Станислав Лещинский, король польский, приехал в Версаль проститься с Людовиком и своей дочерью – королевой Франции. Отсюда в окружении блестящей свиты он поскакал на Шамбор, где провел ночь, после чего карета покатила его в сторону побережья Бретании… Венские шпионы сопровождали короля. Когда он проезжал через город Ренн, газетеры уже оповестили читателей о его проезде. Напротив деревни Лонво качалась на волнах эскадра французских кораблей. Военная гавань Бреста стучала в небеса фортовыми пушками. На глубоком рейде, стиснутом зелеными холмами, белые паруса фрегатов окутывались дымом ответных залпов.

– Виват королю великой Польши! – кричали французы.

Запахнув плащ и взмахивая шляпой, по сходне поднимался пожилой красавец – белокурый, с нежными губами, стройный и изящный король Станислав Лещинский… Под восторженные крики и салюты пушек он отплывал, чтобы занять пустующий престол в Польше.

Эскадра выбрала якоря. Лещинский сказал офицерам:

– Конечно, маршал Тессе прав: корона Ягеллонов в руках России. Кому она вручит ее – тот и станет королем. Но, слава всевышнему, Польша ждет меня – природного Пяста… Ставьте же паруса!

За балконами корабельных корм медленно исчезала зеленая земля. Король остался в каюте флагманского фрегата. И тут его стало так бить, так стало трясти… Не дай бог, если бы кто увидел его в это мгновение! Ибо этот человек, принявший на себя королевские почести, никогда королем не был.

Звали самозванца – кавалером де Тианж, он был мальтийским рыцарем и очень походил на Станислава Лещинского: лицом своим, улыбкою приятной и повадками. Эскадра поднимала паруса, ветры звенели в громадных полотнищах… Впереди – Польша!

Но если это не король плывет в Польшу, где же тогда настоящий король, которого ждут сейчас в Польше?..

Как раз на день святых Фрола и Лавра (известных покровителей лошадей) Волынского от лошадей и оторвали: велено было ехать в Польшу, чтобы состоять при Смоленском корпусе. Жаль! Работы по Конюшенному ведомству очень влекли Артемия Петровича: скрещивая маток породистых, добивался он крови улучшения, имел заботы о заведении на Руси первых аптек ветеринарных…

– Прощай, квашня, я гулять пошла! – И отъехал скоренько вместе с Кубанцем, говоря ему: – Чую беды и посрамления… Вот суди сам: Август покойный на шее русской виснул, словно камень худой; сколь много солдат из-за него Петр Первый угробил. Теперь сына его вздымать хотят на престол польский. Думаешь, саксонцы или венцы помогут? Нет, все нам, русским, в крови своей добывать для чужаков блудных надобно. А поляков мне жаль: они нам, россиянам, по крови родные. Народ этот пылок и добр, а что шумят много, так это по горячности. Беды времен прошлых забыть надобно и славянству единым быть… Так-то!

Корпус генерала Ласси он нагнал на марше:

– Петра Петрович, дай обгоню тебя… На што мне тащиться за солдатами? Дозволь до Варшавы ехать? Хочу вудки выпить да закусить кокурками варшавскими.

– Езжай, – отвечал Ласси, генерал славный, в коляске качаясь. – Но смотри, как бы тебе поляки кости не переломали…

Угроз не убоявшись, Волынский раньше армии явился на Варшаве. Седоусые ляхи хватались за сабли, распивали жбаны с пивом на улицах, и светились костры площадные – зловеще! Через заставы столичные с воплями и стонами удирали по дорогам на Саксонию немцы. Поляки всех немцев вышибали прочь из своей страны. От увиденного Волынского брала оторопь. «Вот бы и нам так, – думал, полякам завидуя. – Смотри, как немчуру погнали, будто скотину… Хорошо бы у нас такое вышло!» В доме цесарском навестил он начальника своего – Густава Левенвольде, который встретил его с лицом рассерженного льва: потолстели у него брови, распух нос, язык еле ворочался:

– Сам дьявол принес вас! Примас Потоцкий извлек из архивов закон древний, по которому при избрании короля никому из иноземцев быть в Варшаве нельзя… Нас изгоняют, а вы вдруг явились! Сидите дома…

– Зачем же ехал? – сказал Волынский. – Чтобы сиднем взаперти сидеть и понтировать с вами?

Понесло его – в самую гущу. Карету свою придержал на перекрестке улиц:

– Проше пана… Як я моге пшиехать до дому примасу?

И поехал в логово бунтующей Польши – в дом архиепископа гнезненского Федора Потоцкого… Волынский знал его! Примас родился в плену московском, мать его была Элеонорой Салтыковой, роднею Анны Иоанновны, и теперь Потоцкий (по слухам) стал самым яростным врагом русской императрицы. Час послеобеденный – для визита рискованный. По законам службы дипломатической разговоров после обеда вести нельзя (а судьям приговоры нельзя подписывать). Волынский думал: каково примут? Не спустят ли по лестницам?

Гайдуков отстранив, поднялся в палаты. Столы там стояли, по обычаю панскому покрытые плитами чистого серебра. За чарами вина, осиянные множеством свечей, сидели приверженцы Лещинского, а среди них – Потоцкий, и Волынский поклонился через стол:

– Великий примас! Не изгоняй сразу… Мы родня с тобой дальняя: через Салтыковых в кузенстве родственном состоим.

– Средь врагов Польши не ищу родства себе!

Но Артемий Петрович вновь поклонился ему.

– Езус Мария, – отвечал с усмешкой. – Но ведь есть родство, от которого никакой поляк не отречется: поляки и русские есть братья извечные по крови славянской. И за то родство уважь меня!

Хмуро смотрели на гостя нежданного маршалок Белинский, казначей Оссолинский, гетман Огинский, стражник коронный Сераковский, епископ Смоленский – тонколицый Гонсевский… Волынский к нему обратился.

– Вот ты, епископ, – сказал Гонсевскому, – твой предок во время смутное Москву дотла спалил. А я на Москве как раз новый дом отстроил: приезжай – примем ласково, зла не упомнив!

Примас поднялся, тишины выждал.

– Эй, панове! – гаркнул. – Москаль – не саксонец… Налить ему куфель полный. Проше пана до нашего польского корыту!

У «корыта» польского Волынский чувствовал себя куда лучше и свободнее, нежели в отечестве своем – за столом Остермана или царицы. И, уединясь с примасом, они говорили честно, скрестив оружие двух правд – правды польской и правды русской, в поединке славянском…

– Зачем вы губите нас? – спросил Потоцкий. – Престол Польши, сестры русской, хотите наследственным для немцев сделать? Саксонского выродка нам сажаете? И – за что? В обмен на престол Курляндии, который даже не вашей стране, а подлому куртизану Бирену нужен… Стыдитесь, панове москальски!

– И я стыжусь, – отвечал Волынский бесхитростно. – По мне, так любо Польше то, что полякам любо. Но вступила во вращение политика тайная, злодеи плывут каналами темными. Союз Левенвольдов и Остерманов гибелен и вам и… России! Но и у вас, в Речи Посполитой, не все в согласье: Любомирские, Вишневецкие, Мнишеки кричат за Августа… А разногласье это худо обернется для крулевят!

– Melius est excidium, quam scissio, – отвечал примас. – Я знаю нравы панства нашего: многие гетманской булавы жаждут и внимания исключительно к своим фамилиям… Им ли думать о Польше?

– У нас тоже таких много, которые дочерей продадут, только бы им хорошо у престола сталось. По размышлении здравом вижу еще корень опасности для славянства – турки… Не враждовать бы нам, а быть в починах дружеских.

Примас ответил ему с печалью глубокой:

– И мы, поляки, знаем всю тягость России под немецким быдлом! Однако Польша пусть останется разумна… Нет, мы и мысли не допускаем, что русские люди виновны в бедах наших. Бедствие в Посполитой оттого происходит, что Россией немчура управляет. И лишь одно правительство ваше повинно в этом… Мы прах и пепел! Века отшумят над нами, горе и распри старые изживутся, будут радости новые, и… где поляк? где русский? – того не узнать будет: славянство все в соку своем переварит…

Артемий Петрович вернулся к Левенвольде.

– Где вы были столь долго? – спросил он Волынского. – Я думал, вас уже растерзали.

– Гулял, граф… Вудки выпил! Паненочки варшавски – до чего ж милы! Черти, медом помазанные, – вот девки здешние каковы!

– Не подходите к окну, – велел Левенвольде. – Там стреляют…

Волынский выглянул на улицу. Вокруг германского посольства стоял громадный забор, с утра до вечера толпились поляки, дружно обстреливая посольство… Немцев выкуривали! За Варшавой, в местечке Вола, уже возводилась шопа – деревянный навес, под сенью которого Польша изберет хоть дьявола, только не немца…

– Пяста! – кричали на улицах.

А где же король?.. Где же он?..

В коляску к королю запрыгнул мсье Дандело:

– Ваше величество, имею восемь тысяч луидоров и говорю на восьми языках… Хватит ли нам этого в далеком путешествии?

– Вполне достаточно, мсье Дандело, – отвечал Станислав Лещинский, одетый под лакея. – Итак, мы едем к престолу… Вы – мой господин, я – ваш слуга покорный. Помните об этом, мсье Дандело, ибо шпионы венские стерегут каждый мой шаг…

Колеса плыли в топкой грязи мелких немецких курфюршеств, где каждое перекрыто от другого шлагбаумами. Возле рогаток солдаты светили по ночам факелами, вглядываясь в проезжих; Дандело ехал под видом польского купца, Лещинский был его слугой исправным, и король проворно спрыгивал с козел, ворота харчевен отворяя.

От Страсбурга – уже верхом! – они поскакали в Мюнстер, а там сели в почтовый дилижанс, который довез их до Берлина: вот наступил момент опасный – проверка пасов. Но король Пруссии уже охладел к «Союзу орлов», и пасы путникам вернули без подозрения. Во Франкфурте-на-Одере их ждала коляска французского посла в Варшаве – маркиза Монти, а в ней – припасы для дороги.

Маркиз Монти объявил в Варшаве, что король Станислав Лещинский на эскадре кораблей приближается к Гданску (это он говорил о кавалере де Тианж). Следы были запутаны… Коляска быстро покатилась через земли славянские. Потекли родные холмы, покрытые буковыми лесами. На постоялых дворах, под увесистыми грабами, король пил деревенское пиво и слушал игру волынок. Отбросив в сторону парик, он клал румяный пухлый подбородок на кулак, и слезы текли из-под длинных, как у девицы, мохнатых ресниц. Слуха короля достигали разговоры поляков – старых ляхов. Не было, пожалуй, в Польше семейного очага, где бы не вспоминали по вечерам походы и славу былых времен. Легкомысленно забыты все тягости походов во славу Карла XII, и теперь имя Станислава Лещинского светилось в замках и хижинах, как звезда возрождения Польши – великой и самостийной… На последней станции перед Варшавой король Станислав разоблачил себя, сказав:

– Поляки! Посмотрите на меня внимательно… Неужели вы не узнали своего изгнанника-короля?

– Виват королю! Да здравствует природный! Пяст… Хотим поляка Польше, но только не германца! – кричали варшавяне.

Король въезжал в столицу с запада. А через восточные заставы покидали Варшаву недовольные, сбираясь в лагерь на правой стороне Вислы, и уже сколачивали конфедерацию. «Хотим Августа!» – доносилось оттуда, из Пражского предместья. Папа римский переслал примасу Польши особое послание, и Потоцкий набожно обнажил голову… Ватикан тоже требовал избрать Августа! Но ничто уже не изменит духа поляков…

– На коло! Под шопу! – раздавались призывы.

Резкий удар грома разорвал небо над Варшавой, хлынул проливной дождь. В грохочущих струях ливня промокли знамена староств, воеводств и поветов. За глубоким рвом открылось – все в пузырях дождя – поле рыцарского коло: хорунжа к хорунже, тесными рядами стояли всадники в жупанах, висли мокрые усы депутатов, высоко взлетали их шапки – под дождь, под гром, под молнии:

– Хотим Станислава!

Шпора к шпоре, сабля к сабле. Впереди хорунжей торчали малиновые значки региментов поветовых. Примасу подвели лошадь, и он вскочил в седло. Реял бархатный кунтуш на собольем меху, вилась за спиной примаса лисья мегерка… Взревели рога и трубы, когда он поскакал вдоль строя. Ряд за рядом проносился примас под дождем, осыпаемый рукоплесканиями варшавянок.

– За кого? – спрашивал каждого.

– Хотим Станислава! – и примас мчался дальше…

– За кого?

– За себя! – отвечал ему князь Сангушко.

– Так будь ты проклят! – И Сангушко поскакал прочь за Вислу.

– За кого?

– Польше – поляка!..

Восемь часов подряд, под бурным ливнем, затоплявшим рвы, примас объезжал коло, и ревели трубы под шопой, одобряя каждый возглас депутатов. Шестьдесят тысяч человек он объехал за день, вставая на стременах, чтобы разглядеть лица… Вот и конец. Перед примасом – последний депутат.

– За кого? – спросил он его.

И тут раздалось роковое:

– Вето!

Шестьдесят тысяч голосов обрушились в пропасть. Восемь часов под дождем – как собаке под хвост! Кто посмел сказать «вето»? Бедный шляхтич с Волыни Каминьский был против. А спросить его, пся быдло, почему против – никак нельзя (таков закон вольностей).

– Одумайся, безумец, – умолял его примас. – Иль ты за Вислу тоже хочешь? Один, совсем один, ты повергаешь в разоренье наше отечество, окруженное врагами, и воплем своим уничтожаешь всю силу голосов, поданных на этом коло нацией польской…

Шестьдесят тысяч человек жалобно кричали:

– Каминьский, не рушь коло!

Уговорили. Примас взмахнул рукой и бросил факел в шопу, чтобы она сгорела сразу. Три залпа возвестили миру об избранье Станислава Лещинского в короли. Хорунжи вздыбили коней, паля из пистолетов в небо. Из седел – то здесь, то там – падали с криком люди, убитые наповал шальными пулями (нечаянно).

Из церкви Иоанна король Лещинский отъехал во дворец. Шесть сенаторов несли над ним балдахин из красного бархата. Перед кортежем плыли знамена царств – Польского и Литовского, пронесли оранжево-черный штандарт Курляндского герцогства (вассала Речи Посполитой). Во дворце король настежь распахнул окно на Вислу. Дождь кончился. Распевали птицы. Алмазами сияли капли на листве. А там, за Вислой, стояли толпы противников Станислава.

– Хотим Августа Третьего… – расслышал король их клики.

Но по законам польским, голос протестующих был действителен лишь в том случае, если он раздался на месте коло прежнего. А там уже догорали остатки старой шопы, завтра ветер развеет пепел…

Это случилось 11 сентября 1733 года.

– Меня отравили, – сказал под грохот пушек Левенвольде.

– Кто? – спросил его Волынский.

– Не знаю – кто, но верю, что поляки… Я еле двигаюсь. Не ешьте этот хлеб. Выплесните вино… Откуда стреляют?

Поляки выживали немцев и русских послов из Варшавы.

Пушки расстреливали ворота домов посольских. Курьеры не достигали цели: их перехватывали у застав, а шифры Остермана сейчас были разгаданы особой комиссией из евреев и армян варшавских.

– Боже, – стонал Левенвольде, – где же армия Ласси?

И вот наконец заржали кони на правом берегу Вислы, задымили костры, – это Ласси подвел русскую армию. Под Гроховом собрались поляки, недовольные избранием Станислава; паны ясновельможные стояли теперь за Августа, решив: коли корона не нам, так пускай уж Августу. Под прицелом пушек русской царицы был избран в короли курфюрст Саксонский – немец.

– Vivat Rex Augustus Tertius!..

За Станислава – шестьдесят тысяч голосов. За Августа – четыре тысячи (и те продажны, отягщены золотом, полученным от Густава Левенвольде). Было «бескрулевье», а теперь стало в Польше сразу два короля! И пушки Ласси развернулись от Праги на Варшаву… Отсюда, от разрушенного моста над Вислою, корона герцогов Курляндских воспарила над головой графа Бирена – любовника царицы всероссийской… Левенвольде встретился с Ласси:

– Здесь больше делать вам нечего. Станислав Лещинский – с примасом и сенатом – удрали в Гданск, где жители предложили им свою защиту под стенами крепости. Туда подходит и французский флот… Вам осталось самое малое: силой оружия внушить полякам смирение!

Ласси развернул русскую армию на Гданск – к морю…

Волынский ехал и дремал. Пробудясь, пил славную вудку. Заедал хмель черствыми кокурками, внутри которых запечены яйца. На плече своего господина отсыпался раб верный – калмык Кубанец. Было худо на душе. Не забылись (и не забудутся) сеймы и сеймики. Вот каково живут магнаты польские! И думал Волынский: «Нам бы эдак… Кричи, что хочешь. А у нас – шалишь: за крик тот языки отрезают…»

Над рекою выросли в тумане башни, виден уже и пологий гласис крепости… Тпрру! Приехали – вот он, Гданск. Петр Петрович Ласси показал на стены фортов, произнеся без улыбки:

– Они готовы драться… Сейчас раздастся первый выстрел!

На самом верху стены форта Гагельсберг стояла гордая полячка, держа в руке дымящийся фитиль. Ветер рвал ее тонкое платье, относил назад длинные волосы. Движеньем плавным приставила фитиль к затравке, и пушка рявкнула, а женщина исчезла в клубе дыма, потом в рассеянном дыму опять явилась пред Волынским – прекрасная богиня мужества и гордости.

Чух! – раздалось рядом, и тяжкое ядро, крутясь отчаянно, запрыгало меж колес тележных, круша их спицы и ломая ноги лошадей…

Так началась осада Гданска.

В эти дни обозы экспедиции Северной достигли Казани, и принимал гостей в доме своем губернатор Кудрявцев… Сначала хозяйством похвастал: жеребцами своего завода Каймарского, в сарай ученых провел, там у него мешки лежали, в поленницы сложенные; в одних мешках – деньги, в других – пряники. «Вот, господа, как надобно жить, – сказал Кудрявцев, – чтобы запас иметь!» Потом гостей звали наверх – к столу. Вина подавались французские и астраханские. В двух комнатах пир шел, в одной – женщины, в другой – мужчины (порядок азиатский). Во время еды и пития играл оркестр домашний. Среди тостов один был опасный – за князя Дмитрия Голицына, затейщика кондиций! За ужином гостей десертом обносили: арбузы, орехи и тянучки. Из комнаты соседней хозяйка вышла, с поклоном каждому в больших стаканах пунш с лимонным соком предлагала. От пунша того многим худо стало. Таких в сарай выносили и складывали чинно и знатно. Кого на мешках с деньгами, кого на жестких пряниках.

В эту ночь на Казани был арестован Франциск Локателли.

Экспедиция Витуса Беринга от одного шпиона избавилась. Остался еще один – вечно пьяный Делиль де ла Кройер с подложной картой, составленной в Петербурге его старшим братом – астрономом. Локателли прошел через застенки Тайной розыскных дел канцелярии и, вынырнув в Европе, стал выжидать, когда из моря вынырнет… сундук!

А в этом сундуке отыщут люди… книгу!