Книга: Как все было
Назад: 16. De consolatione pecuniae [63]
Дальше: Примечанмя

17. Sont fous, les Anglais

ГОРДОН: Гордон меня зовут. Ну конечно, вы и не можете знать. Гордон Уайетт, теперь улавливаете?
Мне не положено с вами говорить, наверняка это против правил. Известно ведь, что вы обо мне думаете, верно? Грязный сладострастник, совратитель школьниц, бросил жену и ребенка… с такими ярлыками кто же захочет тебя выслушать?
Замечания по делу о Гордоне Уайетте, давным-давно осужденном военно-полевым судом и сосланном в соляные копи.
1. Когда мы познакомились с Мари-Кристин, она была такая забавная, веселая. Я женился, привез ее в Англию. И года не прошло, она завела роман. Думала, я не раскумекаю. Конечно, я раскумекал. Неприятное переживание, но я перетерпел. Было у меня подозрение, что, когда родилась Джилиан, у нее был еще один романчик, но точно утверждать не могу. Я бы и это перемог. С чем я не мог смириться, это что с ней перестало быть весело. Вроде как появились раньше времени старческие черты, какие-то понятия обо всем. Жуткое дело. Совсем на нее не похоже. Во всем-то она права, все-то она так и знала, в таком духе.
2. В доступе к дочери судом отказано по причине извращенного интереса заявителя к девочкам. (Они что, опасались, как бы я не стал совращать собственную дочь, черт бы их побрал?) Последующие личные просьбы категорически отвергались мадам. Приходилось выбирать: надо ли и дальше добиваться права видеться с ребенком, зная, что все против тебя (и суд, к которому ты проявил неуважение, и присяжные, и приставы, и прочие), и только рвать себе душу напрасными надеждами; или же подвести черту и начать с чистого листа? И то же самое – ребенок, что для нее лучше: думать, что, может быть, существует кто-то, или что определенно нет никого? Непростой вопрос.
3. Главное же, что я обязан заявить, это что я не могу мириться с клеветой на мою жену. На мою нынешнюю жену. Я ее не «совращал», и она не была мне Лолитой. Мы просто познакомились (и вовсе не в школе, между прочим) – и сразу готово дело. Сопротивление бесполезно. С тех пор живем в любви и согласии, худого слова не слышим, растут двое отличных ребятишек. Правда, трудно было найти новое место преподавателя. Перебивался одно время переводами. И сейчас немного перевожу. Но кормилица семьи у нас Кристина. А я так называемый «домашний муж». Освоился с этим положением моментально, как рыба в воде, то-то мадам бы удивилась. Честно сказать, я вообще не понимаю, на что жалуются женщины. Мне лично очень даже нравится «сидеть дома на привязи», как они выражаются.
Ага, я слышу дверь. Видите ли, я обещал, что не буду с вами распространяться на эти темы. Кристина этого не любит. Что прошло, то прошло, было и быльем поросло, ну и так далее. Так что вы, уж пожалуйста, не проговоритесь, ладно? Вот и спасибо. Пока.
ОЛИВЕР: Я езжу на ветхом «пежо» четыреста третьем. Перекупил у крестьянина, который, наверно, спал и во сне видел «тойоту лэнд круизер». Мой «пежо» зеленовато-серого цвета – теперь автомобили в такие цвета не красят – и весь такой закругленный по углам. Радиаторная решетка крохотная, как щиток на лице у голкипера. Все очень ретро. Были случаи, когда мотор отказывал, притом весьма кстати.
Каждое утро я под скрип старой кожи втискиваюсь за баранку и еду в Тулузу. По деревне качу медленно – из-за собаки мсье Лажиске. Какой она марки, сказать не могу, а внешние характеристики такие: размеры средние, масть каштановая и восторженное дружелюбие. Остальные особенности, не столь бросающиеся в глаза, нам разъяснил сам мсье Лажиске в первый же день, когда мы с Джил вышли прогуляться по деревне и эта луженая глотка о четырех ногах на нас набросилась. «II est sourd, – сказал владелец пса. – И n'entend pas" . Глухая собака. Как это грустно. Беспредельно грустно. Не может слышать мелодичный посвист хозяина.
Так что я качу осторожно, кивая встречным туземцам, гочно третьестепенный член британской Королевской Семьи. Проезжаю пыльный ромбовидный пустырь, который служит отчасти деревенской центральной площадью, а отчасти – площадкой перед входом в кафе, где за вынесенными наружу столиками два-три местных долгожителя попивают утренние напитки из толстых кружек с надписью «Полицейское отделение». Вот стенды «Тотальгаз» у бензоколонки и выцветшая реклама BRILLIANTINE PARFUMEE , измалеванная на торцовой стене. Какие названия! Дальше – заброшенная lavoir  – «ou sont les blanchisseuses d'antan?" – и наконец, у «Кооперативного погребка» сворачиваю на шоссе. Как почти во всех населенных пунктах в округе, в нашей деревне имеется два замка: старая крепость, чьи стены некогда обагряла пролитая кровь, и вот эта новая постройка из блестящей нержавеющей стали, где красный сок истекает из раздавленной виноградной кисти, а не из жил узника. Искусства войны и искусства мира! По-моему, архитекторы могли бы добиться более яркого контраста, украсив силосную башню Кооперативного питейного заведения сатирическими башенками в виде перечниц, а стальные стены прорезав узкими окнами наподобие бойниц.
Вот это жизнь, думаю я, проезжая через виноградники разных сортов: сэнсо, мурведр, мальбек, темпранилло – их надо только смешать в правильной пропорции, и готово дело. Сейчас мы состоим в винодельческом районе Третьего класса, но надеемся на повышение.
Видите вон ту круглую каменную башенку? Это всего лишь хранилище, но построено на века и способно выдержать как прибой времени, так и нахрап хлопковых долгоносиков. Впечатляет? Чистейший воздух, дышите носом, а в небе высоко-высоко подвешен ястреб. Это ли не жизнь? Минутку, я только помашу царственной рукой вон тому работяге в синем фартуке, вскармливающему грудью свою лопату. А ведь я был всегда такой мрачный. Любил повторять, что жизнь похожа на вторжение в Россию: начинается легко и быстро, потом постепенно все медленнее, все труднее, потом смертная схватка с генералом Январем, ну и кровь на снегу. Но теперь я смотрю на вещи иначе. Почему бы маршруту не пролегать между солнечными виноградниками, верно? Здесь вообще все гораздо жизнерадостнее. Может быть, просто больше солнца. Помните, как медики открыли зависимость психического состояния от освещения в квартире? Ввинтите лампочки поярче, и не придется платить психиатру. То же самое вполне может относиться и к открытым пространствам. Климат и Веселый Олли.
До Тулузы около часа езды по шоссе А 61. Утренний туман парит над лугами и колышется вокруг крестьянских домов, точно испаряющийся сухой лед. Сворачиваю на школьный двор и останавливаю мой 403-й. Рассыпаю в толпе ждущих учеников горсти bon mots , словно семечки подсолнухов. Ученики все такие нарядные и… ну, да, хорошенькие. И мальчики, и девочки. И все хотят учить английский! Ну разве не удивительно? Я знаю, что педагогу полагается воодушевлять, разжигать жажду познания, и прочее, и прочее, но это правило было неприложимо в дождливые вторники на Эджуэр-роуд, когда перед тобой – унылый ряд прокисших кулей с зерном. Здесь же все наоборот: они пробуждают во мне желание учить!
И учишь, учишь целый Божий день. А после, быть может, пропустишь не спеша стаканчик красного в обществе ученицы, у которой трудности с прошедшим временем (у кого из нас их нет?), и ленивым ходом едешь через виноградники домой. За несколько километров видишь» как блестят в закатных лучах низкого солнца стальные конструкции ресторана «Кооперативный погребок». Вот промелькнул мой любимый дорожный знак: ROUT INON-DABLE. Чисто галльская экономия. В Англии бы написали: ОСТОРОЖНО! ДОРОГУ ИНОГДА ЗАТОПЛЯЕТ. А здесь
– ROUT INONDABLE, и все. Затем осторожно проезжаешь по деревне и попадаешь в любящие объятия жены и ребенка. Как она горячо обнимает меня, лучезарное дитя, малютка Сал, Льнет ко мне, как мокрая занавеска в душе. Ну, чем не жизнь?
ДЖИЛИАН: Теперь слушайте меня. Меня слушайте. Я думаю, начать надо с описания деревни, в которой мы поселились. Она расположена на юго-восток от Тулузы в департаменте Од, на краю виноградников Минервуа близи канала Дю Миди. Деревня со всех сторон окружена виноградниками, но это только теперь, а раньше было иначе. В наши дни, если поездить по окрестностям, можно подумать, будто тут спокон века все было так, как сейчас, виноградники почти все очень старые. Но на самом деле здесь произошли большие перемены с появлением железной дороги. До той поры здешние области были самодостаточными с сельскохозяйственной точки зрения. Тут разводили овец, чтобы получать шерсть, крупный рогатый скот – ради молока, наверно, еще и коз, выращивали овощи, фрукты и, ну, не знаю, подсолнечник, из которого давили масло, а еще турецкий горох и тому подобное. Но провели железные дороги, и экономический профиль региона, как и всюду, изменился, выровнялся. Местные жители перестали возиться с овцами, потому что шерсть, привозимая по железной дороге, оказывалась дешевле местной. Смешанные хозяйства вымерли. Можно, конечно, иногда увидеть козу где-нибудь на заднем дворе, но и только. В настоящее время весь регион занят виноделием. Что же будет, когда в другой какой-нибудь местности начнут производить вино лучше и дешевле нашего, когда из наших почв и виноградников выжмут все до конца и они станут неконкурентоспособны? С голоду мы, конечно, не помрем, экономисты посадят нас на европособие. Нам будут платить за то, что мы производим вино, которое никому не нужно, мы будем его делать, а потом ждать, чтобы оно превратилось в уксус, или просто выливать его на землю. Второе обнищание, понимаете? И будет очень жаль.
Вон те каменные башенки среди полей– памятники былого. Многие считают их зернохранилищами, но на самом деле раньше у них были крылья. Это бывшие ветряные мельницы, моловшие зерно с тех самых полей, среди которых они стоят. Теперь они остались без крыльев и перестали походить на бабочек. А заметили вы «замок», когда проезжали через деревню? Его все называют «замком», а Оливер сочиняет сказки про осадные машины и кипящую смолу. Спору нет, в этих местах происходило много сражений, главным образом во время Катарских войн, кажется, и англичане сюда заглядывали столетия два спустя. Но тут небольшая деревня посреди равнины, лишенная какого-либо стратегического значения. Зачем ей замок? Нет, это сооружение – всего лишь древнее зернохранилище и ничего больше.
Единственная здешняя достопримечательность, привлекающая туристов, – средневековый фриз на западной церковной стене. Он тянется от угла до угла, изгибаясь дугой над порталом. На фризе – тридцать шесть каменных голов, через одну то ангельская, то голый череп с аккуратно скрещенными костями снизу. Рай – ад, рай – ад, рай – ад. Или можно истолковать иначе: воскресение – смерть, воскресение – смерть, воскресение – смерть, словно вагоны проходящего железнодорожного состава. Да только мы уже не верим в ад и воскресение. И ангелы, по-моему, больше походят на обыкновенных маленьких детей. Вернее, на одно малое дитя – на мою дочь Софи-Анну-Луизу. Мы дали ей три имени, все три существующие и по-французски, и по-английски, достаточно переместить ударение, и меняешь национальность. Зги ангельские головки, слегка сглаженные временем, напоминают мне мою дочь. Они словно бы говорят мне: жизнь, смерть, жизнь, смерть, жизнь, смерть.
Какое-то здесь заколдованное место. В Лондоне я никогда столько не думала о времени и о смерти. Здесь такая тишь, красота, безмятежность, и жизнь моя худо-бедно устроилась, а я вот размышляю про время и смерть. Неужели это из-за Софи?
Вот, например, фонтан. Нормальное, с некоторой претензией на пышность, общественное сооружение, возведенное в царствование Карла X. Обелиск из розового мрамора, который и теперь добывают в карьере на противоположном склоне горы. На цоколе – четыре головы Пана держат во рту трубочки для стрельбы горохом. Из трубочек должна литься вода. Но давно уже не льется. А как, надо думать, радовались в 1825 году, когда установили фонтан и получили чистую воду с дальних холмов. Теперь жители деревни предпочитают покупную воду в бутылках, а фонтан пересох. Зато он теперь исполняет роль еще одного военного мемориала. На одной стороне обелиска – колонка из двадцати шести имен тех, кого эта маленькая деревня потеряла в Первой мировой войне. На противоположной стороне – трое павших во Второй Мировой войне, а под ними – один moit en Indochine . А с третьей на розовом мраморе можно разобрать первоначальную надпись 1825 года:

 

MORTELS, SONGES BIEN
LE TEMS PROMPT A S'ENFUIR
PASSE СОММЕ СЕТТЕ EAU
POUR NE PLUS REVENIRE

 

Вода – как жизнь, говорится здесь. Но вода здесь больше не течет.
Я смотрю на старух. Для домашней работы они надевают цветастые халаты на пуговицах спереди, наряднее, чем просто рабочая спецодежда. Каждое утро они выходят на улицу и метут тротуар перед своим домом. А потом еще немного проезжую дорогу. Я не шучу, они сметают своими старыми швабрами пыль и сор с асфальта, сколько удается достать с тротуара. К вечеру, когда спадает жара, они снова выходят на улицу, но теперь сидят на плетеных стульчиках. И просиживают дотемна, вяжут, судачат, прохлаждаются. Становится понятно, для чего они подметали шоссе. Для них шоссе – это тот же двор, где можно посидеть на воздухе.
В конце недели из Монпелье едут новые богачи. Но не в нашу деревню, мы для них недостаточно живописны. Они гонят свои джипы дальше и на холмах, откуда открывается красивый вид, включают протекторы: «хибачи», чтобы производить съемки. А у нас плоско, скучно, нет даже видеозала. Есть только два бара, одна гостиница с рестораном, это прямо напротив нашего дома, и булочная, в которой теперь пекут pain noir и pain complet , поскольку в бакалейный магазин стали завозить хлеб фабричный, а кроме того, еще скобяная лавка, где можно купить электрические лампочки и крысиный яд. В прошлом году вся страна праздновала двухсотлетие Французской революции. А у нас в деревне было только одно уличное украшение: хозяин скобяной лавки мсье Гаррюэ заказал шесть пластиковых швабр, две красные, две белые и две синие, и воткнул в горшок у порога своего заведения. И сами щетки, и длинные рукояти были одного цвета, так что получилось очень мило. Но потом кто-то купил обе красные – проезжий коммунист, как утверждала одна старуха, – и местное украшательство на том и кончилось. Больше про двухсотлетие не вспоминали, хотя в соседних деревнях устраивали фейерверки, нам было слышно.
По средам в девять часов утра приезжает рыбный фургон с побережья и стоит на рыночной площади. Мы покупаем рыбу-меч и еще какую-то под названием «пассар» (перевода не нашла). Рыночная площадь имеет форму кособокого овала, посредине – проход, обсаженный до мяса обстриженными липами: здесь деревенские старики играют в шары, а старухи иногда переносят сюда плетеные стульчики и сидят наблюдают за игрой, сами же в ней участия не принимают. Игра идет по вечерам, при прожекторе, и над головами игроков вырисовываются в небе черные верхушки дальних сосен. Что они означают во французской деревне, знает всякий: кладбище.
Местная мэрия и почтовое отделение находятся в одном здании. Первые несколько раз, желая купить марку, я по ошибке забредала в мэрию.
Вам ведь это все неинтересно, правда? Конечно, нет. Вижу, я на вас скуку нагнала. Вас интересует совсем другое. Ну и ладно.
СТЮАРТ: Рассказать вам про одну вещь, которая меня всегда слегка обижала? Вы, наверно, подумаете: какая чепуха. Тем не менее это правда.
В субботу она вставала попозже, ей хотелось немного понежиться в постели. Я поднимался первым. На завтрак в субботу или воскресенье мы обязательно ели грейпфрут. Выбор был за мной. Если меня тянуло съесть грейпфрут в субботу, я вынимал его из холодильника, разрезал пополам и клал на два блюдца. Или же это происходило в воскресенье. Вот я съем свою половину, смотрю на вторую, которая предназначена для Джилиан, и думаю: это – ее, она проснется и будет его есть. И я аккуратненько выковыривал все косточки, чтобы ей не пришлось с ними возиться. Иногда их бывало много.
И знаете, за все время, что мы жили вместе, она ни разу этого не заметила. Или замечала, но не говорила. Но нет, на нее не похоже. Просто не обращала внимания. А я все ждал в выходные утром, что она наконец увидит. И каждый раз испытывал маленькое разочарование. Помню, я думал: может, она считает, что вывели новый сорт грейпфрута, без косточек? Как бы они тогда размножались, по ее мнению?
Теперь она, наверно, убедилась, что косточки в грейпфруте есть. Кто у них его разрезает? Не представляю себе, чтобы Оливер… а, черт.
Ничего не прошло. Не знаю, как это может быть, но факт. Надо что-то с этим делать, как-то разобраться. Я уехал, они уехали, но ничего не прошло.
ОЛИВЕР: Понимаете, она сильнее меня. Уф-ф! Уф-ф! И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, будьте так добры. А, ну да, я уже это, кажется, говорил. Ну и что? Зачем так сурово смотреть? Суровый взгляд и горький вздох так понижают качество жизни. Джил иногда, случается, вздохнет, когда я очень уж разыграюсь. Это, знаете ли, большая нагрузка – чувствовать ожидание в притихшем партере. Люди делятся на актеров и публику, вы согласны со мной? Иногда я думаю: вот попробуйте сами разок, тогда узнаете.
Я сейчас скажу вам одну вещь, которую вы еще не слышали. Слово pravda по-русски означает: «правда». Ну, положим, это вы, наверно, знаете. А я хочу вам сказать вот что: для слова «правда» нет рифмы в русском языке. Подумайте и взвесьте. Не отзывается ли эта нехватка эхом в каньонах вашего сознания?
ДЖИЛИАН: Мы переехали сюда, потому что Оливер получил в Тулузе место преподавателя.
Мы переехали сюда, потому что, как я узнала, в «Музее Августинцев», возможно, найдется работа для реставратора.
Имеются также и частные клиенты, а я привезла парочку рекомендательных писем.
Мы переехали сюда, потому что Лондон теперь– неподходящее место, чтобы растить детей, и потом, мы хотим, чтобы Софи выросла двуязычной, как maman.
Мы переехали сюда из-за климата и из-за качества жизни.
Мы переехали сюда, потому что Стюарт стал слать мне цветы. Можете себе представить? Можете?
Мы все заранее обсудили. Все, кроме вот этого последнего осложнения. Ну, как он может? Просто не знаю, искренно ли он пишет, что ему очень жаль, или же это какая-то нездоровая месть. Но в любом случае мне с этим было не справиться.
ОЛИВЕР: Решение принимала Джил. Разумеется, мы поиграли в демократию, провели консультации за круглым столом, это– святое, но если говорить честно, в браке всегда один человек умеренного нрава, а другой – воинственного, вы согласны? И не выискивайте, пожалуйста, э этом утверждении дежурные стоны мужчины с пониженным гормональным профилем. Давайте лучше примем следующее обобщение: те, кто взял на себя тяготы брака, попеременно выступают то в той роли, то в этой. Когда я за ней ухаживал, я был настойчивым и целеустремленным, а она – трепетной и колеблющейся. Когда же речь зашла о смене тухлых исчадий лондонского автобуса на нежные ароматы «Трав Прованса», тогда ее кочевое сердце колотилось и гудело, как мощный гонг Дж. Артура Рэнка . Что до меня, то у меня перспектива разлуки с отечеством если и вызывала сердцебиение, то уловимое разве стетоскопом.
Послушайте, она даже работу мне нашла. Откопала где-то старый заплесневелый французский справочник, содержащий сведения о том, где нанимают иностранцев. Я только-только разгулялся в Лондоне, поскольку стеатопигий друг увез свою пухлую задницу на другой континент. Но Джил уже нетерпеливо разворачивала крылья, готовясь к отлету; я чувствовал, как она в сумерках сидит на телефонных проводах и грезит о Юге. И если, как я некогда пытался внушить пузану Стю, деньги можно уподобить любви, в таком случае брак– это предъявленный счет. Шутка. Во всяком случае, наполовину,
ДЖИЛИАН: Разумеется, Оливер, прежде всего, ленив, как все мужчины. Они принимают важное решение и воображают, что теперь могут несколько лет мирно греться на солнышке, как лев на вершине горы. Мой отец сбежал со своей школьницей, и это было, я думаю, последнее важное решение в его жизни. Вот и Оливер приблизительно такой же. Производит много шуму, но с малым результатом. Не поймите меня неправильно: я люблю Оливера. Но я его изучила.
Продолжать прежнее существование, только заменив Стюарта Оливером, было просто невозможно. Даже когда я забеременела, Оливер все никак не мог взяться за ум. Я попробовала было образумить его, но он обиженным тоном возразил: «Но я счастлив, Джил, я так счастлив». Конечно, меня это очень растрогало, мы поцеловались, он погладил мой живот, тогда еще плоский, как доска, отпустил какую-то глупую шутку насчет головастика, и остаток вечера все было прекрасно. У Оливера такая особенность: он замечательно умеет делать так, чтобы остаток вечера все было прекрасно. Но потом наступает завтрашнее утро. И утром я подумала: я, конечно, очень рада, что он счастлив, и я тоже счастлива, казалось бы, разве этого мало? Но выходит, что мало. Надо быть счастливым и практичным. Вот в чем суть.
Мне не нужно, чтобы мой муж правил миром – иначе я бы не вышла замуж ни за того, ни за другого, – но я также не согласна, чтобы он топтался на месте, совершенно не заботясь о будущем. За все время, что я знаю Оливера, в его карьере – если это слово тут подходит – произошла только одна перемена, и та к худшему: он вылетел из школы имени Шекспира и поступил к мистеру Тиму. Хотя всякому ясно, что он достоин большего. Его надо было направлять, тем более – в виду моей беременности. Я не хотела, чтобы… – да, я знаю, я уже говорила это про Стюарта, но так и есть, и я не стыжусь – я не хотела, чтобы Оливер разочаровался.
Он, должно быть, рассказывал про собаку мсье Лажиске? Есть две веши в нашей деревне, о которых он рассказывает каждому. Это замок, от повторения к повторению становящийся все более внушительной крепостью крестоносцев или катарской твердыней; и собака. Такой приветливый рыжий пес по кличке Пулидор, который от старости совершенно оглох. Мы с Оливером оба его ужасно жалеем, но по разным причинам. Оливеру грустно, что бедняжка Пулидор на прогулке через поля не слышит больше свист своего доброго хозяина и вообще от всего отрезан в мире безмолвия. А мне грустно оттого, что рано или поздно он, я знаю, погибнет под колесами. Он выскакивает из дома мсье Лажиске пулей, весь охваченный восторженным предвкушением, что вот сейчас, на воле, слух к нему вернется. А водители автомобилей не задумываются о том, что собака может быть глухой. Я представляю себе, как юноша за рулем на большой скорости проезжает по деревне, видит бегающую по улице собаку и нетерпеливо сигналит ей, сигналит, но она, глупая, не обращает внимания, он резко сворачивает, но увы – поздно. Я себе все это ясно представляю. Я говорила мсье Лажиске, что собаку надо привязать или держать на длинном поводке. Он объяснил, что пробовал один раз, но Пулидор захандрил, ничего не ел, и он его отвязал. Он хочет, чтобы его пес был счастлив. Я возразила, что быть счастливым хорошо, но надо быть и практичным. А иначе собака рано или поздно обязательно попадет под колеса. Это ясно.
Понимаете?
СТЮАРТ: Я придумывал разные планы. Сначала хотел подкупить какую-нибудь ученицу в этой жалкой школе, куда Оливер устроился. И пусть она пожалуется, что Оливер к ней пристает. Вообще это даже могло быть правдой – ну, не к этой девице, так к другой. И его бы за это выгнали. Могли бы на этот раз и в полицию обратиться. Джил по крайней мере поняла бы, ради какого человека меня оставила. И это сознание ее бы все время мучило, она уже никогда бы не чувствовала себя в безопасности. Хороший был план.
Потом, в Штатах, я придумал другой. Притвориться, будто я покончил с собой. Понимаете, мне хотелось причинить им сильную боль. Правда, я не решил как. Была мысль написать под чужой подписью в журнал старых выпускников нашей школы, чтобы там поместили некролог, и позаботиться, чтобы непременно послали номер Оливеру. Или можно, чтобы какой-нибудь общий знакомый, приехавший из Штатов, сообщил им эту новость как бы между прочим. «Грустно, что Стюарт застрелился, а? Да, не пережил разрыва. А вы что, разве не знали?» Кто бы это мог? Да все равно кто. Я бы заплатил.
С этой мыслью я не расставался, пожалуй, чересчур долго. Она наводила мрак. И уже становилась соблазнительной. Подмывала так и сделать, понимаете. То есть осуществить на самом деле, им в наказание… Ну и тогда я ее отбросил.
Но еще ничего не кончено. То есть мой брак-то кончен, это я понимаю. Но ничего не прошло. И не пройдет, пока я не почувствую, что прошло. Пока не перестанет болеть. Но до того еще ох как далеко. Я никак не могу избавиться от чувства, что по отношению ко мне это несправедливо. Но ведь должно же пройти, верно?
С мадам Уайетт мы переписываемся. И представляете? У нее роман. Ай да мадам Уайетт. Молодец.
ОЛИВЕР: Наверно, сейчас неподходящий момент для такого признания, но я вообще не специалист выбирать для своих выступлений подходящие моменты. Иногда я скучаю по Стюарту. Да, да, можете мне не говорить, сам знаю, что я ему сделал. Я постоянно жую и пережевываю свою вину, как старый переселенец-бур жевал, не глотая, полоску вяленого мяса. И что особенно грустно, иногда мне думается, что Стюарт понимал меня лучше всех. Надеюсь, что ему хорошо живется. Что он завел себе симпатичную, уютную даму сердца. Я представляю себе, как они вдвоем у. себя на лужайке перед домом жарят мясо на мескитовом костре, а над лужайкой кружатся птицы-кардиналы, и оглушительно стрекочут цикады, точно струнная группа Чикагского симфонического оркестра. Я желаю ему всего, этому Стюарту: сил, семейного очага, счастья, ну и болячки в бок, как положено. Пожелал бы ему горячей ванны, да он стал бы держать в ней тропических рыбок, разве я не знаю? Бог ты мой, при одной мысли о нем хочется ухмыльнуться.
Есть у него девушка, вы не знаете? Я думаю, он завел какую-то темную тайну, что-нибудь эдакое, сексуальное. Может быть, порно? фотографии при моментальной вспышке? эротические телефонные разговоры? неприличные факсы? Нет, надеюсь, он уже пришел в себя. И больше не боится жизни. Я желаю ему… обратимости.
СТЮАРТ: Я хотел бы уточнить и зафиксировать одну деталь. Вы, наверно, не помните, но у нас с Оливером была одна шутка, вернее, не у нас с Оливером, а у него на мой счет. Будто бы я считаю, что «мантра» – это марка автомобиля. Я тогда не спорил, но вообще-то я хотел его поправить: не «мантра», Оливер, а «манта». Точнее – «манта рэй», классная машина, мощная, выпускает «Дженерал Моторс» на основе «корветта». Я даже подумывал купить такую, когда приехал сюда. Но все же она не в моем стиле. И это была бы слишком большая уступка прошлому, вы согласны?
Уж этот Оливер, обязательно напугает.
МАДАМ УАЙЕТТ: Стюарт мне пишет. И я сообщаю ему всякие новости, если они есть. Он все никак не может подвести черту. Уверяет, что строит себе новую жизнь, но я чувствую, что он не в силах подвести черту.
О том же, что действительно помогло бы ему подвести черту, я не могу себя заставить ему сообщить. О малютке. Ему неизвестно, что у них родился ребенок. Ужасно, когда знаешь то, что другому может причинить боль. И оттого, что тогда сразу не написала, теперь день ото дня становится все труднее поставить его в известность.
Понимаете, они как-то пришли ко мне в гости, и когда моей дочери не было в комнате, а Стюарт сидел готовый держать у меня экзамен, ботинки блестят, волосы зачесаны со лба, и он мне тогда сказал: «Знаете, у нас будут дети». И сразу спохватился, застеснялся: «То есть я не имею в виду – сейчас… не в том смысле, что она… – Тут с кухни донесся звон чашек, Стюарт совсем растерялся и стал уточнять: – Джил еще не знает, мы об этом не говорили, но я уверен, ну, то есть…» Ему не хватило слов. Я сказала: «Прекрасно, это будет наш с вами секрет». И он сразу успокоился, и по лицу было видно, с каким нетерпением он ждет, когда вернется Джилиан.
Я вспомнила этот разговор, когда Оливер мне сообщил, что Джилиан беременна.
Софи-Анна-Луиза. Немного претенциозно, вы не находите? Может быть, по-английски лучше: Софи-Энн-Луиза. Нет, все равно как-то похоже на внучку королевы Виктории.
ДЖИЛИАН: Не думайте, пожалуйста, Оливер– хороший преподаватель. В конце прошлой четверти был праздничный завтрак, и директор мне рассказал, как прекрасно Оливер умеет ладить с учениками и как они все его ценят. Оливер потом презрительно фыркнул, когда я это пересказала, он говорит, что его предмет, «английский разговорный и английская культура», – работа не бей лежачего, можешь ляпнуть что придет в голову, и ученики принимают это за бесценный образец британского юмора. Но такой уж он человек, Оливер, всегда будет умалять свои достоинства. Хорохорится, храбрится, но на самом деле очень неуверен в себе.
Слать цветы своей бывшей жене через два года после разрыва. Что это должно значить?
Когда я была школьницей – теперь это кажется таким далеким прошлым, – мы с подругами вели нормальные девчоночьи разговоры: каким должен быть мужчина, которого мы полюбим? Я всегда просто называла кого-нибудь из кинозвезд. Но про себя думала, что мне нужен человек, которого я смогу любить и уважать и который мне физически приятен. Вот к чему, я считала, надо стремиться, если хочешь постоянных отношений. Но когда у меня начались романы, выяснилось, что все три качества вместе – такая же редкость, как выиграть подряд три клубничины в игровом автомате. Одна выскочит, можешь выиграть и вторую, но первая к этому времени уже уйдет. Есть, правда, кнопка «задержать», но она почему плохо работает.
Любить, уважать и чувствовать влечение. Я думала, что мне достались все три условия в Стюарте. А потом – что в Оливере, Но, должно быть, все три – это недостижимо. Наверно, самое большее, на что можно надеяться, это два условия, а кнопка «задержать» мигает не переставая.
МАДАМ РИВ: Говорит, что он канадец. Но, во всяком случае, не из Квебека. Просил комнату с окном на улицу. Как долго тут проживет, он не знает. Еще раз повторил, что канадец. Ну и что? Деньги цвета не имеют.
ДЖИЛИАН: Надо, чтобы были правила. Строжайшие правила, это очевидно, вы согласны? Быть счастливым недостаточно, счастьем необходимо управлять. Теперь я это знаю. Мы поселились здесь, начали с чистого листа, на этот раз без ошибки. Новая страна, новая работа, ребенок. Оливер острил: Ньюфаундголденленд . Как-то раз, когда Софи измотала меня больше обычного, я его оборвала:
– Имей в виду, Оливер. Одно из правил – никаких романов.
– Che?
– Никаких романов, Оливер.
Не знаю, может быть, я взяла неверный тон, но он как с цепи сорвался. Можете себе представить поток красноречия. Всего я не запомнила, потому что, когда я устаю, у меня на Олли включается система фильтрации. Я выбираю только то, на что надо ответить.
– Оливер, я только говорю… учитывая обстоятельства нашего знакомства… ведь все думали, что у нас с тобой была интрижка и из-за этого мы со Стюартом разошлись… Я просто считаю, что для собственного нашего спокойствия нам следует вести себя осторожно.
Оливер, как вы, наверно, заметили, умеет быть чрезвычайно саркастичным. Сам он это отрицает, он считает сарказм вульгарным. Изящная ирония, как он говорит, это максимум, на что он способен. Так что возможно, его ответная реплика была всего лишь изящно-ироничной. Он заявил, что, насколько ему помнится, пока я была замужем за Стюартом, у нас с ним не было интрижки исключительно потому, что он отклонил мое очень настоятельное предложение (дальше следовали анатомические подробности, которые я опускаю), и если кого и можно заподозрить в романах, то не его, а меня, и т.д. и т.п. И это, вообще говоря, справедливо, если не учитывать, что у женщины с рудным ребенком, да еще работающей, как правило, не хватит энергии, чтобы прыгать в постель к третьим лицам и все прочее.
Это было ужасно. Мы состязались, кто кого переорет. Хотя я-то старалась быть практичной, мною руководила любовь к Оливеру, так мне казалось, а вот он разнервничался и держался как настоящий враг.
Такие вещи сразу не проходят. Да еще стоит такая страшная жара. Всю следующую неделю мы переругивались. И представляете? Этот старый танк, на котором он ездит, потому что, видите ли, он эффектно выглядит, за одну неделю три раза ломался по дороге. Три раза! На третий раз, когда Оливер что-то такое пробурчал про карбюратор, у меня, наверно, сделалось скептическое выражение лица, потому что он взглянул на меня и произнес:
– Ну, что же ты молчишь? Скажи вслух.
– Что?
– Давай, давай. Говори.
– Ладно, – соглашаюсь, хоть и понимаю, что не надо бы. – Как ее зовут?
Он зарычал, словно торжествуя победу, я сидела, он стоял надо мной, и я чувствовала – мы оба чувствовали, – что он вполне может сейчас меня ударить, если я скажу еще хоть слово. Я молчала.
Он победил. И мы оба проиграли. Это даже не была настоящая ссора, не по какому-то конкретному поводу, а просто из бессознательной потребности поругаться. Я не сумела управлять счастьем.
Потом я плакала. И думала: БРЮКВЫ, СЛАДКИЕ КАРТОФЕЛИ, ЦВЕТНЫЕ КАПУСТЫ, СПАРЖИ. Никто не сказал тому зеленщику, что так писать нельзя, никто его не поправил. А может, поправляли, да он не послушал.
Нет, тут вам не Англия. Тут Франция, и я сейчас объясню иначе. На днях я разговаривала с мсье Лажиске. Ему принадлежит несколько акров виноградников за деревней, и он рассказал мне, что в старину в конце каждого ряда сажали розовый куст. Оказывается, на розе болезнь проявляется раньше всего, так что розовые кусты – это своего рода система раннего оповещения. Мсье Лажиске сказал, что теперь эта традиция здесь заглохла, но в других районах Франции она еще сохранилась.
Мне кажется, что и в жизни надо сажать розовые кусты. Людям тоже нужна система раннего оповещения.
Оливер здесь стал другим. Вернее, как раз наоборот: Оливер здесь такой, каким был всегда и всегда останется. Но здесь он иначе смотрится. Французы его, в сущности, не понимают. Я только здесь сообразила, что Оливер – из тех, кто яснее всего выявляется в контексте. Когда я с ним познакомилась, он показался мне ужасно экзотичным; теперь же краски потускнели. И не только от времени и от привычки. Просто здесь имеется еще лишь один английский персонаж, на фоне которого он мог бы выделяться, – я. А этого недостаточно. Ему нужно, чтобы вокруг были такие люди, как Стюарт. Это – как в теории цвета. Если поместить рядом два разноцветных пятна, то оба цвета видишь немного измененными. Принцип совершенно тот же.
СТЮАРТ: Я взял трехнедельный отпуск. Прилетел в Лондон. Но оказалось, что ничего хорошего у меня из этого не получается. Я не ездил по тем местам, где мы бывали с Джил, хватило ума. Но меня одолевали злость и печаль. Говорят, злость пополам с печалью все же лучше, чем одна печаль, но я сомневаюсь. Когда ты ходишь печальный-печальный, люди к тебе внимательны и добры. Но когда к твоей грусти примешана злость, хочется просто стать посреди Трафальгарской площади и кричать: Я НЕ ВИНОВАТ. СМОТРИТЕ, ЧТО СО МНОЙ СДЕЛАЛИ. ПОЧЕМУ ГАК ВЫШЛО? ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО. Люди, испытывающие печаль, но еще и злость, не способны изжить свою боль; такие люди сходят с ума. Я стал как тот человек, что едет в метро и разговаривает вслух сам с собой. От таких стараются держаться подальше. Лучше ему под руку не попадаться, а то он еще спрыгнет или спихнет. Спрыгнет внезапно на рельсы перед поездом или спихнет туда вас.
Так что я поехал в гости к мадам Уайетт. Она дала мне та адрес. Я сказал, что хочу написать, потому что при последней встрече они старались держаться по-дружески, а ч. их оттолкнул. Не ручаюсь, что мадам Уайетт мне поверила. Она неплохо читает мысли. Поэтому я сменил тему и опросил, как ее новый любовник.
– Старый любовник, – поправила она.
– О, – сказал я, вообразив престарелого господина с пледом на коленях. – Вы не сообщили мне, какого он возраста.
– Да нет, я имею в виду, мой бывший любовник.
– Ой, простите.
– Ничего. Это был просто так… эпизод. Faut bien que le corps exulte.
– Да.
Я бы так никогда не сказал. Это не мои слова. И вообще не знаю, можно ли по-английски сказать: «тело ликует». Телу приятно, это да, но вот чтобы оно ликовало, не уверен. Но может быть, это у меня так.
Когда подошло время прощаться, мадам Уайетт сказала:
– Стюарт, по-моему, еще рановато.
– Что рановато? – Я подумал, она сожалеет, что я уже собрался уходить.
– Начинать переписку. Повремени еще немного.
– Но они сами просили…
– Нет, не для них. Для тебя.
Я обдумал это. И купил карту. Ближайший аэропорт оказался в Тулузе, но я в Тулузу не полетел. Я взял билет на Монпелье. Я ведь мог направляться еще куда-нибудь, верно? Я и поехал было. Сел в машину и поехал прямо в противоположную сторону. Но потом подумал: глупости. И снова поискал на карте.
Я дважды без остановки проехал через их деревню. Первый раз нервничал и ехал слишком быстро. Выскочила какая-то чертова собака и чуть не угодила под колеса, едва выкрутил баранку. Второй раз проехал медленнее, увидел гостиницу. Возвратился, когда уже стемнело, и спросил номер. Никаких проблем. Деревня довольно живописная, но не приманка для туристов.
Я не хотел, чтобы мне сказали: «А у нас тут тоже живут англичане», – поэтому представился канадцем, да еще для надежности записался под вымышленной фамилией.
Я спросил номер окнами на улицу. Стою у окна. И жду.
ДЖИЛИАН: У меня не бывает предчувствий, я не телепат и не принадлежу к тем людям, которые говорят: «Я это нутром чувствовала». Но когда мне сказали, я сразу поняла.
Честно признаться, я мало думала о Стюарте с тех пор, как мы перебрались сюда. Все мое время уходит на Софи. Она так быстро меняется, постоянно показывается с новой стороны, я дорожу каждым мгновением. Кроме того, есть еще Оливер, не говоря о моей работе.
О Стюарте я вспоминала только в тяжелые минуты. Звучит некрасиво, но это правда. Например, когда впервые убеждаешься, что не можешь или, во всяком случае, не будешь все рассказывать человеку, за которым ты замужем. Так было у меня со Стюартом и так же с Оливером. Это не то чтобы ложь, а просто как бы подгонка, экономное обращение с правдой. На второй раз это уже не так поражает, но напоминает, как было в первый.
Утром в среду я стояла возле рыбного фургона. В Англии выстроились бы в очередь, а здесь просто толпятся, но знают, кто за кем, и если следующая – ты, но тебе не к спеху, можешь пропустить кого-нибудь вперед себя. Suis pas pressee.  Прошу вас. Я буду за вами. За мной была мадам Рив, и она спросила, любят ли англичане форель. Я ответила, что да, конечно.
– У меня сейчас остановился англичанин. Sont fous, les Anglaise. – Она посмеялась, показывая, что меня сюда не включает.
Упомянутый англичанин приехал три дня назад и все время сидит у себя в номере. Только раз или два поздно вечером выбирался украдкой на воздух. Говорит, что он канадец, но паспорт английский, и фамилия в нем не та, какой он назвался по приезде.
Когда я это услышала, я сразу поняла. Сразу.
– У него фамилия канадская? – спрашиваю как бы между делом.
– Что значит канадская фамилия? Я их не различаю. У него записано Юз или что-то в этом роде. Это канадская фамилия?
Юз. Да нет, не особенно канадская. Это фамилия моего первого мужа. Я раньше была мадам Стюарт Юз, то есть Хьюз, но только я не брала его фамилию. Он думал, что я поменяла фамилию, но я оставила свою. И фамилию Оливера я тоже не взяла.
ОЛИВЕР: Я веду себя паинькой. Изображаю столп семейственной добродетели. Если бы у нас родились близнецы, я бы назвал одну Лара, другую Пената. Я ли не звоню с дороги, когда грозят тулузские заторы? Я ли не встаю среди ночи, дабы заняться запачканными свивальниками малютки Сал и затем протереть ее влажной ваткой? Я ли не ухаживаю за первыми ростками будущего огорода, и разве мои алые вьюнки уже теперь не тянут дрожащие усики вверх по бамбуковым подпоркам?
А все дело в том, что Джил в настоящее время мало расположена к сексу. Случается время от времени. Все равно как упихивать уличный счетчик в устричную раковину. Согласно замшелому мифу, который донесли до нас les blanchisseuses d'antan, кормящая мать якобы не способна забеременеть. Теперь наконец я могу объяснить, откуда берется этот миф. Дело в том, что кормящая мать очень часто отказывается воспринять генное вливание из источника, с которым состоит в законном браке: горизонтальный бег трусцой, в сущности, исключается. Понятно, почему она не беременеет.
Что довольно-таки нечестно, ведь с малюткой Сал это вообще была ее затея. Я был обеими руками за то, чтобы все оставалось как есть.
СТЮАРТ: Я говорил себе, что у меня не было предварительного плана, но это неверно, план у меня был. Это я только притворялся, будто еду в Лондон просто так, наобум. И что лечу в Монпелье исключительно от нечего делать. И вот, мол, проезжаю через деревню, и надо же, какое совпадение…
Я приехал, чтобы посмотреть им в глаза. Я приехал, чтобы встать посреди Трафальгарской площади и орать во всю глотку. Я бы знал, что делать, когда доберусь до места. Я бы знал, что им сказать. Я НЕ ВИНОВАТ. СМОТРИТЕ, ЧТО ВЫ СО МНОЙ СДЕЛАЛИ. ПОЧЕМУ ВЫ ТАК ПОСТУПИЛИ СО МНОЙ? А вернее, не им в глаза я приехал посмотреть, я бы посмотрел в глаза ей. Ведь это все она сделала. Окончательное решение было за ней.
Я собирался высмотреть, когда Оливер отбудет в Тулузу, в этот вонючий лицейчик, где он служит. По словам мадам Уайетт выходит, что это вполне пристойное заведение, но я думаю, она приукрашивает из лояльности. А на самом деле это, конечно, дыра. Я бы выждал, пока Оливер уедет, и пришел к Джилиан. И нашел бы, что сказать ей, какие-нибудь слова нашел бы.
Но – не могу. Я видел ее в окно. Она осталась совершенно такая же, как раньше, в зеленой ковбойке, которую я хорошо помню. Только постриглась коротко, для меня это была неожиданность. Но еще гораздо неожиданнее было другое. Она держала на руках ребенка. Ее ребенок. Их ребенок. Ребенок проклятого Оливера.
Почему вы не предупредили меня, мадам Уайетт? Это сразу выбило у меня почву из-под ног. Напомнило мне о будущем, которого у меня никогда не будет. Обо всем, что у меня отняли. Боюсь, что не смогу с этим сладить.
Как вы думаете, у них все время была связь? Вы так и не сказали мне своего мнения. Сначала я думал, что да, потом немного успокоился и думал, что нет. А теперь опять думаю, что да. Да, все время. Отвратительная штука– память, вцепилась и не отпускает. Я даже не могу теперь, оглядываясь на тот короткий промежуток моей жизни, считать его счастливым. Они отравили единственный отрезок моего прошлого, когда мне было хорошо.
Повезло Оливеру. Такие люди, как я, не убивают. Я не смог бы перепилить ему тормоза. Один раз я напился и врезал ему головой, но вкуса к таким вещам так и не приобрел.
Жаль, я не смог бы переспорить Оливера. Доказать на словах, что он сволочь, что никакой моей вины тут нет, что Джил была бы счастлива со мной. Но бесполезно и пытаться. Ему ведь только того и надо. Весь разговор он свел бы к своей персоне, к тому, какая у него интересная и сложная натура. И кончилось бы тем, что я бы ему сказал: А ПОШЕЛ ТЫ ЗНАЕШЬ КУДА ВСЕ ТЫ ВРЕШЬ ЗАТКНИСЬ, – это тоже не принесло бы утешения.
Иногда я утешаю себя мыслью, что Оливер – неудачник. Чего он добился за последние десять лет, кроме как увел чужую жену и бросил курить? Он умный, я этого никогда не отрицал, но не настолько умный, чтобы понимать, что мало быть умным. Мало знать разные разности и уметь забавно рассуждать. Его жизненная стратегия состоит в том, что он себе нравится и думает, что если он будет продолжать в таком же духе, рано или поздно найдется кто-нибудь, кто будет ему платить за то, чтобы он оставался какой есть. Как бывает у музыкантов-исполнителей. Да только никто что-то ему этого не предлагает, и откровенно говоря, в этой маленькой деревне шансов наткнуться на такого благодетеля почти нет. Что же мы имеем? Переселенец из Англии, на четвертом десятке, с женой и ребенком, едва сводящий концы с концами во французской провинции. В Лондоне у них жилья не осталось, а можете мне поверить, лишившись жилья в Лондоне, заново им не обзаведешься. (Вот почему я откупил у Джилиан ее долю в доме. Будет куда вернуться.) Я представляю себе Оливера в будущем эдаким хипповатым субъектом, который ошивается в питейных заведениях, вымогает выпивку у заезжих англичан и спрашивает, все ли еще в Лондоне ходят большие красные автобусы? – и кстати, вы уже прочитали этот номер «Дейли телеграф»?
И вот что я вам скажу. Джилиан этого терпеть не будет, если так пойдет год за годом. Она, по сути, очень практичный и четкий человек, любит ясность и ненавидит бестолковщину. А с Оливером каши не сваришь. Ей, наверно, лучше поступить на службу, а дома с детьми пусть сидит Оливер. Хотя он, пожалуй, все перепутает и засунет в коляску кастрюлю, а младенца – в духовку. Дело в том, что она гораздо больше подходит мне, чем Оливеру.
Вот черт. Черт! Говорил же, что никогда больше не буду об этом думать. Эх, надо же… Послушайте, отпустите меня на минутку, ладно? Да нет, ничего особенного, просто я должен чуть-чуть побыть один. Я точно знаю, когда это пройдет. Слава Богу, большой опыт.
Вдох – выдох. Вдох – выдох. Вдох.
Вот и все.
Порядок.
Что хорошо в Штатах, это что в любое время суток можно получить, что тебе надо. Частенько бывало, я выпью и затоскую. И тогда я заказывал цветы для Джил. «Международные цветы по телефону». Диктуешь номер своей кредитной карточки, и все дела, остальное они делают сами. И что особенно ценно, отменить заказ уже невозможно.
– Что-нибудь написать, сэр?
– Ничего не надо.
– А-а, таинственный сюрприз?
Да, таинственный сюрприз. Хотя она поймет. И может быть, ей станет совестно. Я бы не против. Самое меньшее, что она может для меня сделать.
Как я уже говорил, я больше никому не обязан нравиться.
ОЛИВЕР: Я возился в огороде, старался направить на верный путь две или три незадачливые плети алого вьюнка. Они растут и завиваются, но будучи слепыми, как котята, иногда тянутся не туда. И приходится, осторожно взявшись за нежный стебель, оборачивать его вокруг бамбуковой подпорки, пока не почувствуешь, что он крепко зацепился. Совсем как малютка Сал цепляется за мой средний палец.
Ну, чем не жизнь.
Джил последние несколько дней не в духе. Послеродовая, предменструальная или лактационная раздражительность – не разберешь. Тройка темпераментов, и Олли в проигрыше. Он опять не сумел развлечь публику. Серия пятнадцатая. Надо бы, наверно, сбегать в аптеку и купить валерьянки.
Но вы-то все-таки находите меня забавным? Хотя бы чуть-чуть? Ну, признайтесь. Выдайте улыбочку! Веселее!
Любовь и деньги, ошибочная аналогия. Как будто Джил – это зарегистрированная фирма, а я выдвинул предложение о покупке. Послушайте, всем этим делом заправляет Джил, с самого начала заправляла она. Всегда в таких делах заправляют женщины. Иногда поначалу это вроде бы не так, но в конечном итоге всегда выясняется, что именно так.
ДЖИЛИАН: Он остановился в гостинице, напротив нас. Ему виден наш дом, наш автомобиль, наша жизнь. Когда я утром выхожу со шваброй мести мостовую, мне кажется, я вижу тень в одном из окон гостиницы.
В прежние времена я бы, наверно, поступила так: перешла бы через улицу, спросила бы, где он тут у них, и предложила бы ему все толком обсудить. Но теперь это невозможно, после того, как я причинила ему такую боль.
Поэтому надо ждать, как поступит он. Если он, конечно, сам знает, что хочет сделать или сказать. Он пробыл здесь уже несколько дней. А если он не знает, чего хочет?
Если он не знает, тогда я должна подсказать ему, дать ему знак. Но какой? Что я могу ему подсказать?
МАДАМ РИВ: Поль приготовил форель с миндалем, это его коронное блюдо. Англичанин сказал, что ему понравилось. Это первый раз, что он отозвался о гостинице, о своем номере, о еде. Потом сказал еще что-то, я спервоначалу не поняла. Он не особенно хорошо говорит по-французски, с сильным акцентом, мне даже пришлось переспросить.
– Я это ел один раз с моей женой. На севере. На севере Франции.
– А она, стало быть, не с вами, ваша жена? Осталась в Канаде?
Он не ответил. Сказал только, что хочет крем-карамель и потом кофе.
ДЖИЛИАН: Придумала. Мне пришел в голову не то чтобы план, но вроде того. Самое главное, что ни в коем случае нельзя посвящать Оливера. По двум причинам. Во-первых, чтобы он вел себя как надо, все должно быть естественно. Иначе на него нельзя положиться. Если я просто попрошу его сделать то-то и то-то, он обязательно все испортит, превратит в спектакль, а нужно, чтобы вышло по-настоящему. А вторая причина – что сделать это, все устроить, должна именно я. С меня причитается. Вы понимаете?
СТЮАРТ: Я стою у окна. Я смотрю и жду. Смотрю и жду.
ОЛИВЕР: Маленькие тыковки так разрослись. Я выращиваю сорт под названием rond de Nice . В Англии их, по-моему, нет. Там предпочитают толстые и непристойно продолговатые, они хороши только на приморских открытках. «У вас такой замечательный баклажан, мистер Бленкин-соп!» Ха-ха-ха. Rond de Nice, как следует из названия, имеют сферическую форму. Снимать их надо, когда они больше мяча для гольфа, но меньше теннисного, немного поварить на пару, разрезать пополам, добавить ложку сливочного масла, поперчить – и наслаждайся.
Вчера вечером Джилиан устроила мне допрос по поводу одной ученицы в нашей школе. Вот уж действительно пальцем в небо. Все равно как обвинять Пелеаса, что он спал с Мелисандой. (Хотя они-то как раз, я думаю, занимались этим делом, а как же?) Словом, Джилиан принялась меня доводить. Нравится мне мадемуазель – Как-бишь-ее? – Симона? Вижусь ли я с ней? Не по этой ли причине у почтенного «пежо» опять случился родимчик на прошлой неделе? Наконец, чтобы разрядить атмосферу, я сострил: «Дорогая моя, она и вполовину не настолько хороша»… – неприкрытая цитата, как вы, очевидно, узнали, одной из реплик Оскара на суде. Ах как неразумно! Олли, как и Оскара, острословие до добра не довело. К исходу вечера Редингская тюрьма показалась бы мне пятизвездочным отелем. Что такое происходит с Джил? Вы не знаете?
Особенно бесит, что меня упрекают за похотливость, когда у меня даже ладони не вспотели.
ДЖИЛИАН: Несправедливо? А что справедливо? Какое отношение имеет справедливость к нашей жизни? Некогда сейчас об этом рассуждать. Я должна продолжить то, что начала. Устроить все как надо. Я в долгу перед Стюартом.
СТЮАРТ: Каждое утро, когда Оливер уезжает, она выходит и подметает улицу. Сначала тротуар, а потом еще немного мостовую. Так тут делают все хозяйки. Для чего? Чтобы сэкономить муниципальные затраты на уборку улиц? Ума не приложу. Младенца сажает в высокий стульчик и оставляет на пороге. Не знаю, мальчик это или девочка, и знать не хочу. Он у нее в тени, но так, чтобы видна была мать и чтобы не долетала пыль. Она метет и то и дело оглядывается, мне видно, как шевелятся ее губы, она что-то говорит ребенку. Подметет – и уходит обратно в дом со своим младенцем и со своей шваброй.
Не могу этого видеть. Когда-то это было мое будущее.
ДЖИЛИАН: Кажется, получается. Может быть, это как раз и нужно Стюарту. И во всяком случае, это все, что я могу. Жутко думать, как он сидит у себя в номере через дорогу и грустит.
Я начала вчера вечером и еще добавлю сегодня. А завтра утром испытаем. Стюарт смотрит, когда Оливер уезжает на работу, я заметила его в окне. А Оливер всегда поднимается раздраженный, если была его очередь вставать ночью и менять пеленки Софи. В такие дни я обычно стараюсь с утра держаться от него подальше – обычно, но не завтра.
У большинства людей бывает так: если сделали что-то дурное и их за это упрекают, они злятся. Это нормально. А у Оливера все задом наперед. Если его упрекаешь за что-то, в чем он действительно виноват, он хитро улыбается и чуть ли не готов похвалить тебя за догадливость. А по-настоящему бесит его, когда упрекают за то, чего он не совершил. Он словно бы думает: черт, ведь можно было это сделать, вот досада. Раз меня все равно подозревают, почему бы мне было не заслужить упрек или хотя бы сделать попытку? Словом, он злится отчасти из-за того, что упустил шанс.
Вот почему я выбрала Симону. Это такая серьезная французская девочка с постоянно чуть нахмуренными бровями. Для этих обаяние Оливера не существует. На празднике по случаю окончания четверти мне показали на нее как на ученицу, которая как-то попробовала при всем классе сделать ему замечание по английскому языку. Ему это, конечно, не могло понравиться.
На ней я и остановила выбор. И по-моему, удачно.
Кстати: как вы думаете, Оливер был мне верен все это время после женитьбы? Простите, это я так, между прочим.
Из моего замысла вытекают разные сложности. Во-первых, если все получится, нам, по-видимому, придется из этой деревни уехать. Ладно, это можно будет устроить. Во-вторых, надо ли Оливеру все рассказать потом или хоть когда-нибудь? Поймет ли он, или же проникнется ко мне еще большим недоверием? Если он узнает, что я сделала это нарочно, может быть, он навсегда перестанет мне доверять.
Есть и еще одна опасность. Но нет, я уверена, что смогу возвратить нашу жизнь в прежнее состояние. Я умею наводить порядок, в этом я специалистка. Зато мы освободимся от Стюарта, и Стюарт освободится от нас.
Я, конечно, всю сегодняшнюю ночь глаз не сомкну. Но сегодня очередь Оливера менять пеленки Софи.
Все это мне очень неприятно. Но если я буду и дальше об этом думать, мне может стать так противно, что я вообще все брошу и не доведу до конца.
СТЮАРТ: Я застрял. Не могу сдвинуться с места, как парализованный. Они гасят свет где-то между 11.45 и 11.58, и тогда я выхожу пройтись. А все остальное время стою у окна. Стою и смотрю. И думаю, что когда-то это было моим будущим.
ДЖИЛИАН: Меня охватывает страх. Или может быть, правильнее сказать: дурное предчувствие? Нет, именно страх. Я боюсь вот чего: как бы то, что я собираюсь показать Стюарту, не оказалось правдой.
ОЛИВЕР: А знаете, что я думаю? По-моему, на Дороге Жизни должны быть дорожные указатели: «Камнепад», «Земляные работы», «Опасность затопления». Да, дорогу может затопить. Такие знаки должны быть у каждого поворота.
СТЮАРТ:
Я выхожу пройтись. После полуночи.
В ночной тишине Плакучая ива плачет по мне
ДЖИЛИАН: Когда я была маленькая, папа мне говорил: «Не надувай губы, не то ветер переменится». Что, если теперь переменится ветер?
ОЛИВЕР: О Господи!
Да, конечно, я виноват. Я не должен был так поступать. Больше этого не случится. Я же не такой на самом деле.
С другой стороны, я бы с удовольствием, ей-богу, рванул, не сбавляя скорости, мимо Тулузы и никогда бы не вернулся назад. Все, что говорят про женщин, – правда. Рано или поздно все оказывается правдой.
Она доводила меня день заднем. Прямо как в… можете, если угодно, сами проставить название оперы по своему усмотрению. Мне осточертело за вас стараться.
Она устала. Ну и я устал, что дальше? Кто всю эту неделю как проклятый вставал по ночам на горшечное дежурство? Кто часами мается в автомобильных пробках? И меньше всего мне хочется, возвращаясь домой, попадать в лапы испанской инквизиции.
Дело было так. Вчера вечером, когда я вернулся, Ла Джилиан встретила меня, мягко выражаясь, без особого восторга. Тогда я удалился в огород и принялся сжигать опавшие листья. Зачем мне это? Она, конечно, сразу же заключает, что я это делаю, чтобы перебить разоблачительный запах духов «Шанель No 69», каковыми якобы пользуется моя якобы любовница. Ну, что вы на это скажете?
Ну и так далее. На это уходит почти весь вечер. Спать ложусь совершенно измочаленный. Ночные одежды, как обычно, на замке – не то чтобы я пытался его взломать. В три часа ночи приступаю к исполнению горшечных обязанностей. Фекальные запахи сильнее вышибают слезу после того, как дитя переходит на твердую пищу. Но это пустяки, согласно сведениям из надежных источников, гиацинты и розовая вода в сравнении с тем, что предстоит в дальнейшем.
В свой срок деликатно, как колом по голове, звенит будильник. И все– снова здорово. Прямо за завтраком. Никогда ее такой не видел, заводит меня сразу, будто всю жизнь упражнялась. Знает точно, куда уколоть. Словесная акупунктура. Я смотрел на ее лицо – лицо, которое я полюбил в день, когда она ошибочно вышла замуж. Теперь оно было умыто злобой. Эти волосы пренебрегли гребнем, как лицо – утренним лосьоном. Рот открывался и закрывался, а я старался не слышать, только думал: может быть, лучше все-таки не являться перед мужем с утра пораньше в виде патлатой фурии, если хочешь убедить его, чтобы не заводил на стороне романов– которых он так и так не заводит? Сюрреализм какой-то, ей-богу. Полный сюрреализм.
И после завтрака она не отстала, а таскалась за мной по всему дому, я уже и не понимал, то ли она больна на голову, то ли не больна, но хотя она вела себя как полоумная, не мог я поверить, что она не в себе. А раз так, значит, и сам в ответ орал на нее. Когда я собрался уезжать на работу, она стала орать, что я удираю, тороплюсь к своей хахальнице. Так, крича друг на друга, мы выскочили на крыльцо. Я – к автомобилю, она – за мной и верещит, как ворона. Прямо посреди улицы. Во всю глотку. Попреки, что называется, интимного и профессионального характера. И все вокруг глазеют. Визжит. Подбегает ко мне, почему-то с малышкой на руках, наскакивает, а я пытаюсь открыть дверцу «пежо», проклятый замок заел. Я весь киплю, топчусь на месте, а он ни в какую. Она набрасывается на меня, орет что-то кошмарное. И я ударил ее по лицу, а в руке у меня ключи от машины, поранил ей щеку. Я думал, сейчас упаду, оглянулся на нее, хотел сказать: ведь это все не на самом деле, верно? Надо остановить пленку, нажать перемотку, ведь это всего лишь видеофильм, правда? Но Джил не унималась, визжит как бешеная, лицо искажено ненавистью. Я глазам своим не верил. Я кричал: «Замолчи! Прекрати! Умолкни!», но она не умолкала, и я ударил ее еще раз. Потом взломал замок, прыгнул в машину и уехал.
Смотрю в заднее зеркало – она стоит посреди улицы с малюткой на одной руке, а другой прижимает к щеке окровавленный платок. Еду дальше, а она все стоит. Мчусь как сумасшедший– как сумасшедший, который забыл переключиться со второй скорости на третью. И только когда я на двух колесах вписался в поворот у «Кооперативного кафе», она пропала у меня из виду.
МАДАМ РИВ: Sont fous, les Anglais. Этот канадец, который снял шестой номер и выходил на улицу только ночью, он на самом деле был англичанин. Он дважды мне говорил, что он из Канады, канадец, но один раз он оставил паспорт на столе, а мы с девушкой зашли в номер прибраться, так он даже фамилию неверную назвал. Поменял фамилию. Молчаливый такой, всю неделю просидел взаперти, а когда прощался, то пожал мне руку, улыбнулся в первый раз и сказал, что он счастлив.
А та молодая пара, что купила дом старика Бертена, вроде бы симпатичные люди, она так гордилась своей крошкой, а он – своим дурацким старым «пежо», который у него постоянно ломался. Я раз сказала ему, мол, купили бы маленький «рено»-пятерку, как у всех людей. А он говорит: я отрекся от нового мира. Он часто говорил всякие такие глупости, но в самой обаятельной манере.
И что же вдруг случилось? Они прожили здесь полгода, соседи уже начали к ним хорошо относиться, и вдруг они устроили прямо посреди улицы скандал, орали, собрался народ. Под конец он дважды ударил ее по лицу, забрался в свое старое авто и укатил. А она еще минут пять простояла посреди улицы, лицо в крови, потом ушла в дом и больше не показывалась. С тех пор никто ее не видел. Через неделю они вывезли вещи и исчезли. Мой муж говорит, что англичане – народ дурной и драчливый, а чувство юмора у них своеобразное. Дом объявлен к продаже, вон он напротив, видите? Будем надеяться, что следующие жильцы окажутся в здравом уме. Если уж иностранцы, то лучше бы всего бельгийцы.
А больше с той поры у нас в деревне ничего интересного не происходило. Собаку Лажиске переехал автомобиль, Она у него была глухая, а он старый дурак. Говорили ему, чтобы держал собаку на привязи. Но он, видите ли, не желал лишать Пулидора счастья и свободы. Ну и где теперь это счастье и свобода? Он открыл входную дверь, собака вылетела из дому пулей и прямо под колеса. Некоторые сочувствовали Лажиске. А я нет. Я сказала: «Ты – старый дурень. В тебе, наверно, есть английская кровь»

notes

Назад: 16. De consolatione pecuniae [63]
Дальше: Примечанмя