Глава 8
1
Ежечасно Иван ждал смерти. Каждый раз, когда чуткое поневоле ухо доносило топот копыт, он думал, что это едут за ним. Громкие людские голоса означали, что вороги пришли пешими. Грохот подводы напоминал о близкой казни.
После нескольких солнечных дней опять пошел ливень. Опять потоки грязной, смешанной с пылью воды бежали по улицам, заливались в низкое окошко поруба, и скоро солома, на которой лежал узник, пропиталась водой, как недавно на ладье. Ивану пришлось сидеть в грязной луже, пока вода не впиталась в землю, уйдя через щели в бревнах.
Однажды он услышал приближающийся грохот подводы, топот копыт и людские негромкие голоса. А потом над головой задвигались шаги и зазвучали глухие удары, от которых замерло сердце - это разбирали, стуча топорами, крышу поруба. По-иному, кроме как выломав бревна, узника достать было нельзя.
Яркий свет хлынул в поруб. Затем спрыгнули трое молодцов и с ними кузнец. Иван шарахнулся, заслоняясь рукой.
- Давай живее поворачивайся! - прогремел с края ямы незнакомый простуженный голос.
Кузнец старательно сбил с горла Ивана ошейник, молодцы помогли вылезти из ямины. Встав на землю, Иван покачнулся, дыша глубоко и удивленно. Обернулся на церковку, стоявшую неподалеку, перекрестился, обводя взглядом высокие заборы боярских хором, собравшийся поглазеть на него люд. Дружинники, конные и пешие, мешали, окружив его со всех сторон.
Кузнец вылез. Ивана толкнули к подводе, и он боком упал на солому, дожидаясь, пока его снова закуют.
- Надежней куй, - велел тот же простуженный голос. На сей раз он показался Ивану знакомым. Он с некоторым изумлением узнал боярина Андрея Высокого, что вез его сюда из Суздаля.
- Нешто ты меня и в последний путь снаряжаешь? - не удержался от вопроса.
- Великий князь Юрий Владимирич Долгорукий повелел тебя, холопа, в Суздаль воротить и там в порубе держать во всей строгости, покуда не решит, что с тобой делать.
Иван задохнулся. Суздаль не Галич. Быстрая и тяжкая смерть заменена долгим умиранием в подземелье на цепи, если не случится чуда и Долгорукий не переменит своего решения еще раз.
Подвода затряслась по улицам Киева, направляясь к Подолу, туда, где уже стояла готовая к отплытию ладья.
Один был у Юрия Долгорукого верный союзник - Святослав Ольжич Новгород-Северский, что тихо-мирно доживал свой век, растя детей, в родном городе. Потому и решили идти через его земли, благо, дорога была уже один раз пройдена.
В пути спешили, налегая на весла - был разгар осени, если задержаться, можно попасть в самую распутицу и застрять в каком-нибудь городишке до зимы. А если осень будет затяжной, то в Суздаль доберешься как раз к Рождеству. Мерзнуть и мокнуть боярину Андрею не хотелось. Он злился на Долгорукого, Ненавидел княжье поручение и в душе поносил себя за то, что вызвался в первый раз везти Берладника в Киев. Свою злость он срывал на узнике - Иван сидел в темной конуре под палубой, куда ему раз в день бросали хлеб. Над головой день-деньской скрипели уключинами весла и слышалась заунывная песня гребцов, стучали шаги по доскам палубного настила, а с боков и снизу плескалась холодная днепровская вода, просачиваясь в щели. Пахло дегтем, рыбой и человечьими нечистотами - те, кому было невтерпеж, справляли нужды прямо на палубу. Ночами было сыро и холодно, да еще и темно.
К Чернигову подходили осторожно - хоть и целовал князю Юрию крест Изяслав Давидич Черниговский, а все же здешним князьям веры не было. Андрей Высокий помнил, как метались они туда-сюда в войне Долгорукого с Изяславом Мстиславичем. Да и сам Давидич в прошлом году хотел захватить Киевский стол, приглашенный киянами. Посему был он ворогом и его следовало опасаться.
Чернигов еще не показался впереди - он стоял на берегу Десны и должен был наплыть постепенно, возникая из дали. Пока шли широкой Десной, любуясь на заливные луга, леса и небо. Это были места княжеских ловов - тут запрещалось селиться простому люду, рубить лес, собирать ягоду и пасти скот. Лишь раз или два промелькнули небольшие деревушки.
Стоявший на носу боярин Андрей первым заметил всадника, что стоял на дальнем, высоком берегу и всматривался вдаль. Заметив ладью, он встрепенулся и пустил коня шагом, торопясь поравняться с плывущими. Судя по броне и оружию, это был не простой вой, а самое малое княжий дружинник.
- Эгей! Кто такие? - ветер донес его голос.
- Люди князя Юрия Долгорукого! - крикнул в ответ боярин. - Из Киева в Суздаль плывем!
- Причаливай! - всадник замахал рукой.
- Вот еще, - боярин велел плыть дальше.
Но всадник не отставал - он скакал берегом, следуя за ладьей, как привязанный. И это сильно не понравилось Андрею Высокому.
- Видать, случилось чего? - нахмурился он. Меняя коней, из Киева в Переяславль можно было добраться за сутки, путь до Чернигова, ежели очень спешить гонцу, занимал два дня. Они в пути были уже три, четвертый. Видать, что-то приключилось в Киеве, если их ждут. Андрей велел гребцам придвинуться ближе к берегу. Всадник пустил коня в воду. До ближних деревьев было рукой подать, но, кажется, там не таилось засады.
- Чего еще случилось? - крикнул боярин, когда ладья встала.
- Ближе подходите.
- Ближе не можем, ибо боимся на мель сести. Сказывай так, с чем послал?
- Послан я от дружины князя Изяслава Давидича вызнать, что вы за люди и с каким делом по Черниговской земле плывете.
- Люди князя Юрия Долгорукого. Идем из Киева в Суздаль по княжьему делу, - ответил Андрей. - А боле тебе знать не следует.
- А не везете ли чего? Может, торговать надумали?
- Сказано уже - княжье дело!
- Ну, раз княжье, так плывите! - и ратник хлестнул коня, выезжая из реки.
Ладья пошла дальше. Вскоре показался Чернигов в окружении посадов и пригородов. Город старый и богатый. Но первым в глаза бросился не сам Чернигов, а дружина в несколько десятков всадников, что выскочила невесть откуда и поскакала вдоль берега. Солнце поблескивало на шеломах и бронях, виднелись округлые щиты, трепыхались бунчуки на копьях.
- Поворачивай к берегу! - раздался крик.
- Ну нет, - скривился боярин Андрей. - Когда захотим, тогда и пристанем!
Но всадники не отставали. Они преследовали ладью и было в этом преследовании что-то волчье. Дружинники боярина Андрея с тревогой косились на берег, сам боярин надел брони и велел подать себе меч и щит. К Чернигову приставать уже никому не хотелось.
В то же время все понимали, что бесконечно плыть невозможно. В верховьях уже прошли дожди, Десна полнилась водой и выгребать против течения было трудно. Да и темнело. Гребцы, рассчитывающие вечер провести в Чернигове, с тоской смотрели, как мимо проплывает город.
Верховые отстали - то ли устали гнать ладью, то ли хотели убедиться, что гости не думают причаливать. Это было странно - видать, что-то случилось в самом Чернигове, раз тут так принимают гостей.
Ночевать решили на пологом берегу в нескольких верстах от города. Был уже вечер, когда ладья остановилась на мелководье. Бросили в воду обвязанный веревкой камень, попрыгали с борта в воду, для боярина протянули весло, чтобы прошел, не замочив ног. На самой ладье оставили стражу. Скоро на берегу запылал костер. В котле булькал и сладко пах рыбий суп. Можно было пострелять птицу, да времени не было.
Боярин Андрей сидел у огня. Для него уже поставили палатку, но он медлил. Дневная встреча не шла из головы. Предчувствуя неладное, Андрей Высокий решил не спать всю ночь. Сперва он, и правда, сидел, потом устроился поудобнее на подстилке из веток, потом прилег, опершись на локоть, потом голова его совсем ненадолго склонилась на руку…
Неясные тени возникли ниоткуда. Захрипел часовой и завалился назад, когда метко брошенный нож вошел ему в грудь. Второй хотел было крикнуть, но на спину пала тяжесть, жесткая рука легла на рот, и холодное железо полоснуло по горлу. Крик потонул в крови. А мимо скользили неслышные тени.
Тревогу поднял часовой на ладье, когда над бортом стремительно-бесшумно возникла мокрая голова. Он закричал, ткнул в человека копьем, сбил в темную воду, но уже лез второй, а за ним и третий - все одинаковые, похожие в темноте на утопленников. Часовому с перепугу показалось, что это утопленники и есть, а с ними тот, первый. Он дико заорал, кинулся было в бой, но был один против многих, и его крик потонул в топоте ног, людских воплях и шуме битвы.
Ночной бой был страшен. Боярские отроки держали оружие при себе, ибо помнили, какую важную птицу везут в Суздаль, но нападавшие кидались, как звери. Их было много - казалось, их рождает сама ночь. Полуголые, выскакивали из реки и кустов, отчаянно напарывались на копья, попадали под мечи, но на место одного срубленного вставали двое других, и часто отрок, сваливший врага, не успевал вынуть меча из тела, как на него бросались и давили числом. Сам боярин Андрей, чья долговязая фигура возвышалась у костра, сперва рубился наравне со своими, но стоило ему отвернуться от спасительного пламени и рискнуть пробиться к ладье, как из тьмы возникла тень. Боярин отмахнулся мечом. Тот нашел податливое тело, но раненый не упал, не завалился набок, а молча продолжал напирать. И Андрей Высокий дрогнул. Рука, державшая меч, разжалась, он отступил перед этим едва не пронзенным насквозь человеком и увидел, как раненый вынул меч из раны и сам замахнулся на боярина:
- За князя Ивана…
Бой разбудил Ивана. Когда над головой застучали шаги, послышались крики, а после упало что-то тяжелое и капля крови просочилась на лицо сквозь доски, он понял, что произошло. Жажда жизни проснулась с новой силой, и он, дождавшись, пока шум и крики немного стихнут, сам закричал отчаянно, срывая голос, и принялся колотить кулаками в доски над головой.
Его услышали. Раздались ответные крики, топором вскрыли настил, осветили факелом, и несколько человек, мешая друг другу, попрыгали вниз. Ивана под руки выволокли на воздух. Грязная вода текла с него ручьями, но державшие люди не отстранялись. Они держали его крепко, а потом кто-то примерился и, утвердив цепи на днище перевернутого в суматохе котла, рубанул мечом. Удар был такой, что зазвенело в ушах. Иван зажмурился, открывая глаза лишь от голоса:
- Так-то лучше. Приедем до дома - кузнец остатнее сымет.
На плечи набросили теплый плащ, на голову нахлобучили шапку, поднесли и сапоги. Иван мигом смекнул, откуда вещи - рядом валялся труп боярина Андрея, раздетый до исподнего. Остальных его ратников заканчивали обдирать, забирая все, что могло пригодиться. Потом тела деловито, за руки-ноги, потащили к воде и побросали в Десну.
Кутаясь в плащ, Иван стоял перед высоким, широким в кости витязем с полуседой бородой. Это он только что рубил на нем цепь.
- Кто вы? Что за люди?
- Имя мне Константин Димитриевич, боярин князя Изяслава Давидича Черниговского, - ответил тот. - Послал нас князь Изяслав, дабы тебя, Иван Берладник, от смерти спасти и у врага отбить.
- Значит, я свободен? - Иван неверяще оглянулся по сторонам.
- Свободен, княже, - ответил кто-то знакомым голосом. Берладник глянул - среди ратников боярина Константина встретилось два-три знакомых лица. Богатырь Мошка, бывший холоп Михаила, Бессон… Но Ивану хотелось более всего увидеть еще одного человека.
И увидел. И радость освобождения померкла. Ибо Мирон, раненный в грудь, испускал последний вздох. Кровь заливала его исподнюю рубаху - как многие, он шел в бой, сняв доспех, - но рука еще сжимала окровавленный меч.
Мутные глаза нашли Ивана, склонившегося над старым другом. Он еще сумел шевельнуть губами, еще донесся еле слышный шепот: «Моим… Жене и сынам… поклон в Звенигород…» - но на большее сил уже не хватило.
Сжимая холодеющую руку старого друга, Иван стоял на коленях над его телом. А вокруг молча сгрудились вперемешку берладники и черниговцы.
2
В незапамятные времена встал на берегу Десны город Чернигов. За древность спорил еще с самим Киевом, и не случайно многие черниговские князья вынашивали честолюбивые планы стать когда-нибудь князьями киевскими. Иным это удавалось, иные погибали.
Над рекой поднимались, окруженные посадами, крепостные стены, за которыми теснились белокаменные хоромы бояр, воевод, тиунов, тысяцких, осменников, родовитых купцов и прочего богатого люда. Среди них золотом посверкивали купола соборов. Одни выстроил еще Владимир Мономах, другие заложены были при сыне его давнего недруга, Всеволоде Ольжиче, третьи только стояли в лесах - властвовавшие сейчас в Чернигове князья Давидичи тоже хотели оставить свой след на земле. Первые каменные строения появились в Чернигове еще двести годов назад, к ним успели привыкнуть, и лишь простой люд по старинке строился из дерева, да некоторые из бояр возводили верхние горницы из ровных бревен дуба да сосны.
По утрам над городом плыл колокольный перезвон - начинали колокола на звоннице Спасо-Преображенекого Собора, за ним подхватывался только-только достроенный Борисоглебский, а уж потом звон разносился и по окраинам. К тому времени уже поднимались ремесленники - кузнецы раздували горны в печах, горшечники и сукноделы спешили к своей незаконченной работе, а хозяйки - к печам, готовить еству или гнать со двора скотину. На богатых подворьях тоже суета начиналась рано - вскакивали холопы и спешили по делам, пока строгий боярский тиун не заметил лености и не наказал.
Княжий двор ничем не отставал от прочих. Разве что сегодня суеты было больше - ночь-полночь приехали на двор и неслышно просочились в приоткрытые ворота две с малым сотни всадников. Они везли нескольких убитых и одного живого. Об этом живом было тотчас доложено князю Изяславу Давидичу и сейчас на рассвете для него готовили баню, а в поварне спешили с достойным обедом.
Распростертый на полоках, голый Иван лежал лицом вниз, а его с двух сторон охаживали вениками. Справа старался княжий банщик, краснорожий мордатый детина, которому бы подковы гнуть одной левой. Слева был Мошка. То исхлестанный с двух сторон, то окатываемый водой, Иван постепенно оттаивал, отходил душою, оживал. Банное потение выгоняло и долгую дорогу в трюме ладьи, и поруб в Киеве, и страх близкой смерти, и даже гибель Мирона. Старый друг пал в бою, погиб, защищая своего князя. Не было лучшей доли для берладника, вся жизнь которого проходила в боях и походах. Под ловкими руками княжьего банщика стонали и похрустывали косточки, и сила заново вливалась в суставы. По жилам веселее бежала кровь, хотелось жить, любить и радоваться жизни.
После бани, вымытый, переодетый во все новое и чистое, с укороченной бородой - только длинные русые волосы так и остались мокрой гривой лежать на плечах, - хлебнув квасу, Иван поднялся в княжьи палаты. Бывал он в палатах Киева, приходилось всходить по красному крыльцу в Суздале и Смоленске, гостевать в Переяславле и Новгород-Северском, а сколько малых городов было за эти годы - не перечесть. Но всякий раз печаль сжимала его грудь - это был не Звенигород и не Галич.
Князь Изяслав Давидич встретил дорогого гостя в палатах. Был он почти ровесником самому Долгорукому - моложе его лет на пять, что, впрочем, при ранней седине Черниговского князя не ощущалось. Перед Иваном стоял старый человек с молодыми порывистыми движениями и сильным голосом.
Стол был накрыт, ломясь от яств, от которых Иван успел отвыкнуть за время сидения в порубе. Кроме него, к столу были приглашены кое-кто из бояр - среди них знакомый Ивану Константин Димитриевич, а также сын умершего Петра Ильича Борис Петрович. Прочих Иван не знал.
Поразило его то, что среди старцев и степенных мужей был отрок лет десяти-двенадцати, стройный, худенький и словно бы светящийся изнутри. Иван принял его за сына Изяславова, тем более что отрок держался спокойно-высокомерно, словно знал, что имеет право тут находиться.
- Рад, - Изяслав Давидич раскрыл объятия, - безмерно рад созерцать тебя, князь Иван!
Он стиснул Ивана сухими жилистыми руками, поцеловал в губы и, отстранясь, залюбовался им.
- Ликует сердце мое, видя тебя здесь, - продолжал он. - Но и страдает безмерно и плачет кровавыми слезами, вспоминая, сколько мук тебе пришлось перенести. Однако отбросим все. Ты - мой гость. Так негоже томить гостя. Проходи, садись!
Ивану досталось место по левую руку от князя. Справа утвердился отрок-княжич. На Берладника он смотрел с недетским любопытством.
- Зри, княжич, - Изяслав положил руку на плечо Ивана, - се муж доблестями многими украшенный. Столько битв прошел, сколь ты годов не прожил. Служил многим князьям Русской земли…
- Да нигде долго не задерживался, - добавил Иван негромко.
- Поелику сторонились они тебя, - Изяслав улыбался светло и добро. - Ты - ровня нам, из княжьего рода, а тебя держали за воеводу.
- Так и дружина моя не из боярских сынов, - возразил Иван. - Все люди мои простого народа. Я всех принимаю, никому преград не чиню.
- За то и любят тебя твои вой, - поддакнул Изяслав Давидич. - Сказывали мне, на смерть за тебя шли.
Иван только вздохнул - опять вспомнился Мирон…
Но за едой забылись грустные мысли. Изголодавшись, Иван набросился на нее с жадностью, еле сдерживая себя, чтоб не уронить достоинства рядом с князем Чернигова и этим строгим мальчишкой. Случаем в разговоре он уловил, что это - Святослав, единственный сын погибшего шесть лет назад в бою Владимира Давидича, сыновец Изяслава, сирота, но и сам князь. Его земли лежали где-то по верховьям Десны - возле Сновска и Стародуба, и до недавнего времени жил Святослав в селе Березове, что под Черниговом, под приглядом стрыя-батюшки. Тот на сыновца дыхнуть боялся - ведь рано или поздно, а именно ему наследовать княжество Черниговское, потому как он последний княжич в роду. Избалованный Святослав кривил губы, что-то возражал стрыю на его слова и одним из первых покинул пирующих.
Изяслав Давидич со вздохом отпустил сыновца, но погрустнел и до конца пира и после, когда бояре удалились, пребывал в молчании и задумчивости. Иван, разомлевший от сытного обеда, посматривал на старого князя - чего от него ожидать.
- Сыновца моего Святослава зрел ли? - спросил Изяслав Давидич. - Отрок сущий, а помыслы его не отроческие суть. Предерзок умом и нравом дик. Кабы был родным сыном, а так - сирота. Наследник… Но, боюсь, в трудный час не встанет подле меня. Я его землями правлю, его на стол не пущаю, потому как ведаю - ветер у него в голове. Эх, кому оставляю Чернигов? Неужто пойдет Ольжичам?
Он поднял глаза на Ивана, и тот улыбнулся:
- Меня пытаешь, княже? Служил я Ольжичам, про то ты ведаешь. Один умер, другого убили, а третьего…
- Помню, - скривился старый князь, - то дело прошлое. А то ты верно углядел, что нет промеж нас мира. Потому и метаемся из стороны в сторону. Сами себе пакостим, а тем более земле. А ей покой нужен - только тогда будет и сила, и достаток. Вот и задумал я объединить землю. Будет она едина - будет сильна. Нужно, чтоб один князь сидел высоко, а другие ходили в его подручниках, каждый в своем уделе, отдавая его сынам и внукам. Один стольный град должен быть на Руси…
- Киев - стольный град! - промолвил Иван.
- Киев - матерь городов русских, - кивнул Изяслав Давидич. - Да только ныне взял его под себя Юрий Долгорукий. Сам сидит в Суздале да Владимире, там сынов бы своих посадил, земли, чай, вдоволь. Ан нет - сюда прилетел, аки коршун.
Иван нахмурился. Восемь лет без малого служил он Долгорукому, и что-то по привычке шевельнулось в душе, когда при нем начали хулить его князя. Но поруб тут же вспомнился и гроза выдать его Галицкому князю для расправы. Вспомнился - и заслонил все восемь лет службы.
- Не силою следует собирать Русскую землю, - меж тем говорил Изяслав. - Едино любовью и клятвами взаимными. Тогда каждый князь ли, боярин ли не будет бояться, что его казнят или лишат милостей. Вот ты служил Долгорукому, а получил от него удел?
- Нет, - признался Иван. - Сам взял городец малый, выше по течению Каменки. Князь помалкивал…
- До поры до времени. А после в поруб бросил. Нет уж, ежели находить себе сторонников, то не пустыми обещаниями и угрозами, а дарами и наградами. Могу я дать тебе удел. Невеликий, но будет он твоим, пока иного не сыщешь.
У Ивана аж сердце дрогнуло при этих словах. Ни Святослав Ольжич, ни Ростислав Мстиславич, ни тем более Долгорукий никогда не говорили ему такого. Да он и сам уже привык добывать себе и дружине пропитание, как волк - набегами. Но чтобы удел. Собственный… Пусть даже под рукой у другого князя…
- На севере Переяславлыцины, в приграничье, есть у меня несколько городов. Вырь, например. Хочешь - Вырь дам в удел?
Не ведая, где в самом деле находится Вырь - между землями Святослава Ольжича и Глеба Юрьича, как между молотом и наковальней, - Иван кивнул.
- Решено, - Изяслав Давидич хлопнул себя рукой по колену. - Даю тебе Вырь с пригородками.
Ивану показалось, что у него замерло сердце. Он даже хватанул за грудь рукою, не смея поверить в это счастье. У него будет свой удел! Пусть невеликий, но свой! А там, как знать - авось улыбнется счастье и станет он больше. Он уже не мальчишка и не отрок безусый. Помотало его по земле - пора и осесть.
Изяслав Давидич завел речь о том, чтобы Ивану у него служить. Не дослушав до конца речи Черниговского князя, Берладник согласился…
Дома звали ее Олешкой - за то, что карими с поволокой очами, осененными длинными ресницами, тонким станом и пугливым сторожким нравом напоминала молодую олениху. Выйдя замуж и став княгиней, Оленя была названа Еленой.
Шесть лет прошло с тех пор, как ввели ее, молодую девушку, почти девочку неполных шестнадцати лет, в княжий терем, под венец князю Изяславу Давидичу из семьи старых родовитых бояр. Род ее славился еще во времена Ярослава Мудрого - пращур был послом во время знаменитого посольства княгини Ольги и тогда уже считался мужем передним. Дедов старший брат был тот самый Петр Ильич, который служил сперва Олегу Святославичу, потом его сыну Всеволоду, а закончил свои дни на службе у Святослава Ольжича. Олена - Елена была не первой княгиней, вышедшей из этого древнего рода - у Мстислава Храброго, брата Ярослава Мудрого, сказывал дед, жена была здешней. Сынка ему родила, Евстафия, да двух дочек, которые тоже пошли замуж за знатных людей. Старшая стала женой полоцкого тогдашнего князя Брячислава, а другую отдали в чужие страны, в землю Ляшскую.
Было, чем гордиться Олене-Елене, да только жила она без радости. Когда снаряжали ее ко двору княгиней, пела песни и хвалилась перед меньшими сестрами и подружками, а когда взглянула на своего суженого, словно холодом обдало сердце. Изяслав Давидич был старше раза в три.
Женат он был дважды. Первая жена была слаба здоровьем, но родила сынка Святослава. Однако мальчонка вскорости помер от морового поветрия. Следом за ним захворала княгиня, выкинув мертвый плод.
От болезни она оправилась не скоро и долгих шесть лет не было у княжьей четы детей. Наконец, родилась дочь Анастасия. Девочке не было и девяти лет, как княгиня умерла. Переступив порог княжьего терема, где ей надлежало быть госпожой и хозяйкой, Елена нашла там испуганную девчонку, похожую на ее меньшую сестрицу. Кое-как сумела стать для нее не просто мачехой, но подружкой и наперстницей и полтора года назад проводила под венец.
С тех пор Елене стало тоскливо в богатом черниговском тереме. Мужняя жена да княгиня - носа без спросу никуда не высунь. Только и можно, что по монастырям ездить - молить Богородицу, чтоб даровала наследника. Понести бы ей - и сразу развеялась бы тоска. Но то ли сама Елена была бесплодна, то ли Изяслав Давидич был уже стар, а только шесть лет уже была она княгиней, а оставалась бездетной.
Сидя в своей светелке, Елена вышивала полог для церкви. Низала крупным скатным жемчугом узор, прислушиваясь к напевному голосу бабки-сказительницы, что примостилась рядом на лавочке:
Ударялся Волх о сыру землю, обратился Волх ясным соколом, отправлялся в земли сорочинские, подлетал к палатам белокаменным, к тем палатам княжеским, к самому Салтану Ставрульевичу. Присаживался у окошка косящатого, а и буйные ветры по насту тянут, князь с княгиней разговаривают. Говорила княгиня молода Елена Иоановна: «Ай, ты гой еси, славный сорочинский князь, могучий Салтан Ставрульевич, наряжаешься ты на Русь воевать, про то не знаешь, не ведаешь: а и в небе просветлел светлый месяц, а и в Киеве народился могуч хоробр, могуч хоробр Волх Всеславьевич, тебе Салтану супротивничек…»
Былина текла дальше, мысли Елены вильнули в сторону - представилось ей, будто она и есть та самая Елена Иоанновна. И ведь все сходилось - обе княгини, обе Елены, у обоих мужья старые снаряжаются на войну против Киева.
- Баушка, - прервала сказительницу Елена, - а былина сия - правда?
- Правда истинная, матушка, - сказительница обиделась, что ее перебили, но вслух сказать не смела. - Молва людская зря не скажет. Как все было, так и есть.
Елена отвернулась к окну. Мелькнула шальная мысль: а что, если сидит сейчас на веточке сокол, поводит по сторонам ясным птичьим глазом, а в глазах светится человечий разум!… Выглянула, чуть привстав с лавочки, и обмерла.
Яркое солнце заливало вытоптанный двор, очерчивало черным тени от клетей и повалуш. Под этим солнцем, запрокинув голову и жадно вдыхая воздух так, словно только-только выпущен из поруба, стоял витязь в алом корзне. Длинные русые волосы рассыпались по плечам, на губах играет улыбка и весь он светится так, словно только что сбросил птичье оперение. Витязь замер неподвижно, но в его неподвижности было столько силы и красоты, что княгиня замерла, прижимая руку к сердцу и чувствуя, что слабеет.
- Баушка, - прошептала еле слышно, - а кто это? Там, внизу?
Отвернулась, торопя сказительницу взмахом руки, но когда старая подобралась и глянула, внизу никого не было. Словно и впрямь померещился молодец в алом корзне. И яркое солнце померкло.
3
Осень была обычной - правда, после сухого и жаркого лета казалась необыкновенно мокрой. Те поля, что не выгорели, вымокали. Дня не проходило без ливня, дороги раскисли и превратились в грязь. Хорошо еще, уцелевшие хлеба успели убрать до дождей, но пахать и сеять озимые приходилось в грязь. Из-под копыт всадников летели в прохожих ошметки земли, подводы застревали в лужах. На корню мокли лен и греча, отсыревала капуста в огородах. Зато лезли грибы, было их столько, что бабы и девки не успевали носить из леса.
Иван Берладник в последние погожие осенние деньки ускакал из Чернигова - по слову князя отправился в свой новый удел, город Вырь, что стоял на малом притоке реки Семь недалеко от Путивля. Вырь и два соседних города, Вьяхан и Попаш располагались в южной части Посемья на границе между Переяславльским княжеством, Новгород-Северским и Диким Полем. В прошлые годы часто наведывались сюда половцы, потому окрестные земли стояли пустыми. Во многих деревнях сохранилось всего два-три двора вместо десяти-пятнадцати, пашни зарастали терниями и волчцами. Тоскливо было Ивану озирать разоренный удел. Но это была ЕГО земля, и он решил, что будет держаться за нее, пока есть в груди дыхание.
В Выри годами не бывали князья, потому и княжеский терем стоял в забросе. Невеликий размерами, нежилой, с местами прогнившими досками и пустыми клетями, где господствовал стойкий мышиный дух. Вырьский тысяцкий обитал неподалеку - его терем был не в пример богаче, но старый, как и его хозяин.
Оглядевшись, Иван рьяно взялся за дело. Хоть и худой дом, а все же свой. Даст Бог, и хозяйка появится. А потому стал наводить порядок.
Перво-наперво позвал тиунов, дворского да всех крепких мужиков и снарядил терем привести в надлежащий вид. А сам собрал дружину и поехал на полюдье. Много в Посемье было пустых деревень, но бывали и такие, что отстроились-таки после половецкого разорения - в последние годы редко ходили те на русь. Одних ханов задобрили подарками, другие наведывались лишь по зову враждующих князей. Посемье последний раз испытало половецкий выход еще в начале правления князя Изяслава Мстиславича, когда зорили по всему Новгород-Северскому княжеству богатые дома и поместья братьев-Ольжичей, а между Курском и Переяславлем метался Глеб Юрьич, в одиночку воюя с Изяславом. Ближе к городам деревни стояли и в десять, и в двадцать дворов, но чем дальше к степи, к берегам тревожно-порубежного Псела, тем беднее были люди. Иные ютились в землянках, вырытых в оврагах, у некоторых не было вовсе никакой скотины - эти жили охотой и тем, что росло на крошечных клочках пашни. Попадались места и вовсе пустые, где лишь обгоревшие остовы изоб, торчащие под снегом, говорили о том, что когда-то тут жили люди. Все же какое ни есть полюдье собрали - можно было думать, что зиму пережить удастся.
Наконец-то после зимних холодов с крыш закапала капель, сугробы стали оседать, появились первые проталины, лед на реке потемнел и вздулся, и Елена в новой лисьей шубке решила проехаться берегом Десны. Изяслав не стал отговаривать жену - он весь был в думах о новых битвах и распрях. Княгине заложили возок, и она выехала из надоевшего города к Десне - сперва мимо городских улиц, храмов и торжищ, посадов, потом через предместья и наконец вот он, берег реки. Еще сонная, Десна уже сердито ворочалась подо льдом и местами, где по берегам пригрело солнышко, виднелась темная ледяная вода. Леса по дальним берегам стояли прозрачные, голые, лишь вербы и орешник оделись первыми пушистыми Побегами. Небо понемногу синело, облака расходились, и солнце проливало тепло на обнажившуюся местами землю.
Елена велела остановить возок на высоком берегу, вышла, несмотря на волнение мамки и двух девок, и встала, придерживая руками полы подбитого собольим мехом корзна и глядя на тянущиеся над рекой птичьи стаи. Ветер трепал ее убор, залезал под корзно, холодил, но Елене казалось, что это не ветер - это тоска сжимает сердце. Хотелось лететь в никуда, как те птицы. А может, они потому и кричат так тяжко, что ведают - там, вдалеке, им будет еще хуже, чем здесь?
Она не помнила, сколько так стояла, забыв обо всем и молча тоскуя. Топот копыт вывел ее из задумчивости. Сопровождавшие отроки подобрались, готовые к бою, а девки с тревогой позвали из возка - забывшись, Елена все-таки отошла от них по берегу.
С сотню всадников наметом шли через поле, но скакали не спеша - выпрямившись в седлах, уверенные и гордые. За широкими плечами переднего билось алое корзно - яркое пятно на фоне серо-буро-синих одеяний его спутников.
Он осадил крупного серого в яблоках коня в нескольких шагах от Елены. Княгиня вздрогнула, когда жеребец взрыл влажную землю сразу всеми четырьмя ногами. Всадник спешился легко, как птица слетела, и встал перед нею видением недавнего прошлого.
Это был тот витязь, что померещился ей на подворье еще осенью. Те же длинные волосы на плечах, то же красивое лицо и серые твердые глаза, тот же разворот плеч. Он был уже немолод - явно за тридцать, но от этого еще более красив. От него веяло мужественностью и спокойной силой - тем, что всегда заставляет биться чаще женское сердце. Будь у него в волосах венок из синих цветов, совсем бы подумалось Елене, что это бог весны Ярила проскакал к Десне.
- Испугалась? - спросил витязь.
И У Елены ноги подогнулись: голос его был под стать красоте - негромкий, волнующий, чуть рокочущий, как рык зверя. Княгиня помотала головой, неосознанно попятившись - впрямь почувствовала в витязе зверя, который может уволочь ее в лес. В памяти встали детские сказки о волках-оборотнях, что выходили из чащи и женились на понравившихся девицах, прежде силой умыкнув ее у родных. От таких оборотней потом и рождались чудо-храбры, про которых слагали сказки.
Он шагнул к ней порывистым плавным движением сильного зверя.
- Не бойся, - протянул руку. - Мы не видались ли прежде?
- Не ведаю, - слабым голосом пролепетала Елена. - Разве что в Чернигове…
- Я в Чернигове лишь осенью был, когда меня князь Изяслав Давидич освободил и к себе приблизил.
- Ты - Берладник? - вспомнила она случайно услышанный в те поры разговор.
- Берладник и есть, - он опять улыбнулся, и сердце сладко заныло от его улыбки. - А то - мои берладники.
Иван мотнул головой назад, на молчаливых всадников, что ждали, не слезая с коней. Крупного серого жеребца держал за узду молодой еще безусый парень, рядом обнаружился плечистый витязь, до глаз заросший бородой, и другие, по ним Елена только чуть скользнула взором - глаза ее были прикованы к лицу Ивана.
- Почто ты одна тут стоишь на ветру? - нарушил он молчание.
- Стою… просто так…
- Как птица, которой крылья спутали…
Елена вздрогнула, как от удара. Как он мог прочесть ее мысли?
- Душно мне в покоях, вот и решила развеяться. А потом на реку загляделась да на птиц. Летом мы на охоты выезжали, наши кречеты лебедей и гусей били. А сейчас никуда не ездим.
- Так война скоро.
- Война, - Елена отвернулась. Ей вдруг стало холодно. С тех пор, как сходил Юрий Долгорукий неудачно на Волынь, нет покоя старому Изяславу Давидичу. Совсем ушел Черниговский князь в свои дела, только о новой войне и грезит. До молодой ли жены тут!
- Не пугайся так, - сверху вниз глянул на Елену Берладник. - Обойдется. Идем-ка к возку!
Он подал ей руку, и прохладные пальцы молодой женщины легли в его горячую ладонь. Иван шагал рядом с княгиней широко и уверенно, сейчас как никогда похожий на зверя, одевшего людское обличье. Трудно было поверить, что еще недавно этого красивого сильного зверя кто-то мог держать на цепи в темном и сыром порубе. Но, если такое и случилось, то все это сейчас было прошедший сон.
Он усадил Елену в возок к явному облегчению мамки и девок, свистнул, подзывая своего отрока с конем, птицей взлетел в седло, и возок с сопровождавшей его дружиной покатил обратно в Чернигов. Иван скакал чуть впереди, и Елена могла беспрепятственно любоваться его стройным станом и спокойным лицом.
Изяслав Давидич не забыл, что уже чуть было не стал Киевским князем - он был самым старшим в роду, его звали сами кияне, он уже ступил в Киев, уже слышал звон колоколов Святой Софии. Тогда сила Долгорукого одолела силу. Изяслав пробовал сопротивляться, но Долгорукий призвал других князей. Все ополчились под знамена последнего Мономашича - и пришлось уступить.
Но теперь все переменилось. Отшатнулся от Долгорукого обиженный им Владимир Андреевич, так я оставшийся без своего удела и вынужденный довольствоваться долей в Киевской земле. Враждуют с ним сыновья Изяслава Мстиславича - Мстислав, Ярослав и Ярополк. Обиженный за сыновцев-Изяславичей, раскоротался с Долгоруким Ростислав Мстиславич Смоленский. Даже родной сын Андрей покинул отца и засел в Суздальской земле - крепит, по слухам, пограничные города-крепости, готовится к войне с отцом. Борис, третий Юрьевич, здоровьем слаб, все хворает. Мстислав далеко, в Новгороде. А от прочих мало толку. Лишь Ярослав Галицкий, Туровские князья да Святослав Ольжич по старой памяти поддерживают его.
Ободренный этими слухами, Изяслав Давидич всю зиму собирал войска. Потому и Ивана Берладника послал в Вырь, поближе к Глебу Юрьичу и Святославу Ольжичу - эти князья могли бы встать на стороне Юрия Долгорукого и свой глаз был как нельзя более кстати. Но Глеб жил одной заботой - как уберечь свой край от половцев, а Святослав не спешил обнажать меча. Ростислав же Мстиславич, ставший старшим из Мстиславова корня, с готовностью решил поддержать Изяслава и тоже стал собирать полки.
Когда началась весна, о войне уже говорили открыто.
Говорили о ней и в Киеве. В тереме тысяцкого Шварна шел пир-беседа. Между застольными чарами, упершись локтями на столы и пачкая дорогие шубы, бояре шептались между собой.
- Суздальцы тута чужие, - убежденно говорил Шварн. - Они у себя в Залесье привыкли, что ни князя, ни боярина над ними нету. Едят и пьют, на обычаи не глядя. А Киев - он весь стоит на обычае. И рушить его не след. Суздальцы же Юрьевы все порушили.
- Все не по нему, - поддакивал Юрий Нестерович, обгладывая гусиную ногу. - Всюду свои долгие руки протянул. Вскорости в кладовые наши заглянет!
- Этого не будет! - возражал третий гость за столом, боярин Николай. - Боярскую волю…
- У себя в Залесье он боярскую волю не слишком-то уважает, - перебил со знанием дела Шварн. - Сам на пирах бывал, сам слушал, как говорил Долгорукий - мол, суздальские бояре у меня все в кулаке. Мол, животы наели и ничего дале пуза свово не видят.
Упитанный сверх меры Николай с беспокойством окинул взглядом свое чрево. Вслед за ним заерзал на лавке и Петрило - уважаемый в городе осменник. К нему на поклон шли купцы и мелкие бояре, а простой люд зависел от его милостей, ибо лишь он ведал вирами, продажами и штрафами. Двадцать пять кун брал он себе с каждой гривны штрафа, а сколько драл сверх того - никто, кроме него, не считал.
- Это поклеп, - воскликнул Николай. - Да как он смеет так о боярстве-то? За боярством сила!
- Так ведь Киев-то, - попробовал заикнуться Иван Лазаревич, сын покойного Лазаря Саковского.
- Мы и есть Киев! - разошелся Николай. - За нами - сила! Захотим - скинем князя! А не захотим…
- Вот и я про то же, братья, - проникновенно продолжил Шварн. - В наших руках все. Юрий не слушает наших голосов - знать, и нам можно не послушать его. Этого князя снимем - пущай идет в свое Залесье. А поставим нового.
- Скинешь его, как же, - скривился обиженно Николай. - Он вона как в Золотой стол вцепился! Сынами себя окружил, как псами цепными, - не вдруг и подберешься!
Сказано это было больше в пику Петриле, который, боясь за свои богатства, держал на дворе злых кобелей, готовых порвать всякого, кто подойдет близко. Не так давно брехучие твари облаяли возок боярина Николая.
- Так ведь и сыны от него отворотились! - обрадованно всплеснул руками Шварн. - Андрей в прошлом году в Суздаль ускакал. Василько в своем Поросье больше пьет и кутит, нежели о земле думает. Борис в Белгороде хворает. Кинет он клич - и кто отзовется? Малолетние последыши от гречанки? Новгород? Он далеко. А Чернигов близко…
О Чернигове Шварн сказал просто так, как бы случайно вырвалось. Но, сказав, исподтишка обежал глазами бояр - как услышали, как поняли?
Оказалось, услышали и поняли все, как надо. В Чернигове сидел князь, что был им по нраву - Изяслав Давидич был и в возрасте, и годами умудрен. А что наследников при нем не было - так это оно даже и лучше: не станет, подобно Долгорукому, сажать всюду своих сынов.
Весной о рати заговорили уже все. Юрий Долгорукий рвал и метал - верные люди говаривали, что вместе с Черниговом поднялись Смоленск, Волынь, где жил преданный анафеме Климент Смолятич, и даже Новгород-Северский.
Спеша проверить, так ли это, Юрий послал гонца к Святославу Ольжичу, спрашивая, верно ли, что сват, свекор его дочери, решится выступить против родича. Ответ его ошарашил - дочь Юрия днями померла, рожая ребенка, и сам младенец родился мертвым. Родственная связь между князьями прервалась, а сам Святослав Ольжич уже сговорил свою младшую дочь, Агафью, за младшего брата Мстислава Изяславича, Ярополка. Девочке было едва десять лет - ждали, пока она войдет в возраст невесты. Мстислав Волынский одобрил брачный союз. А из Турова пришла весть, что второй брат Мстислава, Ярослав, ладил оженить своего сына Всеволода на Малфриде Юрьевне. И жених, и невеста были еще детьми, брачный союз должен был состояться лишь через несколько лет, но это означало, что Юрий Ярославич Туровский в новой войне будет держаться в стороне.
Тревожно было в те дни в Киеве. Вторая зима подряд была суровой - если в прошлом году озимые вымокли, то в этом вымерзли, и поселяне с тревогой смотрели на поля. Несмотря на то что весна пришла вовремя, нежданно-негаданно ударили поздние заморозки. Пашни сковало морозом, и те, кто поспешил отсеяться, теперь хватались за голову: а вдруг погибнет зерно? Те же, кто не успел бросить зерно в землю, понимали - чем позже посеешь, тем меньше уберешь. Лето обещало быть голодным, а за ним вставал призрак такой же голодной зимы. Уже сейчас по улицам слонялись толпы нищих - тех, кто не смог пережить прошлую зиму и знал наверняка, что новый год не принесет им облегчения. Они толкались на папертях, тянули тощие руки, прося милостыню, робко стояли вблизи богатых теремов, надеясь на. милость бояр и князя.
От Юрия требовали, чтобы он открыл свои кладовые. Но Долгорукий только разводил руками - прошлогодняя война отняла много сил: в боях под Владимиром-Волынским погибли смерды и часть урожая погибла с ними вместе. Кроме того, земли до самого Дорогобужа были разграблены Мстиславом Волынским. Оттуда к Киеву тоже тянулись люди в надежде, что он всех прокормит.
Если бы не Андрей, Юрий снарядил бы обозы в Залесье и привез оттуда хлеб, став, пусть и на краткое время, спасителем Киева. Но строптивый сын запер все подходы, да и по землям Новгород-Северского княжества, не говоря уж о враждебном Чернигове и Смоленске, нельзя было пройти обозам. Киев был отрезан от Суздальской земли и суздальского хлеба и должен был спасаться сам.
Все чаще и чаще - с подачи иных бояр и недоброхотов - стали раздаваться на улицах крики против Юрия. Дружина пробовала усмирять крикунов, но это приводило лишь к тому, что недовольство народа вспыхивало с новой силой. «Сперва нас морят голодом, а потом топчут конями!» - ворчали люди. Однако выступить открыто не решались.
Стремясь отвлечься и самому отвлечь людство, Юрий чуть ли не ежеденно устраивал пиры. Он кормил бояр и игуменов, приглашал к себе всех именитых мужей. В такие дни иногда и народу выкатывали бочки с медом и вином, но всю весну, лето и осень Киев не накормишь и не напоишь. Большую часть угощения забирали себе княжеская и боярские дружины.
4
Война стояла у порога - Чернигов ждал только слова Святослава Ольжича, который вдруг замешкался. Спохватившись, Юрий позвал своих сыновей. Из Поросья приехал опухший от пиров Василько. Из Переяславля прискакал Глеб, обрадовав отца, что Анастасия ждет второго младенца. Долго ждали из Белгорода Бориса. Наконец, и он прибыл. Встретив третьего сына, Юрий воспрял духом. Тиская в объятиях на красном крыльце Бориса, он громко восклицал:
- Вот какие у меня орлы! С такими сынами мне сам черт не страшен!
В честь приезда Бориса закатили пир горой. На пиру было мало бояр - в основном те, кого привезли Глеб, Борис и Василько да несколько киевских тысяцких, в числе которых и Шварн. Поднимая чашу за чашей любимого просяного пива, князь Юрий скоро захмелел и кричал на всю гридницу:
- А на меня тута войной пошли! И кто? Черниговцы да смольяне! Да волыняне! Мало этим в прошлом году задали - так они за добавкой лезут! Ну да ничего! Пущай идут! Мы с вами совокупимся и так им всыпем - до конца дней вспоминать будут! Ведь вы со мной, сыны?
- С тобой! Вестимо, с тобой! - отвечал Василько. Борис, полки которого летом воевали на Волыни и, кроме потерь, ничего не принесли, помалкивал.
- Вот, люблю милого сына! - Юрий лез целоваться. - Ну, а ты чего молчишь, Глеб? Твои переяславльцы воины добры…
- Добры-то они добры, да половцев диких по осени видели по Ворскле, - уклончиво ответил Глеб. - Надобно землю стеречь…
- Ниче! - отмахнулся Долгорукий. - Весной половец не воин. А к лету, как соберем урожаи, вернешься в Переяславль и будешь землю беречь! Да и тебе ли бояться половцев? Ты сам сын половчанки, половина ханов тебе родичи! Да и до тебя ли им будет? Нам ли поганых бояться? Пущай боятся те, на кого мы их наведем!
- Я своих берендеев и торков подниму, - поддакнул Василько.
- Вот, - Юрий хлопнул по плечу младшего сына. - Да Бориска опять своих белгородцев даст в подмогу… Дашь полки, Борис?
- Дам, - тот опустил глаза, - но, отче, а кияне…
- Что - кияне? - Юрий вперил взгляд в сына.
- Кияне встанут ли за тебя?
- Нешто не встанут? - Долгорукий вскинул глаза на своих тысяцких. Шварн, как самый знатный, сидел ближе всех к князьям. - Встанете ли вы за меня, кияне? Я - ваш князь!
- Княже, - Щварн прижал руку к сердцу, - мы за тебя горой. Только людство как бы не взбунтовалось! Известно же - как народ кликнет, так нам и жить!
По жизни в Суздале Юрий помнил, что не людство, а бояре всему голова. И даже на вече больше кричат их подголоски, а сами горожане лишь поддакивают тому, кто громче гаркнет. Но Золотой киевский стол вскружил бывшему Суздальскому князю голову, и он крикнул через стол:
- Кияне за мной пойдут! Любит меня Киев! А кто не любит - того я заставлю себя любить!…
… И пошли по Киеву пиры и застолья. Что ни день, так в каком-нибудь тереме ломились от яств столы. Хмельные суздальцы, покачиваясь в седлах, переезжали из гостей в гости. Всюду лилось рекой вино и пиво, всюду варили, пекли и жарили, слышались крики и споры. Голодающий люд - хлеба пока хватало, но стоил он уже дороже, чем в прошлом году, - с завистью следил за пирами.
Дольше всех гуляли на подворье Василька, названном Раем. Там три дня гудело пиршество, прерываясь лишь на несколько часов - в самую глухую пору ночи. Из Рая Долгорукий, еле держась в седле, поехал к Шварну, где, захмелев, кричал на старого тысяцкого и норовил ухватить за бороду, ругая его изменником.
Юрий пил не от привычки. Он видел, что Киев отшатнулся от него, что на сыновей надежда слабая: Борис против новой войны, Василько просто гуляка и выпивоха, как его брат Ростислав, у Глеба свои заботы, а в Чернигове уже строятся полки. Про войну тут знали все, но, странное дело, считали, что на сей раз она пойдет во благо - дескать, клин клином вышибают. И князь был тем самым клином, который надо вышибить. Потому и спешил с пира на пир, чтобы за показным весельем, застольными песнями и реками вина и пива обрести мнимый покой и уверенность.
На Юрьев день нежданно-негаданно призвал его к себе в гости осменник Петрило. Юрий принял это как добрый знак - до сих пор лишь его доброхоты и сыны устраивали пиры и застолья. Раз к нему пошел Киев, стало быть, чаша весов склонилась в его сторону.
Осменник встречал своего князя на пороге добротных белокаменных палат. Князь Юрий с трудом сполз с коня. С ним был только Василько - Борис по слабости здоровья с некоторых пор не принимал участия в застольях, а Глеб отказался под благовидным предлогом. Кроме Петрилы, на крыльце князя встречали и бояре. Вперевалочку поднимаясь по ступеням, Юрий окинул собравшихся мутным взглядом:
- Эге, сколь народа нагнал! Идут, вишь, к тебе… Он дышал с трудом. Сердце ходило в груди неровными толчками - усталость брала свое.
- Так не столько ради меня, грешного, собрались сюда, - развел руками Петрило, словно досадуя. - Тебя, знатного гостя, уважить и с именинами поздравить!
- А… поздравить, - Юрий прищурился на бояр. - Иное дело…
Пир начался обычно - со здравиц и прибауток чашников, которые не только разливали гостям вино, но и умели вовремя сказать веселое или поучительное слово. Пили за князя Юрия, за его сынов и внуков, за Киев и киевское боярство, потом снова за князя.
Глотнув в очередной раз вина, Юрий поморщился:
- Эй, Петрило! А ты вор!
- Окстись, княже, - осменник замахал руками так, что сбил со стола собственную чашу. - Господь видит - ничего лишнего не присвоил! Наговор все! Завидно моим врагам, что я тебе верен, вот и хотят…
- Все равно - вор, - отрезал Долгорукий. - Что за дрянь у тебя вино! Чем князя потчуешь? Не тем ли, что свиньям наливают?
Чашник, прижимавший к груди кувшин с иноземным фряжским вином, испуганно отшатнулся. Сам Петрило даже за голову схватился:
- Христом-Богом клянусь, княже, - вино то же, что и всем подаю! Хошь, у кого желаешь, отпей! Хоть из моей чаши, хоть…
- Вот уж, - скривился Юрий. - Чтобы я, князь, как простой слуга, из чужих чаш опивки подлизывал? Не бывать тому! А ты, Петрило, ежели, правда, мне верный слуга, так почто не поднесешь мне пива?
- Так ведь, - у осменника забегали глаза, - так ведь прокислое оно…
- Врешь небось! Доброе пиво не киснет! Отвечай, как на духу - есть у тебя просяное пиво?
Петрило покрылся холодным потом.
- Вот те крест, княже…
- Ежели есть, так вели нести его сюда!
- Но…
Переспорить князя не удалось. Сбиваясь с ног, чашник ринулся в кладовые, крича и торопясь. В темных переходах его догнал посланный Петрилой человек. Чашник знал его, потому не стал ни спорить, ни сопротивляться. Только быстро перекрестился…
Петрило жадно глядел, как князь большими глотками пьет принесенное пиво. Чашник был бледен, как смерть. Не допив, Юрий вдруг швырнул чашу об пол:
- Дрянь у тебя пиво, Петрило!
- Так ведь говорил я, - дрожащим голосом ответил осменник. - Прокислое…
- Дрянь! - повторил Юрий. - И сам ты - дрянь и враг мне первый!… Думаешь, не ведаю я, как ты киян обираешь! Моих киян! Именем моим! Сам богатеешь, а мне, своему князю, доброго пива поднести не можешь! Вот прикажу тебя вздернуть над воротами, а на твое место иного поставлю!
- Опомнись, княже, - вскрикнул Петрило, всплескивая руками. - Я ли не для тебя…
Но Юрий уже не мог остановиться. Крича, что в доме врага он не останется больше ни часа, князь встал на нетвердые ноги и, покачиваясь, направился к дверям. Пьяный Василько попытался было последовать за отцом, но ноги отказались ему служить.
Уже в седле, когда, пошатываясь, ехал он сам не ведая, куда, стало князю дурно. Все плыло перед глазами, волнами подкатывала дурнота, а в чрево словно насыпали горячих угольев. «Дрянь у осменника пиво, - смутно думалось Юрию. - Так и отравить бы мог, песий сын… Ничо, вот я ужо до него доберусь! Не зря меня кличут Долгоруким - дотянусь и до него!»
С этой мыслью Юрий Долгорукий поворотил коня к княжьим палатам. Неловко сполз на руки отрокам и провалился во тьму хмельного беспамятства уже на крыльце.
Проспавшийся у Петрилы Василько воротился поутру в свой Рай, где велел было подать себе обед. Но только приступил к трапезе, угощая своих бояр и воевод, как прискакал человек из княжьих палат.
- Опять тятеньке неймется, - вздохнул Василько. Вылезать из-за накрытого стола было жаль, но, с другой стороны, нешто родной отец его не накормит?
Однако, оказавшись в сенях белокаменных палат, Василько понял, что что-то произошло. Сомнения рассеял брат Глеб, вышедший навстречу:
- Отцу худо… Вы вчера у Петрилы пировали?
- У него.
- Видать, отравили чем-то отца у осменника.
- Осменник - изменник, - проворчал Василько. - Вздернуть его на воротах, как тятенька обещался…
- Как отец скажет, так и будет! - возразил Глеб.
Несколько дней ждали с тревогой, что вот-вот оправится Юрий. На второй день он было окреп, стал подниматься с постели, но стоило ему для поднятия духа глотнуть еще чуть-чуть своего любимого просяного пива, как болезнь вернулась сызнова. Княжий лекарь пустил кровь, отпаивал каким-то настоем, пробовал сводить в баню, чтобы банным потением выгнать хворь. Но в бане у Юрия неожиданно пошла горлом кровь, посему решили оставить его в покое в надежде, что могучий князь пересилит немочь.
Всю весну союзники - Мстислав Волынский, Ростислав Смоленский и Изяслав Черниговский - пересылались гонцами и наконец уговорились. Святослав Ольжич ответил наконец отказом выступить против Юрия Долгорукого, но его сыновец Святослав Всеволодич привел свои полки. Ростислав Мстиславич отправил со смольянами старшего сына Романа. Смольяне и черниговцы должны были ударить с севера, в то время как Мстислав готовился выступить через Дорогобуж и Пересопницу, где отлеживался после раны Владимир Андреевич.
Иван Берладник в эти дни не находил себе места. Тревожно-радостные предчувствия не давали ему покоя. Совсем скоро он снова войдет в Киев. И войдет не жалким пленником, закованным в цепи, а как приближенный нового великого князя. У него был Вырь с окрестными городками. А там недалеко и до возвращения стола в Звенигороде. Лишившись союзника, Ярослав Галицкий должен будет уступить ему отцово наследие.
Изяслав Давидич полюбил Берладника. Летами он мог бы как раз быть ему отцом, поэтому и с горькой завистью смотрел на молодого Вырьского князя.
Если бы судьба дала ему еще одну дочь, не раздумывая, выдал бы за Ивана, чтобы всегда иметь его при себе.
До похода оставалось всего несколько дней. Чернигов был полон войсками. Следовало лишь посадить часть на струги и насады, а часть пустить берегом. Ладьи стояли у берега наготове, на подводы уже сложили дорожный припас.
Накануне выхода Изяслав Давидич устроил последний пир. Двое его князей-союзников - Роман Ростиславич и Иван Берладник - пировали вместе с боярами, воеводами и тысяцкими. Здесь же был и Святослав Владимирич, прискакавший из Вжища. Юному сыновцу Изяслав доверял блюсти Чернигов.
Расстались поздно - Роману Ростиславичу следовало воротиться к смольянам, которые стояли станом за городом. Иван тоже не задержался за праздничным столом - привык быть со своими берладниками и спешил к ним.
Он тихо шел дворцовыми переходами, думая о своем, когда рядом скрипнула дверь. В полумраке показалась тень в белом.
- Кто здесь? - тихо шепнул Иван.
- Я, - ответила тень. Чуть придвинулась, и Иван узнал княгиню Елену. Подивился ее одиночеству и наряду - впервые видел княгиню в одной исподней сорочке.
- Что ты здесь делаешь, княгиня? - спросил он, озираясь по сторонам и ожидая увидеть спутников Елены.
- Ждала…
- Кого?
- Тебя.
Она качнулась ближе, едва не падая ему на грудь. От молодой женщины терпко и сладко пахло душистыми травами, притираниями и свежим телом.
- Мочи нету! - жарко зашептала Елена. - Извелась вся. Хоть в омут бросайся…
Княгиня обхватила его шею руками, склонилась головой на грудь, разметав темно-русые косы. Ивана пробрала дрожь - соблазнительное женское тело было так близко и так доступно! Как спелый плод, само падало в руки. Но это была жена Изяслава Давидича… И Иван с усилием разомкнул напрягшиеся, сопротивляющиеся руки, заглянул в помутневшие от страсти очи.
- Прости, княгиня, но… мужняя ведь жена!
- От жены до вдовы один шаг! - горько воскликнула она, не вырываясь больше - Иван по-прежнему держал ее за запястья. - На войну ведь едете… А там один удар меча или копья…
- Да ты что, - Иван оттолкнул женщину, и та прижалась спиной к стене, раскинув руки, как крылья подбитой птицы, - на убийство меня подстрекаешь?
Он уже развернулся, чтобы идти назад, в покои Изяслава, и поведать ему, что затевает его супруга, но Елена, не помня себя, бросилась к Берладнику и обхватила руками, прижалась всем телом.
- Прости, - заголосила-запричитала, - прости дуру грешную… Не было у меня таких мыслей, Христом-Богом клянусь… Люб ты мне, вот и все! Идете на битву, там и с тобой всякое может случиться… Как подумаю - так страх меня берет. Вот язык проклятый и не выдержал, сболтнул… Прости.
Она запрокинула голову, взглянула горящими глазами, казалось, в самое сердце. Губы приоткрылись, зовя - поцелуй, хоть единый раз прикоснись, а я этот поцелуй до смертного часа вспоминать буду! Подари радость, лада мой! Иван и сам чувствовал, что его тело отзывается на ее близость - все-таки был он мужчиной, которого обнимала молодая красивая женщина. Тут и мертвый бы восстал, а Иван с осени, как выпустили его из поруба, каждый день ощущал себя живым. Но сейчас не мог. Поддался искушению лишь в том, что в свой черед обнял податливый стан.
- Верно ты сказала, княгиня, - на войну идем, а там всякое может случиться. Негоже перед битвой сердце размягчать. Вот ежели будем оба живы - тогда…
Елена не захотела слушать его речей. Дотянулась, коснулась губами обветренных губ под светлыми усами и опрометью бросилась прочь.
Новый день начинался дождем, и старики говорили: «Будет удача!» Издавна на войну уходили, как на пир, провожали, как на свадьбу, говорили о ней, как о большом и важном деле, а дождь в начале большого дела - верный признак удачи. Худо другое - торжественный выход был сорван, ибо стяги намокли, кони понуро встряхивали слипшимися гривами, и из-под копыт летели во все стороны ошметки грязи, разгоняя зевак. Потому войска собирались почти никем не провожаемые - лишь черниговские женки бежали, пригибаясь, под струями дождя, чтобы последний раз взглянуть на своих любимых. Даже княгиня Елена - и то лишь вышла на красное крыльцо, но близко к супругу, уже сидевшему на коне, не подошла - только рукой помахала и прокричала что-то на прощание.
Перед битвой поворотили все князья и воеводы к Спасо-Преображенскому собору, где епископ Никифор служил молебен, благословляя воинство на войну и прося ему победы. Потом крестным ходом все князья, воеводы, тысяцкие и бояре с дружинами двинулись к берегу Десны, где ждали пешие ратники. Там служили молебен второй раз, после чего осталось лишь посадить пешее войско в насады, а конные дружины пустить берегом.
В тот час, когда священники только увлеклись молебном, только запели главный тропарь , показался одинокий всадник. Его заметили не сразу. Потом его задержала стража, потому как рвался сразу к князьям. Наконец дознались, что прибыл он из Киева, и сразу провели к Изяславу Давидичу.
Мокрый с головы до ног, словно только что вылез из речки, с забрызганными грязью сапогами и портами, встал перед Изяславом Черниговским молодой еще парень и с маху грянул шапкой оземь:
- От тысяцкого я, боярина Шварна, из Киева скакал к тебе. Грамоту привез.
- От Шварна? - прищурил глаза Изяслав.
- От Шварна.
Гонец полез за пазуху, достал свернутый в трубку пергамент, подал с поклоном. Изяслав сорвал шелковый шнурок, на котором крепилась печать, пробежал, близоруко щуря глаза, несколько выписанных строк - и вдруг, воздев глаза к небу, широко перекрестился.
- Сподобила Пресвятая Богородица, - прошептал он срывающимся голосом. - Оборонила от греха тяжкого… - И добавил громче, махнув рукой попам, чтобы перестали голосить: - Сказано в сей грамоте, что третьего дня скончался Юрий Владимирич Долгорукий. Пировал он у осменника Петрилы, а в ночь занемог и, пять ден помучившись, отдал Богу душу… Зовут меня кияне на великокняжеский стол, яко старейшего князя в Русской земле. Господи, благодарю Тебя, Господи! Услышал Ты молитвы мои!
Стоявший тут же Роман Ростиславич, пользуясь тем, что старый князь молится, забыв про грамоту, потихоньку заглянул в пергамент и помрачнел. Юноша мечтал добыть себе славы в бою, а теперь выходит, что зря вел он войско от самого Смоленска! И ни себе славы, ни отцу Киева не добыл. Где справедливость?
…Весть тем временем от самих князей распространилась до воевод, бояр и тысяцких. От них узнали дружинники, передали дальше. И все, как один, крестились, вздыхая с облегчением, ибо война завершалась победой, даже еще и не начавшись. И, значит, можно спокойно ворочаться по домам к своим делам, которые для простого человека всегда важнее войны. И когда попы затянули новый гимн, благодарственный, ему внимали с особенным чувством…
Изяслав Давидич вступил в Киев через Золотые Ворота через четыре дня после того, как замерло дыхание Юрия Долгорукого. Горько рыдала княгиня Ирина, голосила по-гречески и по-русски, кляла всех и вся и просила бояр найти отравителя, ибо была уверена, что ее князю на пиру подлили яду. Но лекари только разводили руками - не травил никто Юрия Долгорукого, просто на шестьдесят седьмом году жизни не выдержало старое усталое тело. Так и пришлось греческой царевне уезжать из Киева, отправляясь в далекий Суздаль, с малыми сыновьями Михалкой и Всеволодом под крыло к старшему пасынку Андрею, еще не ведая, что вскорости проляжет ее сынам дорога еще дальше - прочь из Русской земли, в Византию. Пока же она ехала, утирая слезы и пряча лицо за вдовьим покрывалом, а Киев бурлил и кипел - люди грабили дворы Юрия и его сына Василька, врывались в терема суздальских бояр и били суздальцев, случайно попавшихся им на пути. Город словно очищался, обновлялся, готовясь встретить нового князя, Изяслава Давидича.