Ведомый мерцающим светом свечи, Данте осторожно спускался вниз. Ветхие ступеньки свидетельствовали о том, что это место было покинуто и обделено заботой. Стены с их с неровной кирпичной поверхностью издавали сильный запах сырости, словно здание сконцентрировало здесь всю свою влагу. Данте боялся поскользнуться и упасть ― так его напугали слова стражника. Понемногу им стало овладевать ощущение того, что он находится в совсем другой реальности. Не только из-за ощутимою контраста с элегантной умеренностью дворца Подесты, но и потому, что тут был совсем другой мир ― мир печали и безнадежности. Данте попытался представить, что чувствуют эти несчастные, принужденные ступать по этим ступеням, чтобы быть преданными забвению. Некоторые ― большинство ― никогда больше не поднимутся обратно. Не при жизни, по крайней мере. Их бесславное существование, короткое или длинное, гнило в грязных камерах. Другие поднимались, чтобы встретиться с палачом; мимолетное появление на эшафоте ― единственная встреча со светом солнца. Он панически боялся осознать, что сам был в шаге от подобной ситуации. Пораженный поэт оперся о стену и опустил свечу, стараясь рассмотреть, что ждет его в конце этого спуска.

Лестница заканчивалась в просторном зале подземелья, выглядевшем точно так же, как зал наверху, который он покинул. Здесь с одной стороны находились еще два стражника; они сидели за столом с остатками еды, молча играя в карты. Казалось, что они не шевельнулись, словно были заражены этой угнетающей атмосферой. Они посмотрели на пришедшего без интереса и продолжали играть, словно Данте был призраком, на которого не стоило обращать внимание. Здесь по-настоящему трудно было дышать. Возможно, это отсутствие здорового воздуха изменило что-то в стражниках.

Данте плохо видел пространство впереди, так что миновал широкий коридор, погруженный в темноту. Отдаленные стоны позволяли предположить, что заключенные находятся там. С левой стороны этот зал расширялся в прямоугольную комнату, которую поэт окинул быстрым и испуганным взглядом. Это, вероятно, была камера пыток, судя по инструментам, находившимся в ней. Пол был усыпан опилками ― лучший материал для впитывания пролитой крови. Множество коричневых пятен, которые никто не пытался отчищать, покрывали пол и стены. Сам Дьявол должен был, казалось, отдавать приказы в такой обстановке, везде был запах смерти. Данте обратился к вялым стражникам, стараясь сохранить в голосе твердость, которой уже не было в его душе.

― Где бегины из Санта Кроче?

Они не казались слишком обеспокоенными его вопросом, они даже не отвлеклись от игры.

― Там внутри, с остальными, ― равнодушно указал один из них в глубину коридора.

― Идите до конца и придете к их клетке, ― уточнил другой солдат так же равнодушно.

На этом разговор закончился, тем более что Данте не хотел, чтобы кто-то из них сопровождал его. Он снова глубоко вздохнул и пошел в темноту, разгоняя ее светом своей свечи. Глядя по сторонам, он увидел, что с обеих сторон были камеры, или клетки, как их назвал один из тюремщиков, потому что они казались более подходящими для содержания зверей, чем человеческих существ.

Запах экскрементов и других отходов был резким, и поэт различил даже в этой вони приторный дух разлагающихся тел. Пол был залит грязью ― остатками единственного средства гигиены, которое было у преступников, ― воды из ведра, вылитой через решетку на голое или одетое в лохмотья тело. Данте шлепал по грязи с той же тошнотой и осторожностью, с которой обходил большие лужи кожевников из Санта Кроче. Он направил свет туда, откуда слышались стоны. Зрелище было отталкивающим: за проржавевшими решетками, которые отрезали им выход, находились голодные люди с растрепанными космами, словно у зверей, большей частью нате и грязные, сваленные, подобно свиньям, в собственную вшивость. Некоторые бросились назад, гремя цепями. Они закрывали руками лица, потому что свет больно колол их полумертвые глаза, привыкшие находиться в вечной темноте. Другие оставались лежать на полу, неподвижные и скорченные, и Данте посчитал их мертвыми; физически мертвыми, потому что в действительности никто из этих несчастных по-настоящему не жил.

В какой-то момент стоны усилились, превратившись в невыносимый хор страдающих душ. С ужасом поэт понял, что некоторые бормочут из последних сил свои имена или фамилии родов. Он почувствовал сострадание, глубокая печаль сжала его сердце. Он был готов разрыдаться, потому что знал, что это значило. Была похожая сцена в его литературном путешествии на тот свет. Только там души стремились назвать свое имя страннику, чтобы помешать забвению, добавить кошмарное бремя к их грехам. Эти же были реальными людьми и молили о чуде: чтобы в эти пещеры спустился друг, который освободит их от печальной участи. Или, возможно, они мечтали о политическом перевороте, триумфе единомышленников, которые не забыли о них, или о выкупе, который положил конец кошмару. С ужасом и тоской поэт отказался продолжать мучить свой дух этими видениями.

Пройдя довольно далеко, освещая свечой только путь вперед, Данте избегал смотреть на новые страдания, хотя его ноги все время на что-то натыкались. Это были крысы, которые перебегали от камеры к камере, словно злые духи, которые наслаждались и питались этими страданиями. Их стремительность почти прижала его к камере в глубине. Он остановился там и отшатнулся, испуганный неожиданным появлением перед ним чьей-то фигуры. Его сердце бешено колотилось, он узнал черты бегина, которого считал главой секты. Тот стоял, одетый в серый плащ, гордо выпрямившись. Его осанку поддерживали железные брусья. Запястья и щиколотки пленника были опутаны железными цепями, которые, теряясь в темноте камеры, были прикованы к толстому кольцу в стене. Он смотрел, но не видел поэта, потому что было невозможно так быстро привыкнуть к свету. Данте подумал, что этот человек слышал эхо его шагов и постарался подобраться как можно ближе к решетке.

― Вы пришли вытащить меня отсюда? ― быстро произнес он со своеобразным тосканским выговором. Горячий шепот удивил поэта.

― Кто может вытащить тебя отсюда, кроме палача? ― спросил Данте.

Потом он поднял свечу и сделал шаг вперед, осторожно, чтобы рассмотреть глубину камеры. Там он увидел двух других выживших, закованных в цепи, как и первый. Они были больше испуганы и искали защиты у темноты. Других узников в камере не было. Такая подземная тюрьма была участью особых узников или преступников, которые ждали суда. Бегин молчал. Его глаза привыкали к свету, который принес посетитель, потом его лицо изменилось и побледнело.

― Всегда, когда появляюсь я, вы ждете кого-то другого, ― с иронией сказал ему Данте.

― Что вы за демон? ― процедил бегин сквозь зубы с яростью и отчаянием.

― Демон? ― возразил поэт с раздраженным смущением. ― Это вы демоны, фальшивые кающиеся, лицемерные убийцы!

Ответом на эти слова было равнодушное молчание бегина. Несмотря на ситуацию, он выглядел спокойным. На его лице было двусмысленное выражение, которое Данте не отважился назвать улыбкой.

― Что привело вас во Флоренцию? ― продолжал Данте. ― Только правду. Никаких религиозных рассказов… Мы все знаем, какого рода покаяние вы несли в нашем городе.

― Что вы знаете? Ничего! Вы ничего не знаете, ― сказал бегин, выговаривая слова с удивительной надменностью. ― И для вашей же безопасности будет лучше ничего не знать.

Замешательство Данте усилилось. Его застали врасплох дерзость и твердость узника, у которого не было никаких шансов спастись от темноты и боли. Поэт убедился, что этот странный человек чувствует чью-то поддержку.

― Я знаю, что вы фламандские мятежники, которые почему-то оказались в этих землях, ― сказал Данте, стараясь выглядеть уверенно. ― Я знаю, что невозможно жить на милостыню, подаваемую на Санта Кроче, и что ваша главная цель вовсе не молитвы и покаяние. Я знаю, что вы главарь шайки мерзких бездушных убийц. Я также знаю, что вы от кого-то получали указания и денежную помощь. Вами управляли из Флоренции для осуществления этого дьявольского плана. Но я не знаю, кто этот подстрекатель и чего вы хотели добиться этими убийствами. Я хочу, чтобы ты сказал мне об этом, и не волнуйся о моей безопасности, думай о своей бедной душе.

Узник, застывший за решеткой, не сказал ни слова. Он, казалось, задумался. Тишину нарушали кашель и рыдания, раздававшиеся из соседних камер.

― Вы бежали из своей страны, так? ― настаивал поэт, вынуждая его говорить.

Бегин моргнул и посмотрел прямо в глаза Данте.

― Зачем вам это знать? ― после недолгих размышлений сказал он смиренно. ― Мы ушли из Фландрии, когда предатели приговорили нас к виселице или костру. Но мы никогда не переставали думать о нашей борьбе. Скоро эта борьба распространится на другие земли. Я уверен, это случится везде, где есть несчастные, которые изводят себя работой, чтобы увидеть, как их дети умирают от голода. Я собственными руками похоронил трех своих детей. С тех пор мне некого защищать, ― добавил он с усилием.

― Ты был с Королем Пьером? ― спросил поэт.

― Мы называли его Королем Конинком. Он был доблестным и умным королем. Большинство изнеженных суверенов ничего из себя не представляют без баронов! ― выпалил он с такой злобой, что Данте понял, что железо с трудом удерживает убийцу. ― Вы, может быть, слышали его речи, они полны смысла. Когда мы слушали его, казалось, так легко победить несправедливость и нищету не только в Брюгге, но и во всем мире. Он был ткачом, но мы все были мясниками, башмачниками, красильщиками… Даже крестьяне боролись против богатых ублюдков.

― Пока не устроили кровавую бойню, ― бросил Данте, провоцируя его на откровенность.

― Они были виновны! Они в ответ на просьбы о помощи бросали нас в тюрьмы, ― продолжал фламандец так же пламенно. ― Более трехсот человек были схвачены, но мы освободили их силой. Потом сторонники «лилии», верные французскому королю фламандцы, королевские прихвостни отправились к французам, чтобы защитить свои кошельки.

Бегин свирепо улыбнулся. Он открывал свои истинные чувства и мысли, избавляясь от маски фальшивой набожности и кротости. Для серого изношенного одеяния его яростное и потное лицо совсем не подходило. Несмотря на напряженность его рассказа и полное отсутствие раскаяния, поэт решил, что будет лучше дать ему свободно выговориться, надеясь, что в итоге он откроет то, ради чего поэт сюда пришел.

― Эти мерзавцы дорого заплатили! ― продолжал тот со злобой сквозь зубы, изо всех сил напрягаясь в своих оковах. ― Мы торжественно поклялись ночью убить их. Мы кричали на улицах на своем языке: «Да здравствует коммуна и смерть французам!» И они не поняли. Все фламандцы убивали французов или силой вытаскивали их на площадь Коммуны. Там они получали сполна, ― гордо продолжал он; потом зловеще рассмеялся, и от этого смеха у Данте кровь застыла в жилах. ― Они были обезглавлены, как скотина. Те, которые понимали, что происходит, пытались обороняться. Но они не могли двигаться среди мертвых. Мужчины, женщины, дети бросали камни из окон. Это было прекрасно! Они заплатили за наши страдания!

Бегин рассказывал свою историю с удовольствием, что только усилило ужас Данте. В другом случае он давно бы уже прервал его, а потом бы ушел отсюда и потерял из виду этого человека, пока на его шее не затянулась бы веревка; но поэт продолжал стоять на месте, стараясь скрыть страх и крепко держаться на ногах. Уже не первый раз Данте чувствовал, как созданный им герой начинает жить в глубине его души: он был паломником, оказавшимся в кругах ада. Без Вергилия, без ободряющего проводника он снова стоял в преисподней, слушая о несчастьях и чудовищности заключенных здесь душ.

― Но тогда вы объединились с дворянами, ― сказал поэт.

Его собеседник с интересом посмотрел на него. Несомненно, он задавался вопросом, кто этот человек, который так хорошо знает те события.

― Король Конинк был мудрым человеком, ― ответил бегин. ― Он знал, что все будет потеряно без объединения усилий. Если французы хотели быть врагами, тем хуже для них. Так что мы нашли поддержку у графа Гвидо против французов. И хорошо поступили, ― смеясь, сказал он, обнажая свои зубы, такие грязные и темные, что на них даже не отразился свет свечи. ― В Куртрае из-за своей благородной кавалерии, покорившей целый мир, они называли битву «золотым приглашением», собрав больше пятисот человек. Мы были пешие, только с копьями и годендаками, но с большим желанием драться, чем они и их кони. Король взошел перед нами на повозку, еще там был священник с телом Христовым, он тоже встал на возвышение, чтобы всех видеть. Мы не причащались ― каждый положил в рот кусочек земли и молился Богу и Святому Георгию. Если бы нас захватили в плен, то пощады не было бы. Я сам рубил головы годендаком, больше двадцати голов, ― уточнил он со злобной гримасой. ― И даже не согрелся. Я никогда не забуду этот день: день Святого Бенедикта, одиннадцатое июля 1302 года… Этой ночью мы очистили нашу землю от французов, их знамена развернулись, они убегали, сверкая задами своих лошадей. Такое не под силу надменным флорентийцам, ― заявил он, вызывающе глядя на Данте.

Этот фальшивый бегин был не более чем жестокий и грубый человек. Способный, может быть, управлять маленькой группой, но не более того. Его признание не было вызвано гордостью благородного человека, который презрительно выкладывал свою правду и веру в лицо палача. Это было больше похоже на плод тщеславия того, кто уверен в своей безнаказанности.

― Но потом вам пришлось бежать… ― заметил Данте, словно хотел свести на нет смысл этих деяний.

― Все всегда заканчивается плохо, ― ответил очень серьезно фламандец. ― Предатели плавали в крови, словно дерево в воде. Потом многие из нас потеряли мужество, после того как французы захватили графа Гвидо. Нужно было спасаться… Все к черту.

Он возбужденно покачивался с видом победителя под властью воспоминаний и жуткой тяжестью неудач. Поэт испугался, что печаль и ненависть, которые овладели этим человеком, могут запечатать его уста.

― Почему вы сделались бегинами? ― спросил Данте, стараясь возобновить беседу.

― В нашей стране бегинов и бегардов больше, чем грибов после дождя, ― ответил тот, и шутливая улыбка вновь появилась на его губах. ― Хороший способ, чтобы скрыться от преследователей. А еще из-за добрых идей братьев Свободного Духа, ― добавил он, произнося с особым ударением последние слова, стараясь поразить такого знающего посетителя, как этот. ― Они учат, что все люди обладают бесконечной моральной свободой, чтобы делать, что хотят, потому что мир вечен и не существует греха или искупления. К черту церковь, святыни, священные тексты! Бог для всех и каждого, без посредничества священников и монахов.

― И вы спустились в Италию, ― закончил Данте, который пытался направить разговор в нужное русло.

― Мы перешли через Альпы, как только смогли, с группой бичующихся. Прекрасный спектакль для народа, с крестами, криками, кровавыми спинами. И никто не приближался. Видели бы вы эти испуганные лица! ― сказал он, очевидно наслаждаясь своими воспоминаниями. ― Потом нас приняли ломбардцы из апостольского братства. Тоже без приключений, но их глава был сожжен недавно. Так что мы соединились с группой его преемника… Брата Дольчино из Новары.