Симут присоединился ко мне на корме золоченого корабля. Позади нас скрывался из виду город. Фивы, где я родился и провел всю жизнь, темнели под ночным небом — сумрачные очертания предместий и кварталов бедноты, высящиеся стены храмов и пилоны, сияющие в лунном свете чистейшей белизной; и мне показалось, будто многолюдный город вдруг опустел, что он едва держится, сложенный из папируса и тростника, как будто он мог развалиться от одного дыхания враждебного ветра. Воображение способно покорять пространство, понял я, но сердцу это недоступно. Я подумал о спящих детях и Танеферет, лежащей без сна на ложе, рядом с которой продолжает гореть на столе свеча, и думающей обо мне, уплывающем вдаль на золоченом корабле. Я решил оставить Тота с ней, чтобы было кому охранять дом по ночам. Когда я уходил, вид у бабуина был несчастный, словно он понимал, что я надолго покидаю его.

— У вас там осталась семья? — спросил я Симута.

— У меня нет семьи. Я сделал свой выбор в самом начале карьеры. У меня и в молодости было мало близких, да и от них не было никакой помощи, поэтому я решил, что не буду скучать по ним, когда повзрослею. Моей семьей стала армия — и оставалась ею всю мою жизнь. Я ни о чем не жалею.

Это была самая длинная речь из всех, что я слышал от него до сих пор. Немного помолчав, словно взвешивая, может ли доверить мне более глубокие откровения, Симут продолжил:

— Думаю, это путешествие куда опасней, чем можно было подумать. Оберегать царя во дворце намного проще. Там, по крайней мере, мы в состоянии что-то предпринять для его безопасности. Там можно было бы ограничить круг допущенных лиц, держать под надзором входы-выходы… Здесь же может случиться все что угодно.

Я был согласен с ним — и тем не менее мы оставались в плену обстоятельств, от нас не зависящих.

— Что удалось узнать у главного архитектора храма об осквернении резных украшений? — поинтересовался я.

— Он сказал, что в последние недели на стройке царила полная неразбериха. Все отставали от графика, резьбу никак не могли закончить, и он нанял мастеров по рекомендации главного художника. Из-за спешки отступали от требований проверки и надзора, многие рабочие и мастера не были зарегистрированы как положено, а сейчас, разумеется, никто не возьмет на себя ответственность за работы на этом участке. Постороннему было не так уж сложно проникнуть в храм и добраться до резьбы.

Симут злобно поглядел на темную листву вдоль берега реки, словно за каждой пальмой притаились невидимые убийцы.

— Меня не больше, чем вас, радуют перспективы этого предприятия. Мемфис — настоящее змеиное гнездо.

— Мне это прекрасно известно. Я проходил там обучение. К счастью, у меня есть связи в городе, — отозвался он.

— А что вы думаете о Хоремхебе? — спросил я.

Симут уставился на темную воду реки.

— С военной точки зрения он великий военачальник. Но не могу сказать того же о его человеческих качествах.

В эту минуту к нам подошел младший офицер, отсалютовал Симуту и обратился ко мне:

— Вас требует к себе царь.

И вот я был допущен в царские апартаменты. Тяжелые занавеси были задернуты, чтобы придать приемному покою большую приватность. Ни царя, ни его обезьянки не было видно. Помещение, освещенное ароматными масляными лампами, было убрано богато и изысканно. Меня окружало множество драгоценных вещей, каждая из которых могла бы обеспечить целую семью на протяжении всей жизни. Я взял в руки алебастровую чашу, выполненную в виде цветка белого лотоса. На ней виднелись четкие черные иероглифы. Я прочел надпись вслух:

— Прекрасные стихи! — произнес царь своим высоким, звонким голосом.

Он вошел незаметно для меня. Я осторожно поставил чашу на место, затем поклонился и обратился к нему с пожеланиями мира, здоровья и благополучия.

— «Живи своим ка…» — загадочная, но прекрасная фраза. Я слышал, что ты когда-то сам писал стихи. Как ты думаешь, что она может означать? — спросил он.

— Ка — это таинственная сила жизни, присутствующая во всем, в каждом из нас…

— То самое, что отличает нас от мертвых, а также от мертвых вещей. Но что означает — жить им всецело, по-настоящему?

Я задумался.

— Полагаю, это призыв к каждому человеку жить в соответствии с этой истиной, и благодаря этому, если верить стихотворению, мы сможем достичь блаженства — под которым подразумевается вечное блаженство. «Миллионы лет»…

Тутанхамон улыбнулся, открыв великолепные мелкие зубы.

— Поистине, это великая тайна. Вот я, например, ощущаю в данный момент, что полностью, истинно живу своим ка. Это путешествие и эта охота предназначены мне судьбой. Но, возможно, ты не веришь в чувства, выраженные в этих стихах?

— Меня смущает слово «блаженство». Я служу в Меджаи. Мне не так уж часто доводится видеть блаженство. Но, возможно, я ищу не там, где нужно, — ответил я осторожно.

— На твой взгляд, мир жесток и опасен?

— Да, это так, — признал я.

— У тебя есть свои резоны, — ответил он. — Но я все же верю, что может быть по-другому.

Царь уселся в единственное в комнате кресло. Как и все остальное здесь, это было не обычное кресло, а скорее небольшой трон из черного дерева, местами украшенный золотой фольгой и выложенный геометрическими узорами из стекла и цветных камней. До того, как царь успел усесться, я с удивлением отметил, что в верхней части спинки кресла красуется диск Атона — символ правления и власти его отца, уже давно запрещенный. Тутанхамон водрузил ноги на инкрустированную подставку с изображениями плененных и связанных врагов Египта и воззрился на меня своим странным напряженным взглядом.

— Тебя удивляет этот трон?

— Превосходная вещь.

— Его сделали для меня при моем отце.

Обезьянка вспрыгнула царю на колени и взглянула на меня своими нервными, влажными глазами. Тутанхамон погладил ее маленькую головку, и она коротко что-то прощебетала. Он скормил ей орешек и принялся теребить прекрасный защитный амулет, висевший на золотой цепи у него на шее.

— Но эта символика сейчас не разрешена, — выбирая слова, заметил я.

— Да. Она запрещена. Однако не все в эпохе просвещения моего отца было неверным. Как странно — я чувствую, что с тобой, единственным из всех, я могу говорить об этом… Я был воспитан в его религии и, возможно, по этой причине ощущаю ее как истинную — по духу, если не по букве; она для меня столь же праведна, как мое собственное сердце.

— Но господин, вы сами выступили за ее запрет.

— У меня не было выбора. Течение времени обратилось против нас. Я был тогда всего лишь ребенком, властвовал Эйе, и в то время он был прав — поскольку как иначе мы восстановили бы порядок в Обеих Землях? Но в святая святых моего сердца и души я по-прежнему почитаю единого Бога, Бога Света и Истины. И знаю, что я не одинок.

Я не верил своим ушам. Слова ошеломили меня. Передо мной сидел царь, признавшийся в приверженности к беззаконной религии — несмотря на то, что ее символы разрушались, а жрецы изгонялись его именем. Я подумал, не замешана ли в это Анхесенамон.

— Позволь мне признаться тебе, Рахотеп: хоть я и знаю, что царь обязан продемонстрировать, как он побеждает и убивает льва — самого благородного из зверей, — в действительности сам я не испытываю желания это делать. Зачем мне убивать чудесное создание, наделенное столь неукротимым духом? Лучше я буду любоваться его мощью и грацией и учиться у него. Иногда мне снится, что я обладаю могучим телом льва и головой Тота, чтобы думать. Но потом я просыпаюсь и вспоминаю, что я — это я. И лишь мгновением позже вспоминаю, что я царь и должен быть царем.

Он воззрился на собственные руки так, словно они принадлежали кому-то другому.

— Могучее тело бессмысленно без могучего ума.

Тутанхамон улыбнулся, почти снисходительно, словно оценил мою неуклюжую попытку польстить. Мне внезапно пришла в голову странная мысль, что, возможно, я ему нравлюсь.

— Расскажи о моем отце, — попросил он, указывая на низкий табурет, где я мог сидеть у его царственных ног.

Царь снова застал меня врасплох. Его мысль двигалась причудливо, внезапно сворачивая под влиянием ассоциаций и по-крабьи отходя неожиданно вбок.

— Что вы хотите знать? — спросил я.

— Моя память о нем слабеет с каждым днем. Я стараюсь держать в уме некоторые картины, но они словно старый кусок вышитого полотна: цвета поблекли, а нити обтрепались. Боюсь, скоро его образ будет для меня утерян.

— Я считаю, что это был великий человек, обладавший новым видением мира. То, что он совершил, требовало огромной личной смелости и политической силы воли. Но я думаю, что он был слишком высокого мнения о способности человеческих существ к самосовершенствованию. И это был единственный изъян в его великом просвещении, — сказал я.

— Значит, в совершенство ты тоже не веришь?

Я покачал головой.

— Не в этой жизни. Человек — наполовину божество, но и наполовину зверь.

— У тебя скептический взгляд на жизнь. Боги делали множество попыток создать совершенное человечество, но каждый раз оставались не удовлетворены и выбрасывали свою работу, оставляя мир в хаосе. Я считаю, что именно эта участь постигла моего отца. Но это еще не конец истории. Ты помнишь ее? Бог Ра, с его серебряными костями и золотой кожей, с волосами и зубами из ляпис-лазури, с глазом, от взгляда которого было рождено человечество, узрел коварство в сердцах людей и послал Хатхор, принявшую форму Сехмет-Мстительницы, уничтожить тех, кто злоумышлял против него. Однако в сердце Ра чувствовал жалость к своим созданиям. Поэтому он изменил свое намерение. И Ра обманул богиню; он создал красное пиво богов, и она упилась восхитительным напитком и не поняла, что совсем не кровь человечества окрасила пустыню; таким образом мы избежали ее мести — благодаря состраданию Ра.

Тутанхамон погладил обезьянку, словно он был Ра, а она — человечеством.

— Ты спрашиваешь себя, зачем я рассказал тебе эту историю, — мягко заметил он.

— Я спрашиваю себя, не потому ли, что вы — не ваш отец. Возможно, вы рассказали мне эту историю, потому что он, хотя и желал совершенства, но привел этот мир на грань ужасной катастрофы. И возможно, потому что вы, в вашем сострадании, хотите спасти мир от гибели, — сказал я.

Тутанхамон внимательно смотрел на меня.

— Возможно, именно об этом я и думал. Но как быть с Хатхор и ее жаждой крови?

— Не знаю, — ответил я, вполне искренне.

— Я верю, что существует закономерность в воздаянии за все происходящее. Преступление порождает преступление, которое, в свою очередь, порождает преступление, и так далее до конца всего существования. И как же нам избежать этой закономерности, этого лабиринта отмщения и страдания? Только посредством деяний исключительного всепрощения… Но способны ли человеческие существа на подобное сострадание? Нет. Мне до сих пор не простили прегрешения моего отца. Возможно, я никогда не буду прощен. И если так, значит, я должен буду доказать, что я лучше, чем он. И вот мы путешествуем во тьме, окруженные страхом, чтобы я мог вернуться со славой и принести дикого льва. Возможно, тогда я смогу утвердиться как царь, под своим собственным именем, а не как сын своего отца. Этот мир мне незнаком. А теперь ты оказываешься рядом, чтобы защищать меня от него, подобно Оку Ра.

Тутанхамон запустил руку в складки своего одеяния и вынул кольцо, украшенное маленьким, но очень искусно сделанным изображением защитного Ока. Царь дал его мне. Я надел кольцо на палец и склонился в благодарном поклоне.

— Я даю тебе это всевидящее Око, дабы твое зрение было столь же острым, как у Ра. Наши враги передвигаются быстро, словно тени. Они всегда с нами. Ты должен видеть их. Ты должен научиться видеть в темноте.