Время близилось к полудню, и белое солнце охватывало все и вся своим безжалостным взглядом. Город был пропечен до сухой твердой корки, буро-желто-белой на жаре. Я поглядел вверх: то показываясь, то вновь пропадая в ослепительном зное, в небе парил сокол; его темные, широко распростертые крылья едва заметными движениями направляли парение птицы в потоках горячего воздуха пустыни. Это был Гор, чей правый глаз — солнце, а левый глаз — луна. Что он видел, глядя с высоты на наш странный маленький мир статуй и чудовищ, толп и парадов, храмов и лачуг, зажиточных домов и свинарников? Что мог он подумать о группе крошечных фигурок, что под защитой хлипких зонтов двигалась медленной церемониальной процессией вдоль Аллеи сфинксов, обсаженной идеально подстриженными деревьями, в направлении Южного храма? Замечал ли он меня, наряженного, словно актер, в белые жреческие одежды? Видел ли он всех нас, в нашем зеленом мире полей и деревьев, теснящихся вдоль блестящей змеи Великой Реки и окруженных бесконечностью вечной Красной земли? Что он видел там, за горизонтом? Я не отрывал от сокола глаз; он же помедлил над нами еще немного, а затем повел крыльями и косо спланировал в сторону реки, исчезнув потом за крышами домов.

Я плохо спал — опять. Мне снился мальчик. Во сне у него было лицо Нефрет, и оно улыбалось мне загадочной улыбкой. Затем медленно, осторожно я начинал отдирать ее лицо от его лица, но оно продолжало улыбаться. А когда наконец я стащил лицо с его головы, то увидел под ним лишь маску темноты и ощутил сладковатую вонь разложения. Я проснулся внезапно, голова раскалывалась. Возможно, плохое вино, что я пил накануне вечером, было еще хуже, чем мне показалось. Этим утром я не нашел сочувствия у Танеферет. И когда я вернулся от цирюльника с выбритым черепом, она лишь покачала головой.

— Ну, как я выгляжу? — спросил я, поглаживая ладонью свой отполированный скальп.

— Ты выглядишь как большой ребенок, — ответила она, чем нисколько мне не помогла.

— То есть на жреца из храма я не похож?

Надо отдать ей честь, она звонко расхохоталась.

— Вот это вряд ли… И не возвращайся домой, пока все не отрастет заново!

Вдоль Аллеи сфинксов стояли послушные толпы, безгласные и безропотные в обжигающем, застоявшемся воздухе, встретившие проезжавших на колеснице царя и царицу криками восхваления. На Тутанхамоне была Синяя корона, его окружала плотно сомкнутая фаланга дворцовой стражи — яркие перья на головных уборах кивают в лучах солнца, сверкают отполированные луки и стрелы. Вдоль всей Аллеи были расставлены солдаты фиванской армии. Симут исполнял порученную работу, используя все ресурсы, какие были у него под началом. Эйе в своей колеснице ехал следом за царем. Мы с Симутом ехали вместе. Он наблюдал за всем с величайшим вниманием, высматривая любую мелочь, оказавшуюся не на месте, малейший признак какой-либо проблемы. За нами следовала длинная, шаркающая вереница многочисленных дворцовых чиновников и жрецов, среди которых шел и Хаи, — все в одинаковых белых одеждах, за каждым идет обливающийся потом слуга, держа зонт над своим господином. Я заметил уличного пса, который бежал вдоль этой странно угрюмой процессии, мелькая среди теней деревьев и марширующих солдат. Он все лаял и лаял, скаля зубы, словно видел тень врага или чужака. Внезапно один из фиванских солдат выпустил в пса стрелу, прикончив его на месте. Толпа в страхе обернулась, но никто не поддался панике, и шествие двинулось дальше.

Когда процессия достигла входа в храм, пот ручьем стекал у меня по спине. Перед огромными двойными дверьми, изукрашенными золотом и серебром, которые вели в новый Колонный зал, был воздвигнут холщовый навес. Дед нынешнего царя начал постройку зала в дни моей молодости, питая честолюбивый план заменить скопление маленьких древних гробниц тем, что мыслилось ему как просторное, темное современное сооружение с высокими каменными колоннами, настолько громадными, что на широких верхушках могла бы поместиться целая толпа. Это должно было быть чудо света, и сегодня мне была дарована исключительная привилегия увидеть новый зал собственными глазами.

Площадь перед храмом заполнили тысячи жрецов в свободных одеяниях; их было так много, что когда они простерлись ниц, бескрайнее открытое пространство показалось огромным белым озером. Храмовые музыканты заиграли новый ритм и новую мелодию. Симут словно бы хотел объять взглядом сразу все вокруг; он принимал во внимание все непредвиденные обстоятельства, отмечал положение лучников на стенах вокруг площади, четкий строй стражников по обе стороны от царя с царицей; его темные глаза не упускали никого и ничего. На этот раз нельзя допустить никаких ошибок, никаких кровавых сюрпризов, никакой паники среди людей.

В конце концов, под пение воздетых к небу, сверкающих на солнце храмовых труб, мы миновали огромные двери и ступили под сень исполинских резных камней наружных стен, и пред нами предстала великая колоннада. Царство теней — таково было мое первое впечатление. Покрытые изумительной резьбой колонны, гораздо толще любого пальмового дерева — толще десяти деревьев, — уходили в прохладное, темное, загадочное пространство вверху. Стоявшие в два ряда четырнадцать колонн, каждая, наверное, локтей тридцати в высоту, поддерживали огромную тяжесть крыши, подобные колоссальной каменной аркаде под ночным небом из гранита. Тонкие полосы света косо падали из высоких, узких верхних окон, разрезая воздух ослепительно-яркими лезвиями, в них плавали и плясали невещественные пылинки, вспыхивая на короткий миг славы. Там, где яркий свет касался камня стен, проступали детали разрисованной резьбы, что покрывала все поверхности.

Длинная череда сановников и чиновных лиц с шарканьем заходила позади нас; они теснились, толкались и ворчали, отыскивая себе место под огромными колоннами. Величественная архитектура зала делала их маленькими и ничтожными. Звуки, которые они издавали, заставляли вспомнить стадо коз: они пыхтели, кашляли, шаркали и шепотом высказывали свое изумление при первом взгляде на новое чудо. Однако это были те, в чьих руках находилась вся власть и слава государства. Люди из царских имений, из бюрократического аппарата, из храмов — все те, кто потерял влияние и богатство при Эхнатоне, отце нынешнего царя, а теперь вернули их обратно, заявляя, что восстановили Маат на территории Обеих Земель. Разумеется, на самом деле восстановлена была лишь их неумолимая власть и свобода распоряжаться и пользоваться неисчерпаемыми ресурсами и возможностями страны на благо собственных сокровищниц. А сам царь, хоть и пассивно, являлся символом этого восстановления. На территории другого храма, в Карнаке, в самом начале своего царствования, он повелел — точнее, Эйе повелел от его имени — воздвигнуть каменную стелу, на которой было высечено изречение на все времена, и слова эти стали хорошо известны: «Была земля как бы в болезни. Боги отвернулись от земли этой… Но когда дни прошли после этого, воссияло величество его на престоле отца своего: принял власть он над берегами Гора: Черноземье и Красноземье были под надзором его, земля всякая склонялась перед могуществом его». И вот теперь складывалось впечатление, будто то, что осталось незаконченным во времена деда, довершено при внуке, и странное междуцарствие Эхнатона оказалось периодом великого забвения — его постройки стояли в небрежении, на его изображения не обращали внимания, его имя не произносилось, его память не чтилась, словно бы его никогда и не было. Осталась лишь память о его религиозном просвещении и попытках отобрать всю власть у жрецов традиции, подавляемая, но для многих имеющая немалое значение.

Царя и сопровождающих пригласили осмотреть резьбу, что проходила по всей длине новопостроенных внутренних стен. Жрецы поднимали факелы повыше или собирались группами, так что их белые облачения отражали и усиливали косые лучи, и на свет появлялись детали ярко раскрашенных высоких рельефов, до того остававшиеся скрытыми в сумраке. Благодаря колеблющемуся свету казалось, что цветные изображения движутся. Я старался держаться как можно ближе к царственной чете, отчасти потому, что и сам хотел рассмотреть эти чудеса. В первую очередь, еще у самого входа, яркий луч солнца осветил — случайно или намеренно — резную фигуру самого царя. Я смотрел, как царь стоит перед собственным каменным изображением, приветствующим бога этого храма. Тутанхамон из плоти и крови, с его детскими страхами и нежным лицом, внимательно разглядывал своего каменного двойника, наделенного широкими плечами и решительными, властными жестами правителя. Должен признаться, что они были совсем не похожи, если не считать тщательно переданного сходства в профиле и форме ушей.

Вся группа шумно двинулась дальше, вдоль длинной западной стены. Резьба здесь изображала шествие богов по воде к Карнаку во время праздника Опет. Тут были и проворные акробаты, и барки, чью оснастку резчик передал в мельчайших подробностях, и слепые музыканты с их инструментами. Казалось, каждое лицо являлось портретом конкретного человека, которого я мог бы узнать в толпе. Мне подумалось, не случится ли так, что среди резных изображений я увижу свое лицо или лица моих близких.

Затем царская свита, окруженная теснившимися и толкавшимися чиновниками и слугами, перешла к противоположной стене, где продолжалась история праздника. Тутанхамон с царицей медленно двигались вперед, внимательно рассматривая изображения и слушая объяснения верховного жреца и его приспешников — те, почтительно склоняясь к царственным супругам, нашептывали восхваления и сообщали сведения, среди которых, несомненно, упоминались ошеломительные цифры расходов, связанные с предпринятыми храмом великими трудами по возвеличению образов царя и богов. Все шло так, как было заранее определено.

Царственная чета вернулась ко входу, где их пригласили рассмотреть последний элемент настенной резьбы. Здесь, у угла, была изображена самая важная сцена — вступление царя в гробницу, пред лик божества. И тут произошло непредвиденное. Под руководством верховного жреца Тутанхамон вчитывался в надписи, рассказывающие об этом наиболее священном моменте, и вдруг он в смятении отступил на шаг назад. Сам же верховный жрец, потрясенный и пристыженный до глубины души, закрыл ладонями глаза, словно стал свидетелем ужасного надругательства. В тот же миг дворцовая стража окружила царскую группу тесным кольцом, ощетинившись кривыми ножами. Люди позади меня вытягивали шеи, силясь рассмотреть, что происходит. Я протолкался вперед, через кольцо стражи. Эйе уже изучал резьбу в том месте, куда указывал своим жезлом верховный жрец. Он позволил мне встать рядом и взглянуть туда. Царские имена на картуше были полностью стерты.

Эйе принял командование на себя. Он тихо переговорил с Тутанхамоном — тот дрожал, и Анхесенамон поила его водой, стараясь не дать ему захлебнуться. Эйе распорядился закрыть оскверненное изображение, чтобы его больше никто не увидел, и строго-настрого приказал всем присутствующим никогда не упоминать о случившемся под страхом смерти. Имена должны были немедленно высечь заново. Анхесенамон не переставала шептать что-то Тутанхамону на ухо, и наконец он кивнул. Затем, делая вид, будто все в порядке, царская свита продолжила обход храма. Проходя мимо, Анхесенамон взглянула на меня. Но говорить мы не могли.

Все быстро прошли обратно через Колонный зал, между величественных колонн и дальше к выходу на Солнечный двор, где собирались новые толпы жрецов, простираясь перед царем и царицей в полуденном свете, ослепительном после сумрака под высокими сводами храма. Процессия оставалась в тени огромных папирусных колонн, с трех сторон окаймлявших двор. Мы обошли двор в странной тишине — все уже знали, что произошла какая-то неприятность, но церемония продолжалась, как будто ничего не случилось. Отсюда мы вступили в самую старую часть храма. Я очутился в древней тьме. Надо всем доминировало резное изображение старого царя Аменхотепа, приносящего жертвы Амону-Ра, богу этого храма и города. Царская свита проследовала через окаймленную колоннами комнату для жертвоприношений. Вдоль стен, увековеченный в каменной резьбе, Аменхотеп гнал священный скот и совершал ритуальные подношения цветов и благовоний на том месте, где золотая барка бога должна была оставаться на протяжении праздника. Я слышал, что дальше за этим местом располагалось множество маленьких молелен, выходящих в Божественное Святилище, а вдоль боковых стен шли другие, еще меньшие по размерам, комнатки, где, окутанные глубокими тенями, стояли изваяния богов, вылитые в золоте. Но смертным, за редким исключением, нельзя было ступить дальше и шагу. Лишь сам царь и наиболее высокопоставленные жрецы имели право входить в святилище Амона в темном сердце храма, где находилась его статуя, дававшая богу возможность присутствовать среди людей, где ее почитали, кормили и облачали.

Теперь наступил момент, когда Тутанхамон должен был в одиночку идти вперед, в таинственное Святилище. Анхесенамон могла сопровождать его до передней комнаты, но не дальше. Царь выглядел взволнованным, но, очевидно, набирался храбрости. Анхесенамон и царь вышли вперед и вместе скрылись в проходе, и воцарилась тишина.

От густых ароматов благовоний, смешанных с жаркими запахами пота и человеческих тел, трудно было дышать — столько людей набилось в тесную комнату; толпа скопилась также и на Солнечном дворе позади нас. Ряды жрецов возносили молитвы; раздавался жестяной звон систров; храмовые певицы распевали гимны. Время, казалось, тянулось бесконечно… Я увидел, как Эйе слегка приподнял голову, словно сомневаясь, все ли в порядке.

И внезапно царь и царица появились вновь, вместе. Он сменил Синюю корону на Двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. Коршун и кобра сияли у него на лбу, символизируя божественную защиту. На Анхесенамон была высокая корона с двумя перьями, та самая, которую носила ее мать Нефертити, — тем самым она объявляла себя Царицей-Богиней. Тутанхамон, который теперь ничуть не выглядел неуверенным или испуганным, горделиво смотрел вперед, поверх голов изумленной толпы жрецов и сановников, сгрудившихся в передней комнате, и дальше, на Солнечный двор. Выждав, он заговорил тихим, напряженным голосом:

— В храме Амона боги открыли себя Тутанхамону, Живому образу Амона. Я обладаю царскими именами: мое Горово имя — «Могучий бык, совершенный в своем воплощении», а также «Царь Верхнего и Нижнего Египта», «Ра — господин превращений, властитель правосудия». Этими своими царскими именами я возлагаю на себя Двойную корону и беру скипетр правителя и плеть Осириса. С этого дня я объявляю себя царем по имени и деяниям.

Имена — это силы. Они приносят в реальный мир то, что провозглашают. Это было провозглашение новой политики независимости. Новая коронация. Шорох изумления и благоговейного страха пронесся по толпе вслед за этим поразительным и неожиданным заявлением. Я заплатил бы золотом, лишь бы взглянуть на лицо Эйе в тот момент, когда он слушал эти слова, но голова старика оставалась склоненной.

Царь продолжал:

— Пусть об этом будет объявлено во всех уголках Обеих Земель. Да станет известно, что в память об этом дне я учреждаю новый праздник во священное имя Амона-Ра. Пусть это будет записано на веки вечные в писаниях богов, и пусть эти слова распространятся в записях по всем номам Обеих Земель, чтобы каждый подданный Великого Дома узнал эту великую истину!

Официальные писцы поспешили вперед со своими табличками, уселись со скрещенными ногами, натянув набедренные повязки на колени наподобие маленьких столиков, и быстро записали все сказанное царем на развернутых свитках.

Затем — как я теперь понял, они, должно быть, репетировали это множество раз — Анхесенамон поднялась и присоединилась к Тутанхамону, и они остались стоять вместе, пока толпа медленно впитывала в себя смысл и подразумеваемое значение его слов, чтобы после опуститься на колени и простереться ниц. Интересно, подумал я, как отреагирует Эйе на такой бесстрашный ход в великой игре во власть? Тот повернулся ко множеству лиц — взбудораженных, ожидающих, что он не примет подобного низвержения без борьбы. Однако Эйе был достаточно умен. Выждав долгую, тщательно выверенную паузу, словно именно он держал судьбу Обеих Земель в своих руках, Эйе заговорил:

— Боги всеведущи. Мы, те, кто всю свою жизнь трудится, чтобы поддерживать и укреплять Великий Дом, чтобы восстановить утерянный порядок в Обеих Землях, приветствуем это заявление! Царь есть царь. Пусть же боги сделают его великим царем!

Писцы записали и это тоже, и по сигналу, данному Эйе, быстро пустили свои свитки по рукам в дальний конец комнаты, где их забрали помощники, чтобы переписать и распространить повсюду, по всем землям и владениям, на свитках и резных каменных стелах. А затем, подавая пример остальным, Эйе простерся перед царственной четой, словно престарелое чудовище перед своими детьми, медленно и натужно, а также с опасной иронией, которую лишь он был способен вкладывать во все, что делал. Анхесенамон с Тутанхамоном поставили все на эту минуту, на успех своего заявления. Последующие дни должны показать, победили они или потерпели поражение.