Глава 7
1
Лето в тот год наступило поздно и было прохладным. Но едва на Каменке схлынуло половодье и зазеленели луга, потянулась к рощам на окраине молодежь - справлять Троицу, а с нею - Ярилин день, Красную Горку и Кукушкины похороны. Девушки плели венки и водили хороводы под старинные песни, кумились, завивая ветки березок, устраивали пиры под свежей зеленью деревьев, а молодые парни тайком подсматривали за пригожими девками и, случалось, нарочно наскакивали на их хороводы, чтобы поближе познакомиться.
Томясь бездельем - с осени в Суздале было тихо и сонно, даже булгары не тревожили, - берладники днями торчали на берегу за рощами. Многие были молодые парни, успели обзавестись в Суздале женками - до жены ли тут, когда ты княжий дружинник и всякий день могут увлечь тебя на войну. Воротишься ты или нет - бабка надвое сказала. Чего понапрасну сирот и вдов плодить? Дома в Берлади жили только так - еле успевали у плетня потискать девку между набегами. А порой не было и этого.
Бывший боярский холоп Михаила сдружился с коломыйским купцом Бессоном. Оба были из тех, кого тянуло к мирной жизни - купцу подавай товар, верных товарищей, с которыми можно пуститься в дальний путь, в городе лавку с сидельцем, а дома - жену, что ждет и молится. Михаиле мечталось о своей землице, где можно пахать и сеять, не боясь, что боярин отберет половину урожая. Поехать бы в тот сказочный Берлад - там, сказывают, ни бояр, ни тиунов, ни князей нету. Сруби дом, раздерни целину под пашню - и живи! Так мечталось, а пока оба что ни день бегали к роще, подсматривали за девками.
Миновала Пасха, за нею - Красная Горка и Троица, подошел и прошел праздник Ивана Купалы. Попы требовали, чтобы люди забыли дедовы обычаи - например, на Троицу навещали родительские могилы, поминали усопших, а на Ивана Крестителя постились и молились, но как раз на Троицу и выпал праздник Кукушкиных похорон. В нарушение нововведенного обряда девушки по-старинному хоронили кукушку, обрядив ее чучелко в темный вдовий наряд. Кукушка - вдова, ей мужа не досталось. Хороня кукушку, девушки словно заодно хоронили и горькую для женщины долю - остаться вековухой. Парни ежеденно подсматривали за обрядом. Оба - и Михаила, и Бессон - уже лелеяли в мыслях встречи с девками. У каждого завелась зазноба, и каждый думал, что надо будет жениться…
Они уж были на окраине Суздаля, у самых ворот, распахнутых настежь теплого тихого дня ради. Воротник скучал, сидя на чурбачке и от скуки чертил что-то концом копья в дорожной пыли. Он встрепенулся навстречу парням - хоть какое-то развлечение:
- Куда спешите, молодцы?
- А к девкам, в Ярилину рощу.
- Ныне праздник у них - хотим в гости.
- А не погонят девки-то? - со знанием дела спросил воротник. В молодости и он бегал и пару раз бывал бит за то, что совал нос не в свои дела.
- Да мы учены, - усмехнулся Михаила.
- И звали нас, - уверенно ответил Бессон.
- Ну-ну, идите. А не то стерегитесь - мало ли, чего они там наворожат!
В Суздале почти все были крещены, крестили и детей, но к старым обычаям относились с прежним почтением. Да и как их не почитать, когда жила, сказывают, в овраге Ярилиной Рощи старая волхва. Она гадала девкам, предсказывала погоды и урожаи, вершила всякую ворожбу и тайно приносила требы истукану Ярилы. Поговаривали, что Ярила все чаще отказывался внимать мольбам старухи, потому, что по нраву ему не ее холодная кровь, а молодая горячая, а девки приходили к нему на поклон мало и редко. Да и стоял он в темном сыром овраге, а должен бы - на высокой горе, согреваемый солнышком и обвеваемый летним ветерком. Прошли годы - умерла старая волхва, сырость источила деревянный истукан, но, пока будет стоять роща, будут звать ее Ярилиной и будут приходить сюда по весне девки - петь старые песни, водить хороводы, плести венки и завивать березовые ветви.
До рощи было всего ничего, но Бессон с Михайлой не успели закончить беседы с воротником, как послышался топот копыт. На улице показался небольшой отряд - впереди молодой боярин, за ним - боярские отроки. Бессон с Михайлой не спеша поворотили коней.
- А ну, прочь с дороги! - гаркнул боярин, вздымая плеть. - Неча проезду мешать!
- А ты кто таков, что на княжьих людей орешь? - воинственно отозвался Бессон. Было их с Михайлой всего двое, но они уже привыкли мнить себя людьми вольными.
- Я вот те покажу - княжьи! - боярин надулся, как лягуха и выпучил глаза, впрямь став на нее похожим. Лицо его налилось гневом.
- Пес! - заорал он. - Поганый пес! Вот ты где? Добрался я до тебя!
Михаила вздрогнул. Он признал в боярине сына своего прежнего хозяина Удачи Прокшинича, Андрея, но лелеял смутную надежду, что за прожитыми годами тот его не помнит.
- Напраслину возводишь, боярин, - сказал он. - Почто меня лаешь?
- Пото, что ты, пес поганый, от хозяина сбег! Да я тебя за то, татя, в чепи велю заковать! До смерти запороть! Вор! Держи вора!
Воротник вскочил, покрепче хватаясь за копье. Случившиеся люди стали собираться поближе, толкали друг друга, спрашивали:
- Чего тут творится?
- Боярин дружинника лает.
- А почто?
- Бает, холоп его беглый.
- А-а… ну, это за дело!
Боярские отроки двинулись было на Михаилу и Бессона, и те вздыбили коней:
- А ну, прочь, черти! Чего удумали? Берладников хватать?
- Ух ты! - заговорили в толпе. - Так то берладники!
Симпатии людей сразу оказались на стороне приятелей - берладскую дружину Ивана Ростиславича успели в Суздале узнать и полюбить, был это единственный князь, который заслужил славу заступника. Как уехал в Киев князь Юрий Владимирич, оставив при малолетнем сынке Святославе Ивана Ростиславича пестуном, совсем бояре распоясались. Чинили произвол и среди купцов, и среди городского населения. Кабы не Иван Берладник и его молодцы, вовсе житья бы не стало. Не раз и не два вступался он за обиженных. Бояре ворчали, но с княжьим пестуном не больно поспоришь. Его, как цепного пса, поставил заместо себя грозный Юрий Долгорукий.
- Понапрасну ты меня лаешь, - расправил плечи Михаила, - знать я тебя, боярин, не знаю. В холопах коли и бывал когда, то не у тебя. А ныне я - княжий дружинник. Коли желаешь суда, так ступай к князю Ивану Ростиславичу - он нас рассудит.
- Да я тебя… Да ты у меня… - от гнева Андрей Удачьевич не знал, что сказать, и только пыхтел и хватал ртом воздух.
- Чисто лягуха на болоте! - воскликнул кто-то в толпе, глядя на онемевшего боярина.
Возглас подхватили, послышался смех. Андрей Удачьевич зафыркал, попытался крикнуть гневное, но вместо злых слов послышалось что-то, напомнившее лягушачье кваканье, и хохот стал громче. Тогда он просто указал отрокам рукой на толпу, и те двинулись на собравшихся, чтобы плетями разогнать насмешников.
Но смешно - не страшно. Одни шарахнулись в стороны, другие кинулись на всадников. Хватали за полы опашеней, за узды коней, за сапоги и вскинутые Руки. Кого-то просто колотили кулаками, у кого-то отняли плеть и охаживали ею в ответ. Бешено заскакал Конь, которому попало плеткой по глазам. Не усидев в седле, отрок сполз набок, и его тут же подхватили, стаскивая наземь.
Это разъярило и боярина, и отроков. Андрей Удачьевич рывком обнажил меч, и люди отпрянули. Только берладники не дрогнули.
- Не срамись, боярин, - громко сказал Бессон. - При всем честном народе кого хочешь рубить? Горожан? То не твои холопы. А прольешь кровь - гляди, как бы тебе красного петуха не подпустили. Супротив кого ты вышел? Супротив людства!
Андрей Удачьевич оглядел улицу. Многих его отроков успели помять и поцарапать. У кого-то были порваны дорогие опашени, у одного из носа текла кровь. Но и среди горожан были пострадавшие - кого замяли конем, кто-то получил плетью по лицу и зажимал ладонями вспухший рубец. Еще немного - и народ начнет выворачивать из заборов колья. Тогда уж - держись…
- Погоди ужо, - с трудом выдохнул сквозь зубы боярин, - встретимся мы с тобой… холоп… Тогда за все заплатишь!
Он шлепнул коня ножнами меча по боку и поскакал прочь, увлекая за собой отроков. Осмелевшая толпа проводила его смешками, криками и бранью. Но Бессону и Михаиле было не до смеха.
- Вот те и съездили к девкам на Ярилину Гору!…
Свершившееся переполнило чашу терпения суздальских бояр. Год с малым хозяйничал у них Иванка Берладник, а всем житья не стало. Истинно говорят - пришел он из диких краев, где не уважают ни боярина, ни князя, привел с собой таких же диких людей и стал скликать под свое крыло смутьянов, устанавливая в Суздале свои порядки. Теперь всем было ведомо - как холоп сбег, знать, ищи его на Берладниковом дворе. И не было на него управы. Сперва хоть на княгиню оглядывался, а как она прошлым летом уехала в Киев, так совсем хозяином стал. Надо было что-то делать.
Собираясь вместе, бояре тихо переговаривались за накрытыми столами и просто так, сидя на лавках. Сегодня худое приключилось с Андреем Удачьевичем, а кого поднимут на смех завтра? Народишко осмелеет совсем, перестанет шапки перед боярами ломать, а там и Бога забудет. И ста лет не прошло с тех пор, как ходили в голодный год по городам и весям Залесья волхвы - многих жен и дочерей боярских тогда они зарубили, ища спрятанного в их чревах хлеба. Андрей Удачьевич про то должен знать - мамку его деда, боярина Прокши, зарезал один такой волхв. Была она как раз череваста - вот и пострадала.
- Гонца надо слать в Киев, - рассуждали одни, - пущай князь с ним справляется.
- Князь нас послушает, как же! - сомневались другие. - Нет, бояре, надо самим управиться.
- А как?
- Известно - как!
- Да ты че? Креста на тебе нет? То ж князь!
- Не князь он! Изгой! Ни удела, ни богатства! Одно прозванье…
- А все-таки супротив Долгорукого идти боязно! Судили и рядили бояре, не ведая, что судьба сама повернулась к ним лицом. Что уже спешат в Суздаль гонцы и ведет их Юрьев воевода.
Не в силах терпеть, бояре все-таки решили проучить берладского атамана. Андрей Удачьевич сам вызвался быть заводилой. Его тесть боярин Суеслав снарядил в подмогу своих отроков, но упредил, что чуть чего - он ото всего отрекается…
Иван жил не тужил, хоть и не рад был тому, что в Суздале. Память об Ольге Юрьевне с годами стерлась и напоминала о себе лишь в те дни, когда он переступал порог княжьего терема. Но это была скорее не печаль, а светлая горечь, как об умершем дорогом человеке, - Ольга уже шестой год как была мужней женой. Небось давно забыла князя-изгоя в богатой новой жизни, а нет - так нашла свое счастье в детях. Самому Ивану судьба отказывала в этом - девки были, вертелись и молодые бабы, и разбитные вдовушки, а такой, чтобы согрела не только постель, но и душу, до сей поры не было.
Жил он не в Суздале, а чуть в стороне от него, на холме срубив себе крепостцу. Там чувствовал себя свободнее - почти самовластным князь. Туда к Ивану стекалась из окрестных деревень и городов беднота - все те, кому не по нраву было житье на боярских подворьях, кого замучили поборами тиуны, кто спасался от гнева сильных мира сего. Шли в одиночку, а иногда с женами и детишками. Заложенный при Юрии Долгоруком пригород стал обрастать избами и становился настоящим городком. Берладники даже порядки в нем завели свои, берладские, и понемногу вернулись к старому ремеслу - озоровать на дорогах. Озоровали, впрочем, осторожно и с оглядкой.
В начале осени ворочался Иван к себе в городец из Кидекши, куда ездил по княжьим делам. В Кидекше стоял загородный дом Юрия Владимирича, ныне жил там Святослав, и Иван часто наезжал к юному княжичу. В тот день, задержавшись, ехал поздно - уже вечерело, на дорогу ложились сизые тени, в роще над Каменкой было тихо.
При Иване было мало людей - взял с собой он только десяток дружинников из числа своих, пришедших еще со Звенигорода. Первым среди них был Мирон.
Спеша, решили срезать дорогу через рощу. Вблизи Суздаля успели изучить все тропинки и, несмотря на то, что под деревьями было совсем темно, погнали коней ходкой рысью.
Вдруг совсем рядом затрещали ветви - кто-то долился через чащу. Иван осадил коня.
- А ну? - позвал он. - Кто тут ходит? Добрые люди в такую пору по лесам не таятся, но разбойную ватагу встретить вблизи города - редкий случай. Послышался конский топот - подъехали несколько верховых.
- Кто такие? Откудова будете? - спросил Иван.
- Не твое дело. Бей!
Один метнул копье - и конь под Мироном захрипел, осаживаясь на задние ноги - острый наконечник впился ему как раз меж ребер. Мирон еле успел высвободить ноги из стремян и отскочить от рухнувшего наземь коня.
- Княжьих людей бить! - Иван рывком обнажил меч.
Ночной бой был короток и жесток. Рубились ожесточенно те и другие. В темноте лишь редкие звезды освещали перекошенные бородатые лица под низко надвинутыми шлемами, щиты и мечи, оскаленные конские морды. Пешему Мирону сперва пришлось худо - его чуть не затоптали конями. Хорошо, что в самом начале боя один конь лишился всадника - Мирон успел запрыгнуть в седло. Еле разбирая, где свои, а где чужие, берладники спешили прорваться из кольца. Несколько человек упали убитые. Отскакивали в стороны потерявшие седоков кони.
Иван схлестнулся с предводителем нападавших - он запомнил того, кто крикнул: «Бей!» и спешил добраться до него. Тот сам искал встречи. Они сошлись в самой гуще сражающихся, завертелись в схватке на пляшущих кусающихся конях.
Иван успел побывать во многих битвах и не растерял с летами ни боевого пыла, ни отваги. Очертя голову, как против половца, дрался он против незнакомца, и тот не выдержал - дрогнул. Подался щит, открывая плечо. Меч Ивана тяжело опустился на руку врага, и тот стал заваливаться в седле, роняя оружие и хватаясь слабеюще за гриву.
Берладник легко мог добить поверженного, взять его в полон, чтобы потом примерно взыскать за нападение, но из десяти его людей в живых осталось хорошо если четверо. Он закричал, направляя своего коня в чащу:
- Уходи!
Припал к гриве коня, не жалея, погнал его через чащу, слушая за спиной конский топот и затихающий вдали шум боя. О чести не думал - велика ли честь лечь в ночном бою с татями?
Оставшиеся в живых берладники догнали своего князя только у городских ворот. Мирон, косо сидящий в седле и трое ратников. Перепуганный воротник не сразу отпер ворота, боясь, что напоролся на ночных татей.
На другое утро Иван собрался снова в Кидекшу - хоть и мал Святослав, а должен знать, что на его верных слуг ночами нападают безвестные тати. Иван хотел просить позволения учинить следствие - судя по добрым кольчугам, шлемам, мечам и щитам, это были не бродяги. Следы находников должно искать среди бояр. Оставив Мирона хворать на лавке в молодечной, он взял нескольких дружинников и поскакал к княжичу.
Ворота княжьего подворья готовно распахнулись. Стоявший на крыльце дружинник открыл двери:
- Ты уж здесь! А за тобой послать хотели!
- Чего за мной посылать? - Иван прошел в сени, оттуда в горницы. - Я, чай, князю служу и мое место подле княжича!
Но в горнице Святослава не было. Только воевода князя Юрия и двое бояр с парой отроков расселись на лавках вдоль стен.
- Ох ты! - воевода встал. - На ловца и зверь бежит!
- Не зверь я, - улыбнулся Иван. - Чего меня ловить?
- Не скажи, - прищурился воевода и вдруг хлопнул в ладоши: - Взять!
Распахнулась сбоку дверь - в горницу шагнуло трое отроков. Иван отпрянул, но за спиной послышались шаги, и его схватили за локти. Вывернувшись, он отскочил, забиваясь в угол, чтоб не взяли сзади.
- Что за дела, воевода? - крикнул.
- Взять, чего встали? - рявкнул тот, и отроки, сбившись вместе, двинулись на Ивана. Они выставили перед собой щиты, и хотя меч Ивана был при нем, оказался он бесполезен. В тесноте не больно-то развернешься. Ткнул он того - другого, рубанул пару раз по стене щитов - в конце концов на него навалились, затерли в угол, заставили опустить руки. Выбитый меч упал на пол, в следующий миг локти заломили назад и, сорвав пояс, туго затянули.
Связанного Ивана бросили перед воеводой и боярами на колени.
- За что? - только и спросил он.
- Князь знает, - был короткий ответ.
Случившийся боярин Суеслав - прискакал на рассвете с жалобой на Берладника, мол, побил моих людей - с удовольствием плюнул в сторону пленника:
- Отлились кошке мышкины слезки! Теперя все припомнишь!
- Заковать в цепи! - воевода кивнул кому-то за спиной Ивана и вышел, не глядя на него.
Пленника подхватили под локти и поволокли прочь.
2
До обеда на берладском подворье было тихо и сонно. Дружинники занимались своими делами. Кто дремал, кто чинил одежду и упряжь, кто скуки ради схватывался на кулачках и мечах посреди двора. После вчерашнего нападения никто не рисковал высовывать носа за ворота - вот прискачет из Кидекши князь, тогда и езжай, куда хошь. Иные вздыхали - ждали в условленном месте девки-прелестницы, - но слова княжеского нарушить никто не смел.
Без князя сели обедать - такое тоже было привычно. Ивана Ростиславича часто угощали в княжьих хоромах, а там пиры тянутся иной раз по многу часов. Правда, сейчас, по малолетству Святослава, не было нужды засиживаться до ночи, но из-за хорошего княжьего стола не сразу встанешь. Берладники лишь завидовали тем, кто отправился с Иваном в Кидекшу, небось перепало сладких крох с богатого пира.
А потом воротник - свой же берладник - поднял тревогу.
Люди побросали дела и бросились к воротам. Воротник уже распахнул створку, и во двор почти упал усталый человек в пыли, грязи и крови. Его еле успели подхватить, и он воскликнул, обмякая на руках дружины:
- Беда!
Раненого отволокли в гридницу, кликнули бабу - промыть раны. Они были не тяжелы - от таких царапин не умирали, - пугало другое. Все уже узнали в пришельце одного из своих, Колчу, пришедшего с Иваном со Звенигорода. Его и еще пятерых взял с собой Берладник, отправляясь в Кидекшу.
Колча очнулся, когда с него уже стащили грязную, порванную рубаху и, обмыв и перевязав раны, натягивали чистую одежу. Вскинулся, отстраняя руки хлопотавшей над ним бабы, и воскликнул:
- Беда! Ивана Ростиславича взяли.
- Как? Кто? Где? - посыпались вопросы. Бабу оттерли. Мошка, ставший старшим, пока Мирон отлеживался после вчерашнего ночного боя, тряхнул Колчу за плечи:
- Сказывай!
- Прискакали мы в Кидекшу, а там - измена, - торопливо заговорил Колча. - Иван Ростиславич в палаты прошел, мы внизу ждали. А потом слышим - на заднем дворе шум какой-то и вроде он нас зовет… Мы туда, а там его в цепи взяли и в поруб спускают. Мы за оружие, да там княжьих да боярских отроков немерено. Всех наших порубили - Грикшу, Вадима, Ермила тож… Один я ушел. Через забор сиганул… В меня стрелы метали - одна только поцарапала, еще одну сам вырвал… сюда бежал - упредить хотел…
- Брешешь, - Мошка тряхнул так, что раненый застонал. - Али навет какой на нашего князя?
- Навет не навет, - вспомнил кто-то, - а неспроста на нас вчера на лесной тропе напали. Сдается мне, что это одного поля ягодки.
Мошка выпустил Колчины плечи, и тот со стоном откинулся на лежанку. Берладник обвел глазами столпившихся вокруг дружинников.
- Мы того так не оставим, - спокойно сказал он. - Костьми ляжем, а Ивана Ростиславича из поруба вызволим!…
Но легко сказать - нелегко сделать. Не так-то просто напасть на княжий двор. Пока суд да дело, пока снаряжали охотников в дозор, оглядеть, что да как и нельзя ли силой отнять князя, прошло время. Дозорные ушли уже ближе к вечеру. Отправились пешими, одевшись попроще, дабы не привлекать внимания. Берладникам не впервой было выслеживать купецкие караваны, прикидываясь случайными путниками, рыбаками да поселянами. Иное дело, что торговый обоз в пути не стерегут крепкие стены, да и стражи не так много нагнано. Кидекша - городок небольшой, каждый человек на виду, а к княжьему подворью не вдруг пробьешься. До ночи крутились без толку, чуть не нарвавшись на стражу. Не высмотрев ничего путного, пристроились ночевать в кустах неподалеку от высокой каменной стены - авось утро придет, присоветует.
Спали поочередно - один дремлет, другой сторожит. Был черед бдить бывшему холопу Михаиле, когда на рассвете, лишь только небо окрасилось зарей, распахнулись высокие ворота.
Михаила проворно перекатился на живот, прячась за кустами, и толканул в бок Бессона, который храпел подле, подложив под голову кулак:
- Эй!
Приятели навострили уши и вытаращили глаза. На волнах Нерли покачивалась ладья, в которую, как заметили дозорные, еще вчера складывали какой-то припас. Сейчас к ладье двигался отряд дружинников - все в броне, при оружии. Разбуженные холопы споро принялись готовить ладью к отплытию, и она была почти готова, когда наконец из ворот княжьего двора выехал сам воевода, а за ним на подводе вывез ли закованного в цепи человека…
Михаила даже привстал. Бессон еле успел дернут его за полу:
- Куда? Сам пропадешь и князя погубишь!
Это и впрямь был Иван. Двое дюжих ратников по могли ему выбраться из подводы, еще один, надсаживаясь, перенес через борт тяжелую чушку кричного сырого железа, к которой крепились цепи. Пленнику не дали и мига, чтоб задержаться на борту, - сразу спустили куда-то вниз, и почти тут же отвязанная от причала ладья мощными гребками весел стала выплывать на середину Нерли. Берладники переглянулись.
- В Суздаль! - Выждав малое время, чтоб их не углядели со стены и с ладьи, где ползком, где бегом поспешили в город.
Сборы были недолги - еще и к полудню время не подошло, а берладское подворье опустело. Даже раненые, кто мог сидеть в седлах, упросились в поход. Остался лишь Колча на попечение бабы-соседки - его рана от стрелы ночью воспалилась, и парень метался в жару.
Воевода Андрей по прозвищу Высокий был горд Князевым поручением. Угодья Ивана Ростиславича, прежде принадлежавшие боярину Ослябе, не давали ему покоя, потому как граничили с его землями. Неплохо было бы прирезать к своим пару клиньев доброй пашни, лесок с бортями, заливной лужок да деревню в два десятка дворов. Остальное пущай хоть в казну берет князь, а это, кровное, Андрей Высокий не отдаст никому - ни Богу, ни черту.
Потому так и ревностно относился к поручению боярин, потому и держал пленника все дни в клети под палубой, раз в день лишь спуская ему в корзине хлеб и воду. Потому и не отходили от клети вооруженные ратники. Им был дан строгий наказ - колоть пленника копьями и мечами при первой же попытке побега или нападения на ладью. Лучше пусть будет мертв, чем сбежит.
Нерль - река неширокая, с берега до берега стрела Долетает. Другое дело, что тут не было ни бродов, ни мелей, ни опасных поворотов. Можно было плыть и плыть до Клязьмы. А там вверх по течению до Владимира и далее до Москвы. Опасных мест два - от верховьев Клязьмы до Москвы-реки и дальше, когда вниз по Москве до Оки, а потом придется выгребать против окского течения. В верховьях Оки, чуть ниже Мченска, опять придется выходить на сушу, но там уже пойдут земли Новгород-Северского княжества. А Святослав Ольжич обещался дать дружину в помощь на пути на Десну. Ну а там на широкой реке одно удовольствие плыть вниз по течению - Десна впадает в Днепр и хотя Днепром часть пути придется плыть по землям враждебного Чернигова, все-таки не так опасно. Там уже рядом Киев, там совсем другая земля.
Раздумывая, боярин Андрей стоял на носу ладьи. Вторая ладья шла позади. Там были только дружинники - их дело вступать в бой, ежели возникнет какая нужда. На носу - сотник Никита из крещеных булгар. Вернее пса служил он боярину Андрею - коли прикажет боярин, на нож кинется, самого митрополита зарезать может. На отдыхе Андрей Высокий ему доверял охрану пленника.
До Москвы дошли без приключений, правда, ночевали с оглядкой и все норовили пристать к дальнему берегу, потому как дозорным мерещились всадники на том берегу, а порой чудилось, что и река, и лес начинают переговариваться на тайном птичьем языке. Места в среднем течении Клязьмы дикие - городов мало, все больше глухие деревеньки, где крещеные селяне по привычке, не имея рядом церкви, ходили в рощи молиться чудом уцелевшим деревянным богам. Иной раз по берегам вставали такие дремучие боры, что дружинники крестились и шептали молитвы-обереги. А один раз дозорный на носу ладьи поднял крик - из прибрежных зарослей будто глядел на реку лесной дикий человек!
Боярин Андрей как раз в это время отдыхал в шатре, поставленном на корме ладьи, но выскочил и бросился к борту.
- Где лесной человек? - тряхнул за плечо дозорного.
- Там, - парень ткнул пальцем в тростник у берега. - Стоял в самой воде, глазищами зыркал. А после исчез, будто растаял…
- Дурак, - боярин ткнул его кулаком в лоб. - Откуда здесь лесному человеку взяться?
- Вот и я думаю, - потирая лоб, ответил парень, - лесовик, он в реку не зайдет - он водяного старика страшится… Знать, не лесной это был человек…
- А какой? Водяной? - сердито усмехнулся боярин. - Ну так гляди в воду зорче - стерегись, чтоб водяной тебя не уволок…
Парень с опаской глянул на воду и перекрестился. Боярин, конечно, может насмехаться, а только он все равно видел человека. Белым днем только простые люди являются, а не мороки!…
Иван ничего этого не видел и не слышал. Он полулежал в тесной клети на мокрых досках, дыша спертым воздухом, в котором смешались запахи кожи, сырого дерева, дегтя, воска, прелых кож и человечьих нечистот. Ладья была не купеческая, где в таких клетях хранят добро и потому следят за чистотой и порядком. Сюда сваливали дорожный припас в кожаных промасленных мешках или дубовых бочках. Две бочки и сейчас стояли, ограничивая и без того малое пространство. Встать можно было лишь на колени - чтоб распрямиться, нужно было освободить руки, а цепи тянули вниз, к железной чушке. Да и не больно-то постоишь в качающемся трюме.
Заместо постели узнику бросили мешковину - ею он укрывался, потому как осенью ночи уже холодные. От реки тянуло сыростью. Уже на другой день пути у Ивана промокла одежа, и ночью он дрожал, борясь с холодом. Над головой весь день скрипели в уключинах весла, слышалось шарканье ног, приглушенный говор людей. Сидевшие на веслах переговаривались мало и неохотно - надо было спешить и времени на беседы не оставалось. Иногда лишь тянули долгую заунывную песню, под которую споро было работать. Под мерный плеск весел и заунывные песни Иван то дремал, то просто лежал, уставясь взглядом в светлые щели в палубе, через которые к нему попадал свет. Иногда их закрывали чьи-то ноги - он не замечал ничего. Забыться, проникнуться безразличием к своей судьбе мешали нрав и молодость. По обрывкам разговоров он угадал, что его везут в Киев. Там князь Юрий Владимирич, которому он верно служил. И, хотя Иван лучше кого бы то ни было знал, как мстительны бывают порой князья, как долга у них память равно на добро и на зло, тешил себя надеждой, что все еще образуется. Даже если это правда и сам Юрий Долгорукий приказал посадить его в цепи, есть еще княгиня, за сыном которой он доглядал. Есть его дружина - не может такого быть, чтоб берладники как один покинули своего князя. Он успел заметить еще там, в Кидекше, как пятеро взятых с собой парней бросились отбивать его. Двоих порубили сразу, трое других отступили. Но может хоть один из троих спасся и предупредил остальных. А значит, надо ждать и верить.
Человек надеется, пока живет. Даже когда его уже тащат на казнь, он все равно верит, что вот-вот князь сменит гнев на милость. И даже когда уже палач занес топор - все равно ждет, что вот-вот раздастся окрик и казнь остановят. Так и Иван - ждал и надеялся. И был готов терпеть и сырость, и затхлый воздух, и скудную пищу, и холод, и натирающее запястья железо. Его везут в Киев - значит, в Киеве все и решится.
Ночами он почти не спал. Однажды на третьей или четвертой ночевке - после того, как дозорный углядел «лесного человека» в кустах, - была поднята тревога. Задремавший было Иван приподнялся на локтях - в трюме темно, хоть глаз коли, и он мог лишь по голосам догадываться, что дозорные заметили врага.
Был короткий ночной бой. Несколько раз мелькнул свет факелов. Потом по палубе над головой простучали тяжелые быстрые шаги, прямо над головой зазвенели мечи и чье-то тело рухнуло в воду. За ним послышалось еще два или три всплеска, слившиеся в один. А малое время спустя, когда еще не стих шум, со скрипом откинули крышку. Яркий свет факела ткнулся в лицо Ивану. Он вскинул руку, загораживая глаза.
- Сидит, - промолвил голос того самого боярина, что пленил его. - Добро… Никому не спать, оружия не снимать.
Крышку захлопнули.
Вскоре ладьи пристали к берегу в неурочное время. И, судя по говору многих голосов, пристали не к пустому берегу. Владимир проплывали несколько дней назад, и Иван удивился. Удивление его достигло предела, когда час спустя после остановки крышку откинули снова, и к нему спустились двое ратников.
- А ну, выходь!
- Уже Киев? - осторожно спросил Иван.
- Поболтай языком, - оборвал его один. - Торопись. Боярин велел.
Помогли вылезти, и Иван покачнулся, вдыхая отвычный свежий воздух. Пахло рекой, но не речной сыростью, а свежестью и рыбой. С высокого берега долетали запахи травы и человечьего жилья - на холме над рекой стояла деревня. Навстречу ладьям уже спускалось несколько подвод. Мужики-возницы с любопытством смотрели на закованного в цепи человека, не ведая, кто перед ними. Только по богатому, хоть и мокрому и местами грязному платью они могли догадаться, что важная птица.
Не дав размять ноги, Ивана погрузили на подводу, ратники пошли по бокам и, бросив ладьи, дружина двинулась вглубь московских дремучих лесов от Клязьмы до Москвы-реки.
Остановка в лесу принесла воеводе новые тревоги. Лес - это не река, здесь не пристанешь к дальнему берегу, спасаясь от идущих вдоль течения находников, не найдешь островок или отмель, чтобы в безопасности переждать время, не уйдешь на середину от метких стрел. Да и засаду устроить легче легкого. Лошадей из подводы выпрягли, но Ивана с нее не сняли, не трое - десять дружинников стояли вокруг, не снимая оружия. Да и прочие были настороже - боярин приказал развести костры кольцом, чтобы осветить поляну и сам не спал полночи, сторожа. Своего слугу Никиту усадил на подводу, и булгарин сидел, сгорбившись, рядом с Иваном, касаясь рукой сабли. Напасть на него было невозможно - чтобы пленник невзначай не попытался бежать, его еще и связали, а рот заткнули тряпкой. Булгарин промолвил, закрепляя за затылке узел:
- Будешь молчать - будешь живой. Слово скажешь - в землю ляжешь.
От веревок ныли запястья, тряпка во рту пропиталась слюной. Терпя, чтобы не задохнуться, Иван боролся с дремотой и пялил глаза в темноту.
И дождался. На дальнем конце поляны заметались какие-то тени. Послышался сдавленный крик, шорох в кустах, когда в заросли отволокли тело. Иван встрепенулся. Сон слетел, как не бывало, но в этот миг над поляной пронесся отчаянный крик, и ратники тут же повскакали.
Иван рванулся, забыв о цепях и веревке. Если бы он мог хотя бы криком подать знак!… Но булгарин был тут как тут. Он навалился всей тяжестью, приставив нож к горлу:
- Только дернись!
Иван замер, скосив глаза на хищное оскаленное по-звериному лицо. Совсем рядом рубились в ночи люди, раздавался голос боярина Андрея, сражавшегося наравне со всеми. Всадники, выскочив из леса, атаковали пеших, а те тыкали факелами коням в морды, вспарывали им животы, подсекали жилы. Тех и других было равное число, и Иван долго не мог понять, на чьей стороне перевес. Но вот нападавшие дрогнули и откатились назад. На поляне остались только раненые и убитые.
Булгарин, тяжело дыша и шипя сквозь стиснутые зубы, сполз с Ивана, похлопав пленника по плечу. Подошел, вытирая меч, боярин Андрей.
- Твои лапотники пытались тебя освободить, - отдуваясь, сказал он. - Да только не скоро они воротятся - бежали, как зайцы, от наших мечей!
Иван промолчал. Он не верил, что его берладники так скоро сдадутся.
Берладская дружина Ивана Ростиславича не бросила своего князя, но отступила перед усиленной охраной. Отроки боярина Кучки охраняли берега - не подойдешь незамеченным. Так и шли в отдалении и могли только смотреть, как везут их князя на казнь.
3
Долгой дороги вниз сперва по Десне, а после по Днепру Иван не запомнил. Его не выпускали ни на час, заставляя есть и спать на дне ладьи. Бросили только охапку соломы, но та быстро пропиталась водой, сочащейся из щелей, стала преть, так что к вони нечистот человечьего немытого тела и дегтя примешивался тяжкий гнилой дух. Иван задыхался, а когда на Днепре ладью качало при сильной волне, его мотало из стороны в сторону.
Однажды в пути застигла гроза. Ветер бил в бок ладьи, поднимал волны, мешая пристать к берегу. Ладья раз или два чуть не перевернулась. Иван успел проститься с жизнью - вот опрокинет Днепр-Словутич ладью, черпанет она бортом воду, ратники попрыгают с нее, чтобы вплавь добраться до берега, а он обречен будет утонуть. И еще неведомо, примет ли его днепровский водяной к себе в дружину. А что до спасения души - то оно и вовсе не для утопленников.
Его болтало из стороны в сторону, ударяя о дощатые стенки ладьи. Несколько раз волна все-таки дохлестнула до палубы - сверху сквозь щели плескалась вода. В конце концов ее набралось на дне столько, что солома плавала. Даже если ладья и удержится на плаву, он все равно может захлебнуться. Боясь конца, Иван попытался подать о себе весть, несколько раз стукнув кулаком в крышку над собой. Но цепь тянулась к неподъемной железной чурке, стуки получились слабые и вряд ли были услышаны. Во всякий случай, ему никто не отозвался. А крики заглушались плеском волн, ревом ветра, раскатами грома и шелестом дождя.
На счастье, гроза была коротка - ветер потому и ярился, что спешил увести ее в сторону, - а до Киева рукой подать. Поэтому решили не останавливаться и плыть дальше, суша одежу на себе, поелику стольный град уже вставал впереди. Малое время спустя ладья ткнулась бортом в деревянный причал у Подола. Боярин Андрей Высокий послал гонца сказать князю Долгорукому, что Берладник привезен, а сам, пока дружинники спешно переодевались в сухое, велел искать подводу.
На дно ладьи успело натечь немало воды, так что спустившиеся за Иваном ратники оказались в ней чуть ли не по колено. Ругаясь, они шарили копьями, боясь, что пленник захлебнулся.
Иван отполз к самому носу, который чуть загибался кверху. Здесь воды было мало, и он сидел, прислонясь спиной к доскам. Совершенно выбившийся из сил, уставший, полузадохшийся, он опомнился малость лишь когда его выволокли из-под палубного настила и провели по причалу, бросив на подводу. Грязная вода текла с него ручьями, и возница недовольно морщился - перепачкает бродяга новенькую рогожу! Но вслух выражать недовольство боялся - вскочив на подведенного коня, боярин Андрей громко приказал:
- К княжьему двору!
Подвода затряслась на разбитой дороге, поднимаясь в гору. Иван лежал ничком, уронив лицо в ладони и силясь отдышаться. Потом, когда дорога пошла ровнее, он приподнялся, озираясь по сторонам.
Проезжали улочками Подола. Когда живал в Киеве сперва при Всеволоде Ольжиче, потом навещая его с Ростиславом Мстиславичем, Иван иной раз спускался в нижний город. Знакомый кузнец подковывал ему коня, у друга-скорняка он брал себе сапоги, приятель-оружейник правил ему меч. В Берладе он научился замечать и простых людей, ибо там все были равны. А заметят ли его теперь?
Оказалось, заметили. Ничто не укроется от любопытного взгляда, и боярская дружина, охраняющая подводу, на которой лежал закованный в цепи человек, привлекала внимание. Люди останавливались, провожая ее глазами, иные шли рядом, пытаясь разглядеть узника. Женщины качали головами и вздыхали, ребятишки бежали следом. Когда выехали с Подола, люди начали отставать, но и здесь, где дома пошли побогаче - купеческие, бояр средней руки и зажиточных горожан, все равно на нее оборачивались. Кто-то кричал ратникам, спрашивая, кого везут. Ратники отмалчивались, лишь иногда бросая сквозь зубы: «Княжье дело!»
Проехали Житными Воротами. Покачиваясь на тряской подводе, Иван озирался по сторонам, силясь угадать, куда его везут. Ежели свернут к какому-нибудь монастырю, значит, должен он принять схиму - или мученический конец, как Игорь Ольжич. Если на княжий двор, знать, его судьбой займется сам Долгорукий. А если еще куда… В тревоге о своей судьбе он крестился на проплывающие мимо храмы и беззвучно шептал молитвы. Они как-то сразу пришли на ум, но шептало их не сердце - рассудок отказывался смириться с неизбежным и пытался бороться даже так.
Несмотря на старания дружинников боярина Андрея Высокого, толпа, сопровождающая подводу, росла. Кияне - народ буйный, шумный и деятельный. Разве что новгородцы позадиристее их будут. Они шагали обочь дороги, громко переговаривались. Затерявшиеся среди мужиков женщины тихо всхлипывали по извечному бабьему стремлению жалеть всех обиженных и страждущих…
Еще в Чернигове ватага берладников разделилась - одни во главе с Мошкой замешкались, не рискуя соваться в чужой город, и отстали. И лишь немногие оставшиеся в живых звенигородцы во главе с Мироном неотлучно следовали за ладьей боярина Андрея. Было их мало - десятка два с небольшим. Напасть на дружину в сотню мечей нечего и думать. Поэтому они таились, пробираясь окольными тропами, добывали себе пропитание разбоем и татьбой, но не отставали. Гроза над Днепром чуть-чуть задержала, но, пока ладья стояла у причала, ватажники успели нагнать ее и выследили на улицах Киева.
Проехав во Владимиров город, самый старый, где от века жили князья, подвода неожиданно свернула со знакомого Ивану пути. Прежде он сам езживал этой улицей, направляясь ко Всеволоду Ольжичу. Но то ли Юрий невзлюбил палаты, в которых жили его противники, то ли путь пролегал куда-то еще.
Недалеко от княжьих палат, на площади, где обычно собирались на вече знатные кияне, было еще одно вече. На Подоле для простого люда в земле были устроены порубы - глубоко вбитые срубы, у которых торчали только верхние венцы. Чтобы посадить кого в поруб, надо было поднять крышу, а чтобы вытащить узника, эту крышу надлежало сперва разобрать по бревнышку. Тяжкий труд, если учесть, что сверху наваливали слой земли!…
Ноги отказались нести Мирона на площадь. Спешенный, ведя коня в поводу, он замер у крайнего дома и смутно из-за голов и плеч остальных киян видел, как встала у поруба с раскуроченной крышей подвода, как стащили с нее Ивана Ростиславича, князя Звенигородского и Берладского. Его хотели спихнуть внутрь, но он удержался на краю. Из таких порубов редко выходили на свет, и он последний раз окинул взором яркое летнее небо, крыши теремов, золоченые купола церкви, стаю голубей, вспорхнувших с колокольни, пестрое людство, мрачных отроков боярина, мявшегося рядом кузнеца и, наложив на себя крестное знамение, сам спрыгнул в яму.
Следом спустился кузнец. Цепи, натершие запястья и щиколотки, наконец-то сняли, но заменили другими - одна цепь крепилась на ошейник, приковывая узника к стене, другая соединяла руки. Когда кузнец выбрался наружу, плотники старательно уложили крышу, подгоняя бревна так плотно, словно строили на века. Сверху крышку закидали землей, оставив лишь малое оконце для свежего воздуха и пищи - единственное отличие от могилы. Когда они закончили работу и возле поруба была выставлена стража, люди начали расходиться.
Мирон ушел в числе последних. Он бы так и стоял, как вкопанный, - спасибо, приятели увели под руки. Отдав кому-то повод коня, Мирон, покачиваясь, как слепой, шел по улицам Киева, чувствуя растущее в груди отчаяние. Нечего было и думать вызволить Ивана Берладника из поруба - в сердце Киева, на глазах у всего люда и под носом у князя. Но и бросить его было выше всяких человечьих сил. Оставалось одно - дождаться и принять с ним вместе муку, когда поведут Ивана на казнь.
Во власти этих дум Мирон брел по улице и не заметил выехавшего из-за поворота дородного немолодого всадника, что скакал по делам впереди своих воев. Крупный соловый конь всхрапнул, осаживаясь на задние ноги, и всадник рявкнул басом, замахнувшись плетью:
- Пошел с дороги, мужичье!
Он бы вытянул плетью Мирона или натравил бы на него своих отроков, чтоб неповадно было, но тот вскинул голову, взглянул на боярина мутными пустыми глазами идущего на смерть, привычно хватанул себя за бок, где висел меч, и тот не опустил вскинутой руки. Он заметил, что опашень на странном мужике хоть и обтрепался, но все же добротный, рядом с ним люди, по виду ратники, ведут в поводу коней, у каждого на боку меч. По всему видно, чьи-то дружинники.
- Кто ты таков и почто идешь, под ноги не глядя? - еще сурово, но с любопытством спросил боярин.
- Прежде был в княжьей дружине, а кто есть теперь - не ведаю, - тихим голосом ответил Мирон.
- Что же - князь тебя выгнал?
- Не гнал. Его - гнали…
- Да что ты мелешь? Кого выгнали? Когда? Коли пьян - проспись, а невесть что молоть брось!
- Кабы мне так напиться, чтоб горе мое забыть! - не обращая внимания на проходящих мимо, воскликнул Мирон. Прочие дружинники сгрудились возле него плотнее. У всех были одинаковые отчаянно-усталые лица, и боярин понял, что дело свершилось нешуточное.
- Вот чего, - сказал, как отрезал. - Ежели дело твое таково, то ступай на двор воеводы Шварна. Ко мне, то бишь. Я ныне спешу, а ворочусь и твою повесть выслушаю. Но ежели байки мне сказывать станешь - берегись! Кровавыми слезами заплачешь.
Мирон ничего не ответил - ему было все равно. Но когда боярин ускакал, ноги сами понесли его в проулок, из которого тот выехал.
Боярин Шварн ехал к Ивану Лазаревичу, боярину, сыну знаменитого Лазаря Саковского. Встречался там с осменником Петрилой, который хотя и был человеком невысокого звания, все же богатством своим сравнялся со многими именитыми мужами. Был там и воевода Внезд и иные другие мужи. Частенько собирались они вместе - посудачить о князе Юрии, помыслить о судьбе Русской земли.
Не ко двору пришелся киевским боярам долгорукий суздалец. Был он нравом больно крут, стремился непременно влезть во все дела, да и на свары с многочисленными князьями-родичами тратился много. Сынов посадил по окраинам, а те, лишенные долгое время своих уделов, принялись грабить и насильничать. У многих бояр, кто прежде стоял за Ольжичей и кого не тронул в свое время Изяслав Мстиславич, да у тех, кто служил по доброй воле самому Изяславу, отнял Долгорукий поместья. Вознесся выше всех князей Русской земли, величал себя наследником Мономаховых дел.
Недавно умер старый Лазарь Саковский. Помнил он еще Мономаха, с ним вместе мирил под Саковом половцев более полувека назад. С ним ходил в походы и думал думы. Потом был у его сына Мстислава, затем у Всеволода Ольжича, встречал хлебом-солью Изяслава Мстиславича - знал многих и мог сравнивать князей между собой. Его сын Иван последние тридцать лет был посвящен в дела отца, со всеми вместе кричал на вече, когда убили Игоря Ольжича, с Иваном Войтишичем ездил в Переяславль послом к Мстиславичу.
Сегодня поминали сороковины по старому Лазарю и за чаркой крепкого вина вспоминали не только деяния усопшего, но и князей, которым он служил, ибо без князя какие дела у боярина? Те, кто всю жизнь просидел у себя в поместье, не оставят памяти потомкам, а те, кто подле князя обретается, глядишь - и не исчезнут бесследно, как прошлогодний снег. Так, слово за слово, вспомнили про Юрия Долгорукого - про то, как победителем входил он в Киев, как пересилил той весной Изяслава Черниговского, коего звали сами бояре. Как потом посылал воеводу Жирослава на войну с сыновцем Мстиславом Изяславичем. Говорили долго, но ни одно слово не вышло за пределы стен. Ибо самого главного сказано не было - о самом главном и не думали даже.
Ворочался воевода Шварн навеселе, но нерадостен был его хмель. Растравили душу разговоры про князя Юрия да про прежних князей. Шварн сам стоял за Изяслава Давидича - тот был хоть и почти ровесник Долгорукому, а все же нравом посмирнее. При нем боярам жилось бы, как у Христа за пазухой. Да Долгорукий на пути встал. Как бы его с пути-то убрать?…
Бояре киевские сами могли кликнуть князя, но до нрава новгородской вольницы было им далеко. Долгорукий был слишком силен, надо было выждать время.
В раздумьях подъезжал Шварн к своему терему. Отроки не удивлялись мрачному молчанию - их господин и в трезвой памяти не отличался словоохотливостью. Они также молча проводили его через двор до крыльца, молча помогли спешиться, молча взволокли вверх по резным ступеням.
Дворский встретил на пороге, услужливо распахнул дверь и, провожая боярина в покои, осторожно промолвил:
- Нонче приехали до тебя какие-то люди. Сказывают, ты на улице встретил и велел сюда ехать.
Что за люди - Шварну было все равно. Он только бросил равнодушно:
- Ежели я велел - пущай ждут. В молодечной.
О нежданных гостях вспомнил только на другое утро, когда дворский осмелился напомнить о засидевшихся незнакомцах. Недовольно морщась, велел позвать их в сени, где и встретил, развалясь. Лицо переднего показалось знакомым.
- Звал ты нас к себе, боярин? - спросил Мирон.
- Звал, - Шварн окинул гостя долгим взором. Вчера показался он ему разбитным парнем, что вежества не ведает, а сейчас видел, что стоит перед ним середович не мужик.
- Кто ты и откудова будешь?
Мирон назвался, не преминув сказать, что в родном Звенигороде был боярином, но судьба лишила его дома и семьи.
- Мог бы я бросить своего князя да воротиться к жене и сынам, - добавил он, - да только сил нет. Ему я от чистой души присягал. Что это будет, если клятву нарушу?
Шварн насупился. Прочие бояре клятвами играли, как скоморохи на пирах потешными булавами. Целовали крест Игорю и Святославу Ольжичам - и тут же звали на стол Изяслава Мстиславича. И даже те, кто остался Ольжичам верен, после победы Мономахова внука начали служить ему: своя земля дороже.
- И все эти годы ты в дружине одного князя был?
- Одного, - подтвердил Мирон, - да и не я один, а все, кто со мною. Иван Ростиславич Звенигородский наш князь, Берладником его еще звали.
- Берладником? - Шварну показалось, что где-то уже слыхал он это имя. - Не тот ли, ради которого Всеволод Ольжич водил полки на Галичину?
- Тот самый.
Старый воевода нахмурился.
- А ну-ка, - кивнул он, указывая на скамью подле себя, - садись, Мирон, да сказывай по порядку.
И хлопнул в ладоши, веля слугам накрывать на стол.
Еще через час он тихо радовался, но внешне оставался спокоен и только сочувственно качал головой, поддакивая Мирону. Вот оно, самое главное! Иван Берладник много лет служил Юрию Долгорукому, никуда от него не бегал, никогда князя не предавал и супротив него крамолы не ковал, а вишь ты - сидит в цепях в порубе, брошен ни за что ни про что. Да ежели такое станет известно, от Долгорукого не только бояре - дружина отвернется! Ибо как служить тому, кто службу твою не ценит и поступает лишь по своей прихоти.
4
Шила в мешке не утаишь. К вечеру полгорода знали, что в порубе по княжьему слову сидит неведомый узник. И уже на другой день к площади Верхнего города потянулись люди. Стража, приставленная Долгоруким, сперва гоняла их, но пленника кормить-таки полагалось, и вскоре ратники перестали отгонять женщин, приносивших страдальцу пироги и молоко. Что повкуснее, ратники забирали и жевали, прячась от осеннего мелкого дождичка, а прочее, насытившись, спускали в поруб через малое окошечко. Потом их сменили другие, тех - третьи. Каждый раз все повторялось заново.
Осень шла обычная - то выглядывало нежаркое солнышко, то лили дожди. Но ночи были уже холодны, и за день остывший поруб не успевал прогреться. С каждым днем становилось все прохладнее, а проливные осенние дожди шли все сильнее. Иной раз мутные потоки воды бежали по земле и грязными потеками стекали в поруб через низкое окошко, заливая земляной пол.
Потом дожди прекратились, проглянуло солнце, которое больше светило, чем грело. Иван сидел в углу на соломе, запрокинув голову, смотрел на солнечный луч и гадал о своей судьбе. Иногда, заслышав снаружи людские голоса, он вставал на колени и подползал к окошку, но встать вровень не мог - цепь на ошейнике была слишком коротка. Мог лишь вытянуть руки, касаясь края оконца.
Отсюда была видна только часть площади, угол стены какой-то усадьбы и начало улицы. Иногда свет заслоняли ноги - вокруг поруба ходили ратники. Над самым порубом росла толстая береза, но стояло дерево с другой стороны от оконца, и оба стража то отдыхали под навесом, то, проклиная все на свете, ходили перед оконцем, отгоняя доброхотов. Сегодня утром пригнали новых охранников. Служба еще не встала им в тягость, и они ревностно замахивались на проходивших.
Ивану хотелось пить. Но просить он не решался - всякий раз, как просьба была готова сорваться с его уст, он вспоминал, что он князь, а эти Двое - Юрьевы ратники. И гордость и обида замыкали его уста.
Опять послышались голоса. Плаксиво причитали женщины, прося пропустить их к порубу.
- Пошли прочь, - огрызались стражи. - Много вас тут ходит!
- Да хоть хлеба передать! - не отставали женщины. - Ведь мучается, несчастный!
- Да нам-то что! Пущай сидит! Князем то не велено!
- Да сердце-то есть ли у тебя?
- А тебе какое дело?
- То-то и оно, что нету! Ирод! Да чтоб у тебя руки поотсыхали! Да чтоб ты…
- Окстись, неразумная! - вступился новый голос, надтреснутый, мужской, с иноземным выговором. - Почто хулу возводишь? Али не видишь, что подле Божьего храма стоишь?
- Да ты только глянь, отче, - мигом затараторила женщина. - Я только хлеба и водицы принесла. Он ведь там мучается, сердешный…
- Кто? - возле окна задвигались.
- Не твово ума дело, отче, - перебил бас стражника. - Тать сидит. По князеву слову! Проходи себе мимо.
- Господь нам заповедал прощать человекам грехи их, - назидательно молвил священник. - А первейший долг служителя Божья - давать утешение душам страждущим и заблудших просвещать… Дай мне твое приношение, дочь моя. Я сам передам!
Свет в окошке померк. Иван увидел, как подле присел на корточки инок неопределенных лет. Темное узкое лицо, прокаленное нездешним солнцем, черно-карие глаза.
- Кто ты, узник?
- Иван, Ростиславов сын. Берладником кличут.
- За татьбу посажен в поруб?
- Я князю Юрию Владимиричу восемь лет слугой был. Его именем дружины в бой водил. А по весне прогневался он за что-то на меня, велел в цепи заковать и в поруб бросить. Я в те поры даже не подле него обретался - как перешел он княжить из Суздаля в Киев, меня в Суздале оставил. Туда за мной и приехали в железа ковать. А в чем моя вина - не ведаю!
Иван говорил горячо и искренне, ибо в приходе священника ему почудилось спасение.
- Понапрасну князь ни на кого гневаться не станет, - возразил тот. - Ибо всякая власть на земле - от Бога. И ежели восстаешь на князя своего, то чрез него - и на Бога восстаешь. То бес гордыни в тебе говорит…
- Клянусь, что нет моей вины перед князем Юрием, - Иван перекрестился. - Правда, на родине, в Галичине, остались мои вороги. Ныне главный враг мой зять моему князю. Так думаю я - не сговорился ли он, чтоб меня врагу выдать? Ежели так, то пощады мне не видать. А если нет - даже не ведаю, кто мог меня пред князем оговорить и за что!…
Священник покачал головой, протянул завернутый в тряпицу хлеб и горшок с прохладной колодезной водой. Иван жадно приник к горлышку.
На другой день случилась новая встреча, которая сразу открыла Ивану глаза на все, что с ним случилось и что случится дальше.
Гулко и далеко раздался топот копыт - сразу вспомнишь и поверишь в рассказы о живых мертвецах, что встают из могил: при таком-то грохоте над головой любой очнется!… Угадав всадников, Иван встрепенулся и потянулся было к оконцу, но отпрянул, едва свет закрыла чья-то голова.
- Ага! - послышался довольный голос. - Сидит! Ну-ка, Степан Хотянич, глянь - тот ли самый?
У окошка задвигались.
- Он, - послышался голос, который показался Ивану знакомым. - Как есть он!
- Добро! - заговорил первый. - Эй, Иванка, вот тебя и поймали! Довольно ты бегал по земле. Ныне пришел тебе конец! Ждет тебя Ярослав Владимиркович Галицкий. Ждет не дождется милого братца… А как встретит - не нарадуется! Скоро уж повидаетесь.
Иван похолодел. Если за ним приехали из Галича, добра не жди. Вряд ли братец Ярослав питает к нему любовь - вместе с отцом тогда чуть не лишил его Берладник Галицкого стола. До чего живуча злоба людская! Ведь сколько воды утекло, а обида все помнится.
- Кто там с тобой? - окликнул он. - Не Степанко?
- Не твое дело, - ответил первый голос. - Твое дело - молиться да к смерти готовиться! На днях едем!
Шаги затихли в стороне от клети, сменившись конским топотом. Иван в бессильной злобе и отчаянии рванулся, как дикий зверь, схватился руками за ошейник. Умирать не хотелось. Но и живым в руки Ярослава попасть тоже не радовало.
Однако прошел день, за ним другой и третий, а крышу клети еще не взламывали. Не ведая, что задержало его врагов, Иван маялся в тревоге.
А было дело так.
Степан действительно был подле поруба с Иваном и с первого взгляда узнал своего князя, хотя в грязном, заросшем бородой, осунувшемся человеке не вдруг можно было признать отчаянного предводителя берладников. Но милость князя, поместья и молодая жена с малым дитем перетянули преданность прежнему господину. И лишь позже, когда Константин Серославич отпустил его, сломя голову прискакал Степан в Иринин монастырь и долго каялся в грехе клятвопреступления.
Игумен Анания, принимавший исповедь боярина, сперва в душе возрадовался - дескать, получил сполна за свои грехи и крамольные мысли Берладник. Но после устыдился сих помыслов, сам долго молился, прося Господа вразумить его - и простил Ивана Ростиславича. Был Берладник тогда молод, весел, бесшабашен. А ныне жизнь потрепала и казнит его предательство сильных мира сего. Игумен Анания решил заступиться за узника, воззвав к разуму Юрия Владимирича. А внемлет ли князь служителю Божью - того неведомо. Но хоть совесть будет чиста.
Так и случилось, что на другой день, когда Иван с трепетом ждал, когда за ним придут, и вздрагивал от каждого шага, возок игумена остановился у княжьего крыльца.
Подобно отцу своему, Мономаху, Юрий любил одаривать монастыри. На севере строил храмы, отписывал дикие неухоженные земли монастырской братии, да и жена его, гречанка, тоже, едва поселившись на севере Руси, рьяно взялась за богоугодные дела. Потому игумена встретили с почетом и проводили к князю.
Тот вошел сразу от боярского совета, мрачный, насупленный, ибо иные из бояр ни с того ни с сего стали с ним спорить. Одного-двух Долгорукий еще мог бы приструнить, но за этими стояла добрая половина Киева. Сам тысяцкий Шварн встал против него. А за ним сила! Есть в числе его приятелей те, что стоят за Ростислава Смоленского, есть те, кто добрым словом вспоминает Всеволода Ольжича, а есть и вовсе крамольники - они звали на стол Изяслава Мстиславича и в любой час готовы поклониться его сыну Мстиславу. Чуть даст он слабину иль чересчур сильно прижмет строптивцев - и призовут они другого князя. Также было с его братом Вячеславом Владимиричем.
- Прости, отче, что заставил ждать! - коротко бросил Юрий, входя в палату. - Но советники мои зело упрямы. Будто и не слуги они мне, а лютые вороги!
- У дурного хозяина всегда псы злые, - молвил Анания.
- Ты это про что, отче? - насторожился Юрий. - Аль меня хулишь?
- Хулить князя - не мое дело. Мы - слуги Божьи. Наше дело - обо всей Руси молиться, а мирские дела между мирянами пускай решаются, - смиренно ответил Анания. - Однако же приставлены мы быть пастырями душ человеческих, дабы оберегать их от соблазнов и пороков. Слово Божье пороки врачует, как лекарь врачует раны телесные.
- Мнишь, нездоров я? - угадал Юрий.
- Неведомо мне, что у тебя на сердце, - снова уклонился от ответа игумен. - А только по делам и награды бывают. Сказать ли тебе притчу?
- Не надо, - отмахнулся Юрий. - Прежде наслушался. Ежели имеешь что против меня - скажи. Ты Божий человек, про твою святость молва идет. Так говори без страха.
Анания улыбнулся - падок был старый игумен на лесть.
- Не диво мне, что бояре, кои должны быть верными слугами твоими, от тебя отворотиться готовы, - заговорил он. - Тяжко быть верным, когда ведаешь наверняка, что за верность тебе не награды, а лютая смерть дожидается.
- Я, если и казнил кого, так не в Киеве.
- Но из Киева верного слугу твоего отдаешь врагам на растерзание!
- О ком ты?
- Служил тебе Иван Ростиславов сын, прозываемый Берладником?
- Служил, - кивнул Юрий, начиная понимать, куда клонит игумен.
- Служил он тебе много лет, служил верно и крамолы не ковал. Довольствовался тем, что получал от щедрот твоих. По рождению он князь, хоть и изгой и в родстве с Галицким князем, за коим дочь твоя. А значит, и тебе родственник. Ты же родню свою дальнюю не пощадил и верного слугу своего, который тебе крест целовал, в цепи заковал и не просто в нужде держишь, а на смерть отдаешь! Как можно такое вершить? Ведь ты - отец всем! За всех в ответе! И сей грех клятвопреступления, коли выдашь князя Ивана, ляжет на тебя тяжким бременем!
Юрий молча, пригнув голову и сопя, как бык, слушал.
- Дивно мне слышать от тебя, отче, слова сии, - только и вымолвил он.
- И мне дивно, ибо боюсь за душу твою, княже. Ибо ежели перед смертью взмолится князь Иван о тебе, то мольба невинно убиенного достигнет престола Всевышнего, и не скроешься ты от возмездия. О тебе пекусь, княже. Не даю тебе греха совершить, за который не токмо тебе, но как бы и детям, и внукам твоим расплачиваться не пришлось.
У Юрия было шестеро сыновей, подрастали и внуки - трое Андреевичей да двое Ростиславичей. Дочь Ольга в замужестве уже родила Ярославу Галицкому сына… Тому самому Ярославу…
- Добро, - молвил Юрий. - Ступай, отче. То мое дело, мне за него и ответ держать!
Теряясь в догадках, терзаясь, что уступил совести и вступился за узника вопреки велению разума, покинул княжий двор игумен. И не знал он, что явившийся позже Константин Серославич - боярин хотел знать, когда галичанам можно будет уехать, увозя пленника, - получил отказ: князь Юрий покамест не готов выдать Берладника и просит повременить.
Священник, что подавал Ивану в кувшине воду, впрямь был родом не из Киева. Приехал он этим летом вместе с новым митрополитом Константином. Едва вступил в Киев Юрий Долгорукий, ставленный Изяславом Климент Смолятич покинул митрополичьи палаты и удалился на Волынь к старшему сыну Изяславову, Мстиславу. Юрия обрадовал сей отъезд - жене-гречанке тоже было тягостно, что на митрополичьем столе сидит русич, когда от веку повелось, что Византия - мать православной веры. Еще из Суздаля писала она отцу, чтобы император прислал на Русь митрополита-грека. И вот мечта сбылась.
Константин Первый был полон решимости искоренить ереси, которые пошли от русского самовольства. О Руси у него были свои представления - дикая, мол, страна. В городах стоят храмы, а в деревнях по-прежнему молятся деревянным идолам и истинного бога не почитают. Да и сами русские зело буйны, подвержены многим порокам - достаточно вспомнить, как порой ведут себя гребцы на судах, пристающих в Константинополе. А поп-расстрига Иван с его ересью об «Ивановом царстве»! Да и сами послы и купцы позволяют себе разговаривать с императором Византии непочтительно. Из истории Константин знал, что еще недавно был при дворе целый корпус из славян, но те подняли восстание, едва узнали, что князь с Руси, некий Олег (Олег Святославич, коего Всеволод Ярославич, отец Владимира Мономаха, заточил в Византии. - Прим. авт.) заключен под стражу. С тех пор славян убрали - а то еще и самого императора в запале порешат! С этих русских станется! А теперь еще и ереси!
Поэтому, только сойдя с корабля, новый митрополит предал анафеме и Климента Смолятича, и все дела его, и заодно тех, кто стоял за него. А после углубился в изучение русской жизни, чтоб знать, какими пороками страдает народ и как глубоко они сидят. С тем часто отправлял в город своих слуг - тех, что лучше других разумеют русскую речь, - пускай смотрят, слушают и обо всем доносят. Заодно завел знакомство с игуменами всех монастырей в окрестностях Киева и начал писать письма в другие города.
Брат Серафим был одним из тех, кого митрополит посылал в город. Воротился он в явной тревоге, и Константин понял - монах что-то разведал.
- Молви, сын мой, что нынче случилось в Киеве? - спросил он, проведя монаха в келью, где обычно братия докладывала митрополиту обо всем увиденном.
- Зрел я казнь лютую, - вздохнул честный Серафим. - Князь Юрий слугу своего верного, не сказав вины его, держит в порубе, мучая жаждой и голодом. Слуга тот, именем Иван Ростиславов сын, Берладник прозвищем, - Серафим с трудом выговорил непривычное отчество и прозвание узника, - восемь годов служил князю, водил его полки в бой, выполнял все приказы, а ныне терпит нужду ни за что ни про что!
- Ни за что князь карать не будет, - назидательно молвил Константин. - Ибо Князева власть - от Бога. Супротив княжьей власти восставать - что супротив Бога идти. Видать, согрешил сей Иван Рати… Расти… - Он отмахнулся, не выговорив отчества и отпустил брата Серафима.
Но через несколько дней пришел ответ от игумена Анании, который в числе прочего упоминал о Берладнике. Прочитав внимательно немногие строки, касающиеся пленного, и узнав, что тот княжьего рода и дальний родич Юрия, Константин задумался.
Страна Русь была загадочной. Здесь творилось такое, что не приснится другим странам. И, хотя в истории Византии было много примеров клятвопреступлений, тайных казней, заговоров, арестов и переворотов, митрополит задумался. Он решил посетить Выдубицкий монастырь, где еще со времен Владимиpa Мономаха и его сына Мстислава Великого велось русское летописание. Там, едва взойдя в терем игумена, приказал подать себе летописи, дабы убедиться, что такого на Руси действительно прежде не бывало. Ибо ежели такое сплошь и рядом, то и восставать бессмысленно.
Игумен Гавриил, сменивший Феодора (сменившего Сильвестра, который при Мстиславе и вел летописание), показал митрополиту «Повести временных лет». Долго вчитывался в малознакомый славянский язык ученый грек Константин, просил переводить трудные слова.
Игумен Гавриил помогал митрополиту, ибо греческий знал в совершенстве. От него не укрылось не только то, что искал Константин, но и причина его изысков. В душе игумен ужаснулся и решил сам действовать, чтобы не допустить сего злодеяния - ибо одно дело, когда совершается сия казнь между своими, и совсем другое - когда об этом становится известно иноземцам. Не теряя времени, игумен Гавриил, будучи исповедником князя Юрия, решил навестить своего духовного сына и наставить его на путь истинный. А самому Берладнику надо послать священника - дабы исповедался тот в грехах, ежели такие за ним водятся.
На другой же день подосланный игуменом отец Иоанн беседовал с князем Юрием. Привиделся Долгорукому дурной сон - будто стоит он на городской стене и видит, как с верховьев Днепра встает великая стена воды. И подымается эта вода надо всем Киевом и падает на него, и рушит город. Охота Юрию бежать, а сил нету - только стой и гляди, как катится навстречу смертоносный вал ледяной воды… Очнулся он в тот миг, когда волна готова была накрыть его с головой.
Не в обычае святых отцов заниматься суевериями - разгадывать сны, но тут все одно к одному легло. Выслушал князя святой отец и покачал головой:
- Сие есть знамение, кое посылает тебе Господь. Воспомни, что за грехи Господь послал человекам потоп. Одного лишь праведного Ноя с семьей уберег в ковчеге. Тако же и здесь. Волна сия - тебе упреждение: коли имеешь какой грех, то лучше отвороти от него лик свой. А иначе сбудется сие знамение. Прогневишь Бога дурным делом!
Юрий понял - священник ни словом не обмолвился об Иване Берладнике, но про грехи завел речи неспроста. Князь отпустил исповедника и задумался.
Оказалось, что сон в руку, когда после обеденной трапезы в княжеский терем приехал игумен Гавриил.
Невысокий, кругленький, с округлой же лысиной и такой же круглой, словно стриженой, бородой, он не вошел, а вкатился в палаты и, наскоро благословив князя, изрек высоким, чуть надтреснутым голосом:
- Ты, княже, поставлен Богом землю сию беречь, ты надо всем людом земным отец, аки Христос - глава церкви! Так почто допускаешь, чтобы сыны твои безвинно страдали?
- О ком ты, святой отец? - сдвинул брови Юрий.
- Ведомо мне стало, что слугу своего, Ивана Ростиславича, рекомого Берладником, который крест целовал, держишь ты в нужде и позоре. Безвинно страдает он, а ты еще боле его муку усугубить хочешь - отдать на убийство? Разве это человечно? Разве это деяние достойно Мономахова сына?
- Иванка Берладник меня предал! - возразил Юрий упрямо.
- А тебе ведома вина его? Слыхал я о нем, посылал своего человека, дабы исповедался он, и признался оный Берладник, что на тебя крамолу не ковал, а ежели в чем провинился, то лишь в том, что волю любил больше тебя. Но да это грех невеликий - известно, что сей Берладник княжьего рода, двухродный брат зятя твоего, а значит, и тебе родич. Так достойно ли за такую малую вину князя, да родича своего, выдавать на убойство?
- Берладник предо мной виновен, - стоял на своем Юрий.
- Вспомни Писание, Отец твой, Владимир Мономах, зело ученый муж был. Бога любил и почитал и наверняка ведал, что сказано было в Евангелии: «Сколько мне прощать брату моему? Не до семи ли раз? - И рече ему Иисус: «Не до семи, но до семижды семи». Ты и едину вину слуги твоего Иванки Берладника простить не мог! И на сие дело нет моего благословения! Запомни, княже!
Не став дожидаться трапезы, отец Гавриил проворно удалился.
До вечера Юрий был тих и задумчив. Из еще одного монастыря, из самой Киево-Печерской лавры, пришло от тамошнего игумена послание - он осуждал князя за столь неблаговидный поступок. Третье за короткий срок известие грозило разладом с церковью, хотя издавна повелось, что монахи готовы оправдать любой поступок князя - лишь бы одаривал монастыри и храмы со всей щедростью. Однако Юрий был упрям и привык стоять на своем. Назавтра же галичане увезут Берладника. Увезут тайно, а он потом скажет, что свершилось сие без его ведома.
Ободренный такой мыслью, он прошел на женскую половину терема к жене.
Там стоял веселый смех и гомон - под прибаутки девок и мамок катался по дорогим коврам живой комок: меньшой княжич Всеволодушка, или, по-гречески, Димитрий. Ирина упорно называла младшего сынка крестильным именем. Было ему от силы полтора года, жил он еще на попечении мамок и нянек.
А придет пора - посадят княжича на коня, приставят к нему пестуна, и будет он учиться науке мужской, ратной. Пока светловолосый пухлый мальчик смеялся заливисто и звонко, но мать что-то не радовалась за сына.
Юрий немного постоял в дверях, глядя на младшего сына. Троих подарила ему гречанка Ирина, еще восьмерых - половчанка Мария. Частые роды и сгубили ее. Двоих уже не было на свете - Ивана и Ростислава, хворым от рождения был Ярослав, да и Борис тоже последнее время что-то болел, а надежа-Андрей отдалился и дело отцово предал.
Ирина заметила мужа, шумнула девкам, те убрались прочь, унеся с собой и малого княжича. Княгиня встала навстречу князю. Юрий сразу заметил грустинки в ее глазах:
- Что-то ты нерадостна, душа моя?
- Весть худая пришла, - ответила Ирина. - Прослышала я, что ты держишь в заточении Ивана?
Юрий сразу догадался, о каком Иване идет речь.
- Откуда вызнала? - только и спросил он.
- Отец Константин написал, - молвила жена. - Зело удивляется, как в нашей стране возможно такое варварство - ведь он слуга твой верный. И Святослава нашего берег в Суздале. Кто теперь за княжича вступится, коли его рядом нет?
- Ничего ты про Ивана не ведаешь, а судить взялась, - рассердился Юрий. - Нет ему веры!
- Я сына ему доверила! - возразила женщина. - Митрополит за него встал!
Это уже было серьезно. Если вправду замешан тут Константин Первый, дело осложнялось. На всякий случай Юрий решил выждать. Пришедшим на другое Утро галичанам было сказано, чтобы переждали еще Немного дней.
