бросился к забытой и заброшенной жене, ибо желание сводило с ума. Отрезвило только одно - Настасья Григорьевна сейчас лежала рядом с мужем и, наверное, он ласкал ее упругое ладное тело. И целовал… И обнимал… Да разве Ольга Юрьевна сравнится с нею?
Наутро начал узнавать, кто таков Настасьин муж. Выяснилось - священник одной из окраинных церквей Галича, отец Василий. Недавно он овдовел, оставшись с тремя малыми детками, и женился вторично, ибо малышам нужна была мать. Одна из самых младших дочерей Чарговича, Настасья Григорьевна не сопротивлялась, выходя замуж, но о любви речи не было.
Похлопотав, Ярослав перевел отца Василия поближе, сделав своим домовым священником. Теперь он мог видеть Настасью каждодневно, и страсть разгоралась в его сердце с силой, которой сам от себя не ожидал. Еще недавно он думал, что судьба вот так и прожить всю жизнь одиноким, дожидаясь, пока вырастет сын, чтобы передать ему престол. И вот теперь…
Как-то раз Ярослав встретил Настасью совсем близко от женской половины терема и немало тому удивился.
- Что ты делаешь здесь, Настасья Григорьевна? - опомнившись от смущения, воскликнул он.
- Княгиня Ольга Юрьевна меня зазывала, - та взглянула на князя и обожгла огнем своих очей. - Скучает она, так я развлекла ее беседой…
- Какая может быть беседа? - усмехнулся Ярослав. - Ольга Юрьевна лишь плачет да молится… Небось на меня плакалась - дескать, забижаю ее?
- Не смею сказать, княже, - потупилась Настасья.
- Да я и без того знаю, - отмахнулся князь. - Может, я и плохой муж, да только женили нас без любви, по расчету наших отцов. Нас не спросили, заставили век мучиться. Ведаю наверняка, что до меня у нее была на стороне присуха, я же к тому времени еще не успел испытать любви… И как теперь испытаю, ежели судьба привязала меня к такой жене?
- Жена Богом дадена, - осторожно ответила Настасья. - Жену надобно любить… Это судьба такая…
- И ты, - князь подошел ближе, не сводя жадных глаз с ее лица, - любишь своего мужа?
Настасья Григорьевна отвернулась, то ли стесняясь, то ли не в силах выносить прямого взгляда.
- Каков ни есть, он муж, - наконец вымолвила она.
- Но ты его любишь?
- К чему такие речи, свет мой князь?
- К тому, что вижу наверняка - не люб он тебе! В твоих глазах огонь зрю, от коего пожар может случиться. Грех таким глазам плакать…
- А я и не плачу вовсе! - улыбнулась она, и от улыбки Ярослав потерял голову. Не помня себя, он схватил Настасью за руку, сжал ее пальцы, прижимая к груди.
- Что ты? Что ты, княже? - она попыталась высвободиться, пугливо озираясь по сторонам.
- Не спеши, Настасья. Побудь со мной. Дай насмотреться на тебя, - шептал, как влюбленный отрок, Ярослав. - Всех ты краше…
- Грех такое говорить, княже.
- Да какой же грех, ежели наглядеться на тебя не могу?
- Мужняя я жена, а ты женатый…
- Не женатый я. С княгиней меня ничего не связывает уже давно. Что женатый, что вдовец - для меня все едино…
- Муж у меня…
- А люб ли тебе твой муж? Болит ли сердце о нем? Тоскуешь ли в разлуке? Счастлива ли с ним?
- Не надо, княже… Сердца не рви…
Она вырвала руку и убежала прочь. Ярослав не стал ее преследовать - последние слова Настасьи убедили в том, что она несчастлива в супружестве. А значит, рано или поздно, она будет его.
С тех пор они видались несколько раз. Настасья Григорьевна всякий раз вспыхивала до корней волос, смущалась, лепетала что-то невнятное, а Ярослав становился все смелее. Робость молодой женщины разжигала в нем пламень страсти. Он мечтал об обладании ею и не желал знать, что это - дьявольское наваждение или подлинная любовь. А если в ночи в одиночестве и приходили подобные мысли, отгонял их прочь и неистово молился, загадывая лишь об одном - чтоб Настя не была ведьмой, приворожившей его колдовством.
Судьба улыбнулась ему вскоре после Рождества Иоанна Предтечи. Отмечая праздник, отец Василий перебрал и расхворался. Несколько дней он не вставал с постели, и Ярослав воспользовался этим, чтобы сблизиться с Настасьей.
Он увидал ее в церкви, куда она пришла и встала в сторонке, ибо много там было родовитых бояр. Были и ее родичи, Чарговичи, но женщина держалась от них в стороне - зазорно замужней женщине куда-либо ходить без мужа. Она вела себя тише воды, ниже травы, придя молиться за здоровье мужа, но Ярослав почувствовал ее присутствие и не выдержал - обернулся. И даже вздрогнул, когда она случайно вскинула на него карие теплые глаза.
Больше служба его не интересовала. Одна мысль билась в голове - подойти, заговорить, назначить встречу. И не выдержал - кивком головы подозвал ближнего боярина:
- Попадье Анастасии передай весть - княгиня ее велела разыскать, чтобы она непременно сегодня была в терему. Зашла бы до вечерни. Скажи!
Боярин кивнул, стал осторожно проталкиваться к Настасье. Краем глаза Ярослав следил, как она выслушала речь боярина, как кивнула и закрестилась, глядя на иконостас, ибо в этот миг священник провозгласил здравицу. И сердце Ярослава запело вместе с хором - придет, придет!
Долго потом он не находил себе места - мерил шагами горницу в терему, прислушиваясь к шагам за дверями. Угадал ее легкие быстрые шажки и замер, прижимая руку к сердцу.
Она вошла живо, не ожидая увидеть здесь князя, и смутилась, очевидно, решив, что повернула не туда. Поклонилась, складывая руки на груди:
- Прощения прошу, свет мой княже!
- Нет-нет, погоди, постой! - воскликнул Ярослав, шагнув к ней. - Не спеши…
- Княгиня меня кликала…
- То не княгиня - то я велел тебя позвать. Прости, что солгал, но сил моих более нет!
Настасья удивленно захлопала ресницами.
- Сил моих нет, - Ярослав быстро подошел вплотную, любуясь ее лицом. - Ночами мне снишься. А сегодня в церкви, как ты вошла, - я сразу почуял. Люба ты мне, Анастасия Григорьевна…
Больше всего на свете боялся князь, что вот-вот она развернется и уйдет или бросит в лицо что-нибудь о верности княгине, данной пред алтарем и о нарушении заповедей Господних. Торопясь, пока не сказала и слова, зачастил:
- Ведаю, что законы нарушаю, но ведь сердцу не прикажешь. И, ежели можно было, давно бы с Ольгой Юрьевной расстался, ибо даже дети нас не связывают боле. Подле нее сердце изболелось, а ты для меня - как лучик солнца. Душою возле тебя оттаиваю, веришь, нет ли? И, коли не люб, так и скажи - я ни словом, ни делом не обижу. Только молви - не противен ли я тебе?
Не поднимая глаз, Настасья тихо покачала головой. Ярослав, осмелев, коснулся ее плечей, стиснул, за локти притягивая к себе.
- Так, может, - севшим внезапно голосом промолвил он, - скажешь хоть слово?
Женщина подняла голову, бросила взгляд на окно. На миг Ярослава поразила тоска, что сверкнула в ее глазах, но потом Настасья вздохнула и еле слышно молвила:
- Увидят… греха не оберешься…
- Не увидят, - Ярослав решительно накинул крюк на щеколду. - А пусть бы и увидели. Я не молвы боюсь, а того, что ты мне откажешь…
- Князю-то отказать…
- Не князю! Я как человек тебя спрашиваю!
- Как человеку и отвечаю - кто ж откажет?…
Она наконец подняла глаза - спокойные, послушные, и Ярослав потерял голову. Обхватив женщину руками, прижался к ее сильному податливому телу, потянулся губами к губам. Она сперва слабо сопротивлялась, пыталась оттолкнуть, лепетала бессвязно: «Как же можно? Что ты делаешь-то?… Я мужняя жена, а ты…» Но голос срывался, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в плечи князя, а тот отклонил ее так, что голова беспомощно запрокинулась, убрус слетел с волос, открыв сложенные венцом косы, и стал исступленно целовать шею и ключицы. Настасья слабела под его поцелуями, теряла голову от жарких слов, что он шептал в полубреду. Ноги ее подгибались, она уступала…
Князь овладел ею тут же, бросив на устланный ковром пол, как победитель законную добычу. Торопился насладиться победой, и Настасья утратила скованность, прося не останавливаться, и еще, и еще…
Потом они долго лежали, отдыхая. Настасья тихо гладила встрепанные волосы Ярослава, тот с удовольствием дышал запахом ее вспотевшей кожи.
Наконец женщина пошевелилась, пытаясь выбраться из-под тела любовника.
- Куда ты? Почто?
- Негоже так-то, - она все-таки освободилась, стала приводить себя в порядок. - Услышали небось.
- Я всех нарочно отослал. А кто слово скажет - поплатится за длинный язык!
- Все одно - негоже так! - вздохнула женщина. - Пойду я?
- Погоди! Ты у меня свет в окошке! Единственная моя! - Ярослав, привстав, схватил ее за подол. - Лишь тебя люблю!
- А княгиня? Ей ли не больно от того?
- Больно? Она мне больнее сделала! Первая изменила данному слову. В монастырь ей давно пора. Тягостно мне с нею. Ложе супружеское наше холодно и пустует давно. Не уходи!
Он смотрел так моляще, снизу вверх, что Настасья снова опустилась на колени, взяла в ладони его лицо и поцеловала первая.
Нескольких дней не прошло, как постучал в ворота княжьего терема гонец. Изумленный Ярослав глазам своим не поверил, когда увидал императорскую печать - Мануил Комнин никогда никому не писал просто так, а его приближенные тем более. Еще невероятнее была сама весть. Но строки греческого письма, на которые он уставился, не в силах поверить написанному, извещали, что на границе с Империей недавно было разгромлено большое войско берладников. В числе пленных оказался некто, назвавшийся Иваном Ростиславичем Берладником, князем Звенигорода и Малого Галича и дальним сродственником Ярослава Владимировича, известного под прозванием Осмомысл. Император Мануил Комнин - извещало письмо - заинтересован в землях Нижнего Подунавья. Князь же Иван есть владетель сих земель. И, ежели Ярославу Осмомыслу будет угодно, то с сими землями и их князем император желает поступить к обоюдному согласию. И либо забрать их под себя, либо…
- Ишь ты, Иванка, - Ярослав нервно скомкал пергамент. - Где обосновался! Князь Малого Галича и всего Нижнего Подунавья! Да у этого бродяги за душой и десяти гривен не наберется, а туда же - князем именоваться! Бродяга, тать и душегубец! И мне никакой не сродственник! Самозванец!
- А ежели и так? - случившийся тут же Избигнев Ивачевич вопросительно заглянул в глаза князю. - Мертвым Иванку Берладника никто не видел…
- Так надобно, чтоб увидели! Пусть не я, но хотя бы кто-то, кому можно верить. Вот хотя бы ты!
- Я? Как возможно сие?
- А вот и возможно. Вели подать пергамент и чернила!
Решение пришло мгновенно. Не было времени задуматься, праведно ли поступает. Где бы ни был, живым Иван Берладник был опасен. Вот ведь - назвался князем Нижнего Подунавья! Ежели подтвердить его права, получит Ярослав под бок неугомонного и грозного соседа, а его строптивые бояре - орудие супротив него. Вот соберет он своих берладников, призовет на подмогу кого-нибудь из князей, поднимет недовольных бояр и пойдет на Галич. И не устоит Ярослав, пусть он хоть трижды будет Осмомыслом. И в плену держать его опасно - помнил Ярослав, как ускользнул Берладник из длинных рук Юрия Долгорукого. Ускользнет и на этот раз, ежели его не остановить.
- Избигнев! Где ты там? - закончив писать, крикнул Ярослав.
Боярин появился в дверях.
- Немедля собирайся в путь. Спеши к тетке моей, Елене Володаревне. Передай сей пергамент и на словах скажи, что Иван Берладник - самозванец и должно его убрать, покамест худа не было. А ежели она сама не сможет, на тебя возлагаю сие дело!
- Как так - на меня? - боярин с опаской воззрился на пергамент.
- На кого ж еще? Ты для меня не сумел Берладника из Киева привезти? Так расстарайся хоть сейчас!
Избигнев Ивачевич переменился в лице, но пергамент взял и низко поклонился и, пятясь задом, вышел.
Оставшись один, Ярослав довольно потер руки. Что бы ни случилось, он более не выпустит двухродного брата из рук. От этой родни одни неприятности - взять хотя бы братьев самой Ольги Юрьевны. А что говорить про Русь, где братья-князья, многочисленные сыновцы-стрыи намертво сцепились ради власти и богатства. Что ни год, усобица. То ли дело Галиция - один князь Владимирко Володаревич, один сын Ярослав Осмомысл, у него самого один наследник - Владимир Ярославич. Ни тебе усобиц, ни тебе раздоров. И, выходит, чем меньше родственников, тем лучше. А скоро их станет еще меньше.
4
Он снова стоял на высоком скалистом берегу, глядя вдаль. Ветер трепал длинные волосы с первой проседью, серые глаза жадно впивались в окоем. Где-то там далекая Русь, родные просторы, привычная речь, последние летние грозы, тенистые берега рек, деревянные города, девичьи песни в рощах, хлебные нивы и петушиный крик на рассвете. Там жена и сын, к которым стремилась душа.
В отдалении стояла стража - как почетный пленник, Иван жил в греческом городе Фессалоники, или просто Солуни, в собственном доме. Мог ездить, куда заблагорассудится, но его всюду сопровождала охрана из числа городских ратников. Им не нравилась служба при этом странном русском - то кутил напропалую, и тогда рекой лилось вино, то впадал в тоску и мог по нескольку часов простоять на берегу моря. А то ему хотелось скакать на коне, рискуя обломать тому ноги на холмах и в предгорьях. Им приходилось скакать следом, не спуская с бешеного подопечного глаз. А ведь далеко не каждый солдат мечтает закончить жизнь, сломав шею на скачках!
Сзади раздался предупредительный кашель. Почтительный голос окликнул негромко, и Иван с неохотой повернулся. Подъехавший всадник поклонился в седле, прижимая руку к сердцу:
- Светлейший эпарх Фессалоник Теодор Скиф просит вашу светлость к нему на обед.
Опять! Эпарх взял себе за правило чуть ли не ежедневно посылать за русским пленником, ибо Иван находился под его личным надзором. А для Берладника каждое такое посещение богатой виллы на окраине Салоник было как соль в рану. Все же он кивнул и протянул руку, чтобы ему подали коня. Не касаясь стремян, вскочил в седло и поскакал к узкой тропинке, ведущей с горы в сторону городских окраин.
Теодор Скиф был невысокий плотный человечек, вечно потеющий, слегка суетливый, говоривший скороговоркой и привыкший ничего не принимать близко к сердцу. В юности мечтал о карьере, но потом застрял в Фессалониках, обзавелся многочисленным семейством - семеро детей, это не шутка! - и начал смотреть на жизнь философски. Он вскочил навстречу русскому, замахал короткими ручками:
- Наконец-то! Я так соскучился! Проходи, дорогой гость!
Рядом с низеньким плотным Теодором Иван казался выше и массивнее, чем был барс рядом с сусликом. Подметив это сходство, солдаты всегда тихо прыскали, когда их видели вместе.
- Проходи, Иоанн, садись! Я ради тебя приказал зажарить барана. Вы, русские, говорят, любите баранину - вот такую, с соком, приправами и рисом?
Баранина действительно источала аромат, но Иван покачал головой:
- Не мы, а половцы любят баранину с рисом и называют это пловом.
Эпарх удивленно похлопал глазами:
- Как? А разве это не любимое блюдо русских?
- Любимое блюдо русских - хлеб. И щи. И уха.
- Что такое «уха»?
- Рыбный суп.
- Ой, - эпарх всплеснул пухлыми ручками. - Я прикажу назавтра приготовить тебе суп из рыбы. Здесь много рыбы. Есть даже угри!
Иван про себя застонал - он уже понял, что у эпарха Салоник свои понятия о том, как живут русские.
Они выпили разбавленного виноградного вина, отведали «русскую баранину», после чего перешли к остальным блюдам. Ивану кусок в горло не шел. Суетливость эпарха давно раздражала. Хозяин подметил сумрачность гостя.
- Скажи, в чем твоя печаль, Иоанн? - спросил он.
- Сам ведаешь, эпарх, - ответил тот по-гречески. - Тоскливо мне здесь. Как птице в клетке…
- О, эту беду легко поправить! - Теодор Скиф взмахнул руками. - Сам понимаю, что эта жизнь не для тебя. Императору нужны такие люди, как ты. Стоит тебе поклясться в верности Мануилу Комнину, как он тут же даст тебе под начало легионы и пошлет воевать. А там, глядишь, станешь, как я, правителем целой провинции…
- Лучше бы он отпустил меня на Русь, - Иван отвернулся к окнам. - Не могу я здесь жить! Скажи, ты послал гонца в Константинополь?
- Послал, - недовольно поджал губы эпарх. - Ответа до сей поры нет.
- Пошли еще. Я готов отслужить императору за возможность вернуться домой. Там у меня семья - жена и сын. Там мой дом.
- Понимаю, понимаю, - замахал руками эпарх. - Но пойми и ты! У императора и без того много дел. Он не в состоянии ответить всем просителям…
- Значит, надо просить снова и снова! Рано или поздно, а он заметит мои просьбы! - настаивал Иван. - Пошли гонца еще раз!
- Да пошлю я, пошлю, раз ты так хочешь! - отмахивался эпарх. Сказать по правде, он еще ни одного гонца не отправил в столицу, ибо еще до приезда высланного на поселение русского получил четкий приказ - что бы ни случилось, отсюда князь-изгой уедет либо верноподданным империи, либо не уедет никогда.
Однако Иван сумел настоять на своем, и гонец в Константинополь все-таки отправился. В ожидании ответа князь чаще стал ездить к побережью. Права была Елена - Вырь, хоть и малый удел, а все же свой. Чего не хватало ему дома, подле жены и сына? Захотел большей доли… А в чем она, эта доля? В том, что рискнул и проиграл? Или в том, что ему предоставляется возможность послужить Империи, побывать в землях, где не всякий князь бывал, повидать мир так, как никто из его соотечественников? А что потом? Смерть в бою на чужой земле, ради чужих людей? И безвестная могила в затерянных пустынях?
Черные мысли теснились в душе. Чтобы не давать им над собой власти, Иван часто спускался в город. Глядя на людскую суету, еще больше тянулся домой, но, пока был в городе и ездил по его грязным узким улочкам, отвлекался на простую суетливую жизнь жителей Салоник.
Бывал он и на пристанях - там можно было услышать последние новости и сплетни из большого мира. Корабельщики знали, кажется, все, а что не знали, то с удовольствием выдумывали - были бы слушатели. Обо всем - от войн, ведущихся в далекой Европе, до имени очередной императорской наложницы - можно было узнать у приплывающих в Фессалоники торговцев.
Иван ехал вдоль бревенчатых причалов, не замечая поклонов, которыми его награждали мореходы и купцы. Он смотрел поверх голов, не внимая гулу голосов…
И вдруг вздрогнул, словно пробуждаясь ото сна. Одеяние только что сошедшего с корабля человека показалось ему знакомым… Ну да! И речь! Русская речь!
- Эй, человече!
Иван кубарем скатился с коня, едва ли не бегом бросился к сходящим на берег людям.
- Вы откуда? С Руси?
- Вестимо, русские мы, - приятным бархатным голосом ответил сошедший первым. - Из Киева приплыли. Спешим на Афон, поклониться святым угодникам и помолиться за землю Русскую. А ты кто, человече?
- Я тоже с Руси. Из Галиции… Галичан ли среди вас нету?
- Галичан нет, - отвечали паломники, среди них были и старцы, и мужи средних лет, и двое юнцов с горящими глазами. - Из Киева тут люди, из Чернигова, есть со Смоленска двое…
- Как там, на Руси? - Иван, как мальчишка, вертелся среди своих, заглядывал в глаза, с наслаждением дышал запахами кожи и овчины, всматривался в лица. Какие они открытые, красивые, полные внутреннего огня и силы! Не то, что греки - эти словно навек уснули или пребывают в мире своих нерадостных мыслей. Как он соскучился по русским людям! Он спрашивал то одного, то другого и с жадностью внимал ответам. Ему в радость было все - войны с половцами, ссоры между князьями, рождения и смерти, все-все.
- Помолитесь и за меня, - попросил он. - Душа на чужбине изболелась. Птицей бы полетел, в трюме вашей ладьи бы тайком поплыл - так домой охота. На что угодно бы решился! Передайте Богородице мои мольбы - пущай отпустят меня домой. Хоть умереть на Руси!
- Да кто ты такой?
- Князь я, Иван Ростиславов сын. Вырь, что в Посемье, моя вотчина. Там жена и сын.
- Как же тебя сюда занесло?
- С греками воевал, да в плен попал. Живу тут не то, как гость, не то, как пленник… Император на службу к себе зазывает, а я домой прошусь. Тоска здесь.
- Терпи, - наставительно заметил старший паломников. - Ежели такое испытание тебе Господь посылает, знать, надобно нести крест свой, как он нес.
- Я терплю. Да только сердце изболелось… Помолитесь за меня, отцы, ибо сам я не могу - душа мятется, покоя нет.
- Помолимся, - утешил старший паломник. - Уповай на милость Господа. Авось, все устроится…
До самого отплытия на Афон Иван пробыл с русскими - дышал с ними одним воздухом, беседовал о Руси, вспоминал свои похождения, даже исповедовался, каясь во всех ошибках. Верилось - чем откровеннее будет он, тем точнее донесут его просьбу богомольцы до святого места и тем вернее судьба соблаговолит ему. И, когда они отплыли до Святой Горы, долго глядел им вслед, ощущая, как растет в груди пустота и боль. Словно сердце отпускал с ними в дорогу.
Но когда ладья, отчалив от берега, скрылась из вида, Иван словно проснулся. Господь помогает смелым. Может быть, молитвы паломников помогут ему в осуществлении его замысла - но и сам он не будет сидеть, сложа руки.
Как почетному пленнику, Ивану полагалось денежное содержание - на дом, вина, прислугу и женщин для утех. Предполагалось, что, став на службу императору, он отработает все вложенные в него средства. Этими деньгами Иван сумел подкупить свою стражу, и те стали сквозь пальцы смотреть на то, куда и зачем ездит странный русский. Все же главного он не раскрывал - как ни велико было вознаграждение, любой солдат мог получить награду, если выдаст план побега. А состоял он в том, чтобы, когда русские паломники поплывут обратно, тайком пробраться на их судно и в трюме покинуть ненавистные Салоники.
Уже все было готово, и русская ладья должна была со дня на день пристать к берегу, дабы пополнить для обратного пути запас воды и пищи. Иван опять пошел на высокий скалистый берег, откуда были видны почти все Салоники, причалы и залив. Стоял пасмурный день, видно было плохо, но он до рези в глазах всматривался вдаль - не мелькнет ли бело-полосатый парус? Если бы мог, полетел, как на крыльях, навстречу ему.
Топот копыт он услышал не сразу и вздрогнул, когда окликнули по имени:
- Архонт Иоанн! Перед ним стоял гонец:
- Архонт Иоанн, вас приглашает к себе эпарх Фессалоник, благородный Теодор Скиф.
- Не пойду, - ответил Иван, опять оборачиваясь на море.
- Но у него для вас важные вести. Прибыли гонцы с Руси!
Русь! Не может такого быть, чтобы все было так легко и просто. Он строил планы, готовился рискнуть жизнью и честью, а судьба подкидывает странный дар. Что это? Ловушка?
- Что за гонцы? - спросил, стараясь не выдать дрожи в голосе.
- Из Галисии…
…Нет, он не скакал - летел, как на крыльях. Гонцы из Галича? Возможно ли сие? Но почему бы нет? А вдруг заболел и умер братец Ярослав? Вдруг что-то переменилось на Руси и о нем вспомнили? Вдруг…
Иван был готов к любому развитию событий, но, взбежав по широким ступеням в просторный дом эпарха и увидев его гостя, почувствовал, что радостное нетерпение покидает его - словно его выдуло ледяным ветром.
Подле эпарха стоял Избигнев Ивачевич.
- Ну, здравствуй, княже Иван Ростиславич, - радушно улыбнулся тот в седые усы и шагнул, раскрывая руки для объятий.
- Откуда? - Иван отшатнулся. - Как? Какими судьбами?
. - Ведомо, что не доверяешь ты мне, - покачал толовой боярин. - Я и сам не хотел ехать, да уломали меня.
- Кто? Ярославка?
- Почто он? - Избигнев вроде как обиделся. - Он не ведает ничего. И, ежели прознает, худо мне придется. Головы могу не сносить за то, что стою и с тобой разговариваю… Бояре меня до тебя послали. Дескать, ты среди нас самый именитый, вот и езжай, поклонись Ростиславичу в ноги. Галич тебя зовет на княжение.
- Что? - Иван подался вперед. Ему показалось, что он ослышался. - Как - зовет?
- Ярослав Осмомысл последний разум потерял. Жену законную, Ольгу Юрьевну, в монастырь грозится упечь, а сам спутался с попадьей. Живет с нею на глазах законной жены. Наши боярские вольности сызнова ущемлять начал, едва ему на сию связь намекнули. Вот и порешили мы, что пора скидывать Осмомысла, а на его место тебя сажать. За тем и приехал - або не надобен нам более Ярослав-князь, а ежели ты отрекаешься, то сажаем на стол его юного сына, Владимира Ярославича. Он, хоша и отрок сущий, четырнадцати годов, а…
- Не допущу, - вскинул руку Иван. - У меня тоже сын есть. И, коли скидывать Ярослава, то мой черед княжить.
- Знал я, что не откажешься ты, Ростиславич, - голос старого боярина чуть дрогнул. - Ты прости меня за то, давнее, ведь не своей волей я тебя тогда ять хотел… А коли не только на словах простишь, верным тебе слугой буду.
- Прощу, прощу, - покивал Иван. - Дай на Русь воротиться. Только как отсюда вырваться?
Они оба обернулись на эпарха. Тот вскинул пухлые руки, снизу вверх глядя на громадных, возвышающихся над ним русских.
- О чем разговоры! - воскликнул он. - Я уверен - император Мануил согласится предоставить свободу князю Галичины! Он не желает испортить отношения с Русью Великой! Я сегодня же пошлю ему гонца. Завтра отходит корабль в Константинополь - на нем твоя грамота и поплывет, Иоанн!
Словно камень свалился с души. Видимо, поистине святые люди плыли в паломничество на Гору Афон, и молитвы их легко дошли до Престола Господня. Иван перекрестился, горячо благодаря Богородицу за заступничество и помощь и с легким сердцем проследовал за эпархом в трапезную, где тот радушно наливал гостям вина, предлагал редкостные яства, больше потчуя Избигнева Ивачевича, ибо сам Иван уже привык к чревоугодию хозяина.
Прощались через несколько часов. Иван поехал первым, а Избигнев, хотя и обещался сопровождать князя до выделенного ему домика, подзадержался на пороге эпархова дома.
- Мой князь может быть уверен? - негромко спросил Избигнев Ивачевич.
- Уверен. Господин может уже сегодня ночью послать гонца сказать, что дело сделано. Но сдержит ли слово архонт Галисии?
- Князь Ярослав верен слову. Нет князя - нет и княжества. Император Мануил может считать Подунавье своим.
Из оливковой рощи, которая окружала дом эпарха, раздался нетерпеливый голос Ивана:
- Избигнев Ивачевич! Чего ты там застрял? Я тебя жду!
Боярин вздрогнул и суеверно перекрестился. Так страшно и странно было слышать слова «Я тебя жду» от того, кто, сам того не подозревая, был уже мертв…
