Флоренция стала разъяренным городом. Они сами, когда стремительно вышли из церкви Святых Прото и Ячинто, выглядели очень взволнованными и торопились. Наконец рассвело: редкие лучи солнца пробились через толстые облака и грели землю. Данте вспомнил образ из своего повторяющегося кошмара. Тоже медленно шел дождь; медленная агония, которая предвещала скорую развязку. Город потягивался. День, который не мог быть нормальным, Данте это чувствовал, потому что не распространившиеся за ночь слухи о произошедшем не замедлят появиться. Дурное предчувствие заставляло поэта торопиться. Данте хотел отправиться в тот закоулок, который служил укрытием для бегинов. Чтобы спросить, расследовать, узнать, почему и с какой целью эти фальшивые кающиеся замарали его славу и его работу. Он был озабочен, потому что дух бунта и вендетты, грязной справедливости плебса носился по городу, как сильные испарения, которые откладывались на языке. Любое промедление было смерти подобно; но Франческо нужно было ехать во дворец. Информировать графа де Баттифолле и получить от него инструкции ― это было его обязанностью. Данте понимал это и не ожидал другого; усталость и не покидающее его ощущение обманутых надежд мешали выказать это понимание внешне. Он намеривался убедить Франческо, но понял, что его аргументы будут отметены. Франческо не обременял себя спором. Его дисциплина в данном случае определяла все его мысли и действия.

Данте пытался осмыслить последние события. Он стоял перед этими бегинами, что-то подозревал, возможно, решение тайны было где-то у него под носом, но он был не в состоянии понять эти сигналы. Такими основательными были указания того безумного бедняги, который проповедовал на Санта Кроче, словно специально зашифрованные для поэта. Жаль, он не принял всерьез этого одержимого сумасшедшего. Даже когда на того напали. Несомненно, безумец был мертв, теперь Данте хотел бы в этом убедиться, чтобы удовлетворить свое любопытство следователя. Безумный проповедник говорил о бегинах. Его смятенный разум воспринял их как демонов с голубыми когтями.

Теперь он ясно вспомнил, логически осмыслил то, что произошло, когда они встретились с бегинами лицом к лицу перед зеленой дверью их domus paupertatis. Стали понятными то чувство тайны, которым было там все пропитано, и странная немота некоторых братьев. Но он сам говорил с другим, с тем, кого считал главным. Как же объяснить иначе молчание остальных? Он также вспомнил тот жест, который насторожил Франческо: они спрятали руки под одеждой ― жест, который Данте посчитал ритуальным, а теперь понял, что таким образом они скрывали эти ногти, которые выдали бы их прежнюю профессию. Он вспомнил об очевидно уклончивом повелении Филиппоне; без сомнения, он мог бы рассказать им куда больше.

В любом случае, новые открытия содействовали еще большему замешательству. Эти «демоны» ждали послания, несомненно, инструкций от кого-то. И этот кто-то не был из числа бегинов, он был кем-то, кто не мог раскрыть себя. Личность этого таинственного человека беспокоила Данте. Тут он посмотрел на Франческо и попытался представить себе, о чем тот думает, но его лицо было серьезно и непроницаемо, как обычно. Возможно, поэт обременял его. В конце концов, его телохранитель был готов атаковать бегинов, как только у поэта появились первые подозрения, а Данте его остановил. Его сомнения пошли на пользу преступникам. Новая забранная жизнь не была презренным грузом для его совести. Не было удовлетворения, но Данте ждал, что, но крайней мере, удовлетворительный финал теперь был возможен для всех и ― почему нет? ― возможно, даже для него самого; финал, в котором его разум избавится от мыслей о заговоре.