Узник умышленно сделал театральную паузу, перед тем как назвать это имя. Он улыбался, потому что мгновенная бледность, разлившаяся по лицу его собеседника, означала, что его слова достигли цели. Данте чувствовал глубокий озноб ― это страх терзал его тело. Свеча освещала отвратительные демонические черты этого человека, который злобно смотрел на него из-за решетки, а потом поэт неосознанно сделал шаг назад. Бормотание и стенания остальных страдальцев, запертых в камерах, показались ему теперь злым рычанием. Это был очень опасный человек, намного более опасный, чем он мог ожидать. О Дольчино и его сторонниках поэт знал такое, от чего любой бы содрогнулся. Этот преступник неверно назвал его братом, в действительности он никогда не был принят ни в один орден. Незаконный сын священника из Новары был наделен умом и замечательными ораторскими способностями, он мог очаровать самых скромных и простых людей. Этого было достаточно, чтобы превратиться в главу секты апостольских братьев, когда ее основатель, Герардо Сегарелли, был сожжен на костре. Его подстрекающее многословие помогло ему найти тысячи последователей-фанатиков. Среди них была Маргарита, очень красивая женщина из благородной семьи, которая оставила Тренто и все имущество, чтобы следовать за еретиком до самой своей смерти.

В своих речах Дольчино призывал отказаться от церковной иерархии и возвратить церковь к ее истокам ― смирению и бедности. Дольчино открыто выступил против всех нищенствующих францисканцев и доминиканцев. Но, кроме того, этот фальшивый брат был настоящим революционером, который проповедовал освобождение человечества от светской власти, он предсказывал общество равных, основанное на отказе от частной собственности, равных правах для мужчин и женщин. Это были такие опасные речи, что его не могли остановить и уничтожить.

― Когда мы присоединились к нему, мы были в Вальзесии; казалось, что все кончится хорошо. Была политическая поддержка, оружие и припасы, ― продолжал восхищенно бегин. ― Он казался святым человеком, его поддерживали люди, это правда. Все, что ты делаешь, хорошо. Ничто не грех, мы все настоящие святые, а прогнившая церковь преследует нас, так что справедливо то, что мы защищаемся, применяем насилие. Он говорил нам, что подлинный папа свят, а еще что-то про четвертую эпоху, которая будет последней и скоро настанет. Нам говорили, что настоящий папа ― это Дольчино. Я не слишком верю, ― добавил он с грубым хохотом, ― что он был свят, этот папа, со своей Маргаритой, которая никогда не расставалась с ним. Главное, что следует сделать, ― это покончить с церковью, уничтожить папство, священников, монахов… этим мы и занимались.

Дольчино, как многие францисканцы из еретической ветви спиритуалов, принял учение Иоахима Флорского которое Данте хорошо знал. Но Дольчино извратил эти идеи, чтобы сделать их более подходящими к собственной доктрине. В схеме четырех эпох две первые, относящиеся к Ветхому Завету и пришествию Христа, ушли в небытие. В третьей эпохе церковь принялась приумножать свои богатства, скупая земли и разлагаясь. Все это заканчивалось провозглашением новых «апостолов» и призывом истребить папу, духовенство, монахов, нищенствующих и отшельников. Четвертая, новая эпоха, характеризуемая всеобщим миром, должна была породить по-настоящему святого понтифика, ангелоподобного папу, о котором говорил Иоахим Флорский. Это было место, которое Дольчино присмотрел для себя. В остальном из-за преследования дьявольской церкви было необходимо жить скрытно, но бороться за искоренение зла.

― Когда нас настигала инквизиция, ― продолжал говорить преступник, ― мы, апостолы, искали свою гору Сион, так говорил Дольчино, надеясь найти ее между Новарой и Верчелли, в Паред Кальва, диком, труднопроходимом месте. Что будет дальше, мы не знали. У нас было легкое вооружение, маленький отряд. К концу лета мы пришли на место. Инквизиторам было с нами не справиться, мы чувствовали себя еще сильнее. Мы выдерживали атаки собак наемников, которых послал епископ Авогадро. Это был настоящий крестовый поход, да… Они осаждали нас до наступления зимы. Они не смогли победить нас оружием и думали, что смогут сделать это голодом и холодом. Мы тогда спустились в долину, ускользнув от них, и грабили все на своем пути. Мы забирали всю еду в городах, а кто сопротивлялся, тот умирал, вот так, ― с ностальгией в глазах рассказывал преступник. ― Наступила ужасная зима, каждый новый день был холоднее предыдущего, мороз не спадал. Замерзла вода в ручьях, подход к долине стал невозможен из-за снега и льда. Слабые болели и умирали. Еды совсем не осталось ― ни собачины, ни конины, не было никаких животных в Паред Кальва. От нас остались кожа да кости, мы разрывали снег и искали корни, траву, листья… Мы даже стали есть мертвецов, ― произнес он с дьявольской улыбкой.

― Но когда Дольчино приказал оставить этот лагерь, не было желающих… ― уточнил Данте.

― Не все мы хотели гибнуть в немыслимом путешествии по замерзшим горам, ― ответил бегин, улыбка словно прилипла к его лицу. ― Дольчино потерял поддержку и удачу. Мы всегда знали, чего хотим, и не собирались становиться мучениками из-за какого-то человека. Даже если он был святым папой… ― добавил он язвительно.

― То есть вы не были соратниками? ― удивленно уточнил Данте.

― Мы были соратниками, но не его, ― с нескрываемым удовлетворением ответил бегин. ― Оставаться в могиле Паред Кальва тоже было самоубийством. Остались только умирающие, мы молча ушли весенней ночью. Дольчино сказал идти к Верчелли или Бьелла, по немыслимым дорогам. С помощью пастухов, которые знали эту чертову землю, мы выбрались из холодных, суровых гор. Во Фландрии нет чертовых гор, — пояснил он с тоской, но тут же лицо его снова окаменело. ― Люди проклинали нас! А ведь совсем недавно они восхищались нашим мужеством и целовали зад Дольчино. Любовь превратилась в ненависть, ― проговорил он с отвращением. ― Мы шли по очень бедным землям, Дольчино знал, что жить там невозможно. Епископ тоже, и так как он искал Дольчино, то ни на кого больше внимания не обращал. Так нам удалось ускользнуть, ― заключил бегин, самодовольно улыбаясь.

Поэтому с Дольчино остались только несколько сотен последователей. Когда они вышли из убежища в Паред Кальва в марте 1306 года, возможности для побега были так малы, что он пустился в эпическое путешествие через горы, покрытые льдом и снегом. Еретик возлагал надежды на Верчелли, где были сильны традиции катаров, но обстановка там изменилась после смены епископа. Несмотря на все это, последние члены секты сражались изо всех сил с враждебной природой, чтобы разделить грустную судьбу, которая ждала их вождя. Пройдя по горам на север от Триверо, они достигли гор Тирло, Циветта и Цебелло, переименованную с тех пор в Рубелло. Именно здесь дольчинцы создали свой последний оплот, ударив по окрестностям грабежами. Пока не началась новая зима, еще более суровая, чем предыдущая, Дольчино продумывал решающий шаг.

― Его идеи не подходили вам, потому что вели прямиком на костер… ― саркастически заключил Данте.

― Мы все оказываемся на костре. Это цена вызова власти, ― ответил цинично француз. ― Но не стоит торопиться…

Назвать смертную казнь фальшивого монаха выражением «оказываться на костре» было скромным определением мученичества, которое трудно описать. Вызов Дольчино был слишком сильным, чтобы инквизиция не решилась применить исключительное наказание. После поражения в марте 1307 года Дольчино был препровожден вместе с прекрасной Маргаритой и своей правой рукой Лонгино де Бергамо в Бьеллу, где был приведен в исполнение ужасный приговор. Во-первых, он должен был смотреть, как его возлюбленную привязали к столбу и заживо сожгли. После этой душевной пытки следовала физическая. Привязанного за ноги и за руки еретика установили на повозке и в окружении палачей провезли по улицам города страшным крестным путем, финалом которого был костер на виду у множества женщин и мужчин. Мясники, запасшиеся заточенными клещами, которые они раскалили докрасна в котелках с пылающими углями, шли следом, выдергивая с хирургической тщательностью куски мяса из осужденного. Непередаваемая боль от ампутации пальцев, ушей, носа или какой-либо другой чувствительной части тела не сравнима с этим. Когда кровавое, истерзанное тело человека попало на костер, оно потеряло все свое гордое и страшное благородство, свой ореол «вонючего сына Велиала», как его назвал понтифик. Возможно, он уже тогда был мертв. Его пепел, развеянный по ветру, стал последним напоминанием о том, кто превратился в легенду.

Почитатели Дольчино утверждали, что он не издал ни одного жалобного стона во время мучений. Возможно, они слышали что-то похожее на мычание в тот момент, когда клещи палачей разъедали его гениталии, перед тем как тело Дольчино стало пищей для огня. Вместе с этим они приписали ему гордую речь, произнесенную, когда перед смертью его призвали покаяться, ― он пробормотал еле слышно, что воскреснет через три дня. Богохульное сравнение со святым воскресением Сына Божьего.

― Почему у них нет языка? ― спросил Данте, кивая в глубину камеры, где в темноте скрывались от света другие преступники.

Вызывающая улыбка этого человека стала еще шире, он снова выглядел очень самодовольным, и это вызвало отвращение поэта.

― Методы, заимствованные у Дольчино, ― ответил он. ― Его посланники подрезали язык, чтобы ничего не сказать, если их схватят.

― Но ты свой сохранил, верно? ― презрительно произнес поэт.

― Кто-то должен говорить за них, ― цинично ответил человек.

― Потому что ты их глава. Тогда ты должен понимать, что вас ждет. Снова спрашиваю тебя, почему вы пришли во Флоренцию? И зачем творили эти преступления? Чтобы перенести в реальность литературное произведение? ― спросил поэт, не упоминая автора книги.

Узник на мгновение отвел глаза, словно у него не было готового ответа и не хотелось искать его.

― Нужно было кому-то пустить кровь, ― ответил он с улыбкой, словно нашел подходящее объяснение. ― В твоем городе можно увидеть страшные вещи. Чьомпи, эти грязные, ужасные, умирающие от голода, необутые, потому что у них нет обуви. Они все ненавидят. Они ненавидят цеха, которые используют рабский труд, ненавидят тошнотворных дворян Флоренции, ненавидят продажных священников и монахов, призывающих к смирению… Когда они найдут хорошего вождя, они вас распотрошат… всех, ― добавил он с яростным блеском в глазах.

― Это не решение вопроса, ― ответил Данте быстро и резко. ― Я говорю о крови невинных и продуманном заранее дьявольском плане.

Человек молчал.

― То, что ты говоришь, ― продолжал Данте, ― называется ложью, ты лжец. Отвратительный и лживый убийца с важным видом, который тебе абсолютно не подходит. Ты никакой не вожак, у тебя нет целей, ты никем не руководишь, ― выпалил поэт с презрением. ― Ты не похож на Короля… Даже на заблуждавшегося Дольчино, хотя ты погряз в крови, подобно ему. Ты не больше чем нищий слуга, который следует чужим указаниям и выполняет преступные задания…

Данте все больше распалялся от собственного негодования. Не отдавая себе отчета, он сделал несколько шагов вперед, к этим грязным железным прутьям, словно обретая уверенность. Несмотря на такое близкое расстояние между ним и узником, пристально и равнодушно смотревшим в глаза поэта, убийца показался уменьшившимся, бессильным. Данте не собирался отступать.

― Ты дважды говорил о ком-то, кто приносит вам вести; кто-то, кто не является членом вашего братства, ― настаивал Данте со страстью. ― Ты думаешь, конечно, о том, что он вытащит тебя отсюда, несчастный безумец… Хотя это только слабая надежда на спасение твоей приговоренной души. Кто стоит за всем этим? Кто вас покрывает? Кто вас поощряет?

Бегин не казался слишком встревоженным.

― Вам и всем остальным лучше думать о своих делах. Вы уже сотворили достаточно бед… ― сказал он, не обращая внимания на вопрос; его слова звучали как предупреждение, что еще больше заинтересовало Данте.

― Будь ты проклят! ― воскликнул поэт. ― Ты труслив и жалок, ты думаешь только о своем таинственном защитнике, который освободит тебя, чтобы ты продолжил свои злодеяния. Ты так безумен, что даже не хочешь признать, что это конец. Ты думаешь, что если из тебя не выбивают признание хлыстом или раскаленным железом, ты сможешь поучаствовать в другом неудачном мятеже.

Но когда ты поймешь свою ошибку и захочешь кричать на все стороны его имя, единственное, что можно будет услышать, ― твои крики из костра.

Бегин никак не реагировал. Его серые глаза были устремлены на Данте. Поэт мог заметить его напряженность и ярость только по пальцам, сжимавшим прутья решетки, таким окоченелым и жалким; кожа на них была гладкой и казалась слившейся с железом. Пальцы были белыми, кроме ногтей, которые выделялись тёмными пятнами. Это были «голубые ногти».