Посетить моего старого друга Нахта в его загородном особняке — значит перенестись из жаркого, пыльного городского хаоса в совершенно иной, более спокойный и разумный мир. При помощи своего огромного состояния он позаботился о том, чтобы сделать свою жизнь как можно более роскошной и приятной, создав в обнесенном стеной поместье за городской чертой собственное маленькое царство знания и изящных искусств. Благодаря своей славе цветовода и пчеловода он удостоился нового, доселе неслыханного титула: «Надзиратель над садоводами Амона». Цветы в тех тысячах букетов, что украшают храмы на празднествах и что преподносят в дар самим богам — чтобы напомнить им о загробной жизни, — выращивают под наблюдением Нахта.

Я вышел из города через южные ворота и двинулся по дороге к дому Нахта. Солнце стояло высоко в небе, и окрестности дрожали в полуденном жаре. Я не взял с собой зонтика; впрочем, пальмы, окаймлявшие путь, давали достаточно тени. По дороге я разглядывал обильный урожай, вызревавший на трудолюбиво возделанных полях, что расстилались по обе стороны дороги. То здесь, то там поблескивали линии вздутых паводком каналов, отражая ясное бело-голубое небо. Мне повстречалось немного людей, поскольку все работники либо наслаждались полдневной трапезой и пивом, либо же спали, улегшись ровными рядами в любой тени, какую только нашли, — под повозками, под пальмами, под стенами домов и зернохранилищ, — накрыв лица головными платками. В вышине ястребы расправляли в воздушных потоках свои широкие крылья цвета темной бронзы, парили, кружили и взирали вниз на землю. Я часто гадаю, как выглядит мир с их высоты, недоступной ни для кого из людей, обреченных ходить по земле на двух ногах. Я представляю себе блестящую змею Великой Реки, протянувшуюся от одного конца мира до другого, и развернутые по обоим берегам зелено-желтые веера возделанных участков. А за ними — бесконечность Красной земли, где царские семьи строят из вечного камня свои усыпальницы, а при них — храмы, возводя их вдоль края бесплодной равнины, пустыни, места величайшего одиночества. Возможно, ястребы видят то, чего не видим мы: то, что происходит с Солнцем, когда оно опускается за недостижимый горизонт видимого мира. Действительно ли существует в этом великом далеке бескрайний и полный опасностей темный океан, населенный богами и чудовищами, — там, где Солнце плывет по ночам на своей барке сквозь ужасы тьмы? Не об этом ли пытаются сказать нам эти хищные птицы своими резкими, пронзительными воплями, которые звучат как предостережения?

Я вошел в первый двор длинного и низкого особняка Нахта. Навстречу мне выбежал слуга по имени Минмес. Поздоровавшись, он поспешно проводил внутрь, заботливо держа зонтик над моей головой.

— Ваши мозги испекутся в черепе, словно утиное яйцо, господин мой, в такое время суток! Я бы послал к вам слугу с зонтиком, если бы знал, что вы собираетесь почтить нас своим визитом.

— Я сам не ожидал, что к вам зайду, — сказал я.

Минмес поклонился:

— Мой господин работает возле своих ульев в дальнем конце сада.

Он предложил проводить меня — как я знал, в надежде услышать какие-нибудь городские новости, ибо, живя в сельской местности даже в такой близи от города, кажется, что ты так далек от него, будто попал в другой мир. Но я хорошо знал поместье, поскольку приходил сюда много лет, и один, и с девушками. Слуга, как всегда бесшумно, ускользнул на кухню, чтобы приготовить нам закуски, а я миновал второй двор, где на мгновение помедлил, наслаждаясь открывшимся передо мной великолепным видом. В городе мы все теснимся в кучу, словно животные. Здесь же, где пространства с избытком, за высокими стенами, охраняющими владения, все пребывает в мире; ты словно бы оказался на ожившем свитке папируса, изображающем радости загробного существования.

Я прошел в тени деревьев вдоль длинного, выложенного камнем пруда, полного белых и голубых цветов лотоса, — он питает водой клумбы и овощные грядки, а также служит приютом Нахтовой коллекции декоративных рыбок. За деревьями и растениями преданно и спокойно ухаживали веселые садовники, молодые и старые — поливали и пропалывали, стригли и подрезали; они были явно счастливы на своей любимой работе. Ползучие лианы укрывали своей вьющейся тенью беседки. Пышно цвели необычные и экзотические растения. Птицы чувствовали свою свободу делать здесь что угодно и радостно распевали. Водоплавающие птицы ныряли и нежились в прохладной тени зарослей папируса в углах длинного пруда. Все здесь было почти до смешного прекрасно и казалось бесконечно далеким от городского блеска, грязи и нищеты.

Я нашел Нахта возле ульев, он выкуривал пчел из их глиняных цилиндрических домиков. Не подходя близко — я не был большим любителем пчел, в особенности их жал, — я уселся на табурет в тени дерева, намереваясь вовсю насладиться зрелищем, поскольку друг мой выглядел точь-в-точь как спятивший жрец какого-нибудь пустынного культа, когда двигался между ульями, приплясывая и гоня дым в сторону курчавого облачка разъяренных насекомых. Он аккуратно сцеживал соты в специально приготовленные горшочки, и вскоре они уже во множестве теснились на подносе.

Затем Нахт отошел в сторону, поднял защитный капюшон и увидел, что я за ним наблюдаю. Он помахал мне и подошел, протягивая горшочек меда:

— Это для детей.

Мы обнялись.

Слуга принес ему чашу с водой и полотенце, затем появился Минмес с вином и закусками, которые он расставил на низеньком столике. Нахт умыл свое потное, но как всегда изящное лицо. Мы уселись в тени на табуреты, и он налил мне вина. Я заранее знал, что оно будет превосходным.

— Что привело тебя сюда в рабочий день? — спросил он.

— Работа.

Он внимательно поглядел на меня, затем поднял кубок, приветствуя богов, и сделал большой глоток.

— И над чем ты работаешь? Не над этим происшествием на празднике, случайно?

— Отчасти.

Нахт выглядел заинтригованным.

— Подозреваю, во дворце сейчас суматоха не меньшая, чем среди моих пчел.

— Кто-то решил разворошить царский улей, это несомненно.

Он кивнул.

— Так каково же твое мнение? Может, дворцовый заговор? — с энтузиазмом предположил он.

— Скорее всего, нет. Я думаю, это какое-то заблуждение. В худшем случае, кто-то из дворцовой иерархии подбил кучку глупых молодых людей на наивно-безответственное оскорбление действием.

На лице Нахта отразилось чуть ли не разочарование.

— Может быть, и так, но тем не менее эффект был на удивление впечатляющий. О случившемся все только и говорят. Такое впечатление, что эта выходка послужила катализатором для разногласий, бурливших под покровом всего происходящего уже многие годы. Люди даже шепчутся о возможности переворота…

— И кто же возглавит подобное дело? — возразил я.

— Есть только один человек: военачальник Хоремхеб, — ответил Нахт с некоторым удовлетворением.

Я вздохнул.

— Это будет ничем не лучше нынешнего режима, — сказал я.

— Это будет определенно гораздо хуже, поскольку представления Хоремхеба о мире определены его армейской жизнью. В нем нет ни капли человечности, — отозвался Нахт. — Но в любом случае нам грозит опасность, поскольку это деяние выставило царя беззащитным. А какой царь позволит себе выглядеть беззащитным? Он и раньше-то не особенно походил на царя-воителя. Такое впечатление, что династия с каждым поколением становится все слабее и неестественнее. А сейчас он беспомощен…

— И все более и более уязвим для других воздействий, — вставил я.

Нахт кивнул.

— Он никогда не был по-настоящему способен отстоять свою власть хоть в чем-то, отчасти потому, что после Эхнатона его бы никто не поддержал, а отчасти потому, что он вырос в зловещей тени Эйе — а каким тираном тот оказался! Ничего удивительного, что мальчик не может проявить собственную власть.

Мы с удовольствием сознавали, что оба питаем тайную, но глубочайшую ненависть к регенту.

— Я нанес Эйе визит сегодня утром, — промолвил я, наблюдая за лицом Нахта.

На нем отобразилось изумление.

— Зачем, ради всего святого, тебе это понадобилось?!

— Не потому, что он меня позвал. Это было необходимо мне.

— Очень любопытно, — сказал мой друг, наклоняясь вперед и подливая мне своего превосходного вина.

— А вчера вечером я встречался с Анхесенамон, — продолжил я, выдержав драматическую паузу.

— О!..

Нахт медленно кивнул: кусочки свидетельств, которыми я его осмотрительно снабжал, начинали складываться воедино.

— Она прислала за мной одного из своих людей.

— Кого именно?

— Хаи, главного писца.

— Да, я его знаю. Держится так, словно у него золотая трость застряла в заднице… И что же тебе сказала царица?

— Она показала мне кое-что. Камень. Из Ахетатона. С резным изображением Атона.

— Интересно. Но ничего особенного.

— До тех пор, пока не обнаруживаешь, что кто-то полностью стесал диск Атона, руки, держащие анхи, имена царей и богов, а также глаза и носы царских фигур, — отозвался я.

Нахт уставился в глубь своего сада, на идиллическую картину, пестрящую цветом и тенью.

— Насколько понимаю, даже малейшее надругательство над священными символами может иметь серьезные последствия, особенно в этом дворце.

— Вот именно. Они все перепуганы до смерти, потому что не в силах понять, что это значит.

— А ты сам что думаешь? — спросил он.

— Ну, это может означать всего-навсего, что кто-то, имеющий к царской семье давние счеты, потратил немного своего времени, чтобы придумать, каким образом нанести ей тяжелое оскорбление.

— Но такое совпадение…

— Знаю. Мы не верим в совпадения, верно? Мы верим в связи между событиями. Мертвый мальчик с переломанными костями, элитный амулет, а теперь еще и мертвая девушка с золотой маской, скрывающей отсутствие лица.

Нахт был потрясен.

— Как это ужасно! Такое варварство… Времена определенно меняются к худшему.

Я кивнул.

— Есть некоторые моменты, касающиеся изощренности всех этих деяний, а также соответствие стиля, которые заставляют меня думать, что объект, подброшенный во дворец, может быть связан с двумя другими событиями. Мне пришло в голову, не может ли уничтожение солнечного диска означать также нечто конкретное…

— А именно? — с сомнением спросил Нахт.

— Затмение, — поколебавшись, ответил я.

— Ну что же, очень интересная идея, — он уже погрузился в размышления о возможных последствиях. — Солнце в битве уничтожается силами тьмы, а затем восстанавливается и возрождается вновь… символы весьма убедительные. И чрезвычайно подходящие к настоящему моменту.

— Да, что-то вроде этого, — отозвался я. — Поэтому я подумал, что мне стоит проконсультироваться с человеком, который знает о звездах больше любого другого из моих знакомых.

— Ну, прежде всего, это аллегория, — улыбнулся он, мгновенно загораясь любимой темой.

Я не имел представления, что он хочет этим сказать.

— Расскажи поподробнее.

— Давай пройдемся.

Мы не спеша двинулись по одной из дорожек между клумбами, и он принялся объяснять. Как всегда, имея дело с Нахтом, я не понимал всего, но терпеливо слушал, поскольку знал, что если прервать его вопросом, то это приведет лишь еще к одному, не менее замечательному, но бесконечно трудному для постижения отступлению.

— Подумай о том, как мы понимаем загадки окружающего нас мира. Ра, бог Солнца, плывет через голубой океан дня в Золотой дневной ладье. Но на закате бог пересаживается в Ночную ладью и исчезает в Ином мире. Перед нами раскрывается черный океан ночи с его яркими звездами — Сияющей, самой яркой, и пятью звездами Гора, и звездами Осириса, и Путем Дальних Звезд на верхушке неба, и кочующей звездой рассвета. Все они плывут по темным водам, следуя за Солнцем, чье ночное путешествие, с его опасностями и испытаниями, мы не можем видеть, но можем лишь представлять. В Книге Мертвых мы уподобляем это путешествию души после смерти. Пока что все понятно?

Я кивнул:

— Самую малость…

— Дальше все становится тоньше. Слушай внимательно. Наиболее значительное и поистине загадочное из этих испытаний — это соединение Солнца с телом Осириса в самой темной точке ночи. Как сказано: «Солнце покоится в Осирисе, Осирис покоится в Солнце». Это самый таинственный момент — когда Солнце опускается обратно в изначальные воды, кипящие хаосом. Однако именно в этот темный момент оно получает новые жизненные силы, и Осирис возрождается. И вновь живые не могут быть очевидцами подобного события, поскольку оно скрыто от людского взгляда в отдаленнейшей области Неведомого. Но вновь мы можем его представить — хотя и с немалым умственным усилием. Затем, на рассвете, Солнце возвращается, рожденное заново и видимое для глаза, поскольку Ра — творец самого себя и всего существующего. И мы называем эту возвращающуюся форму бога Скарабеем, Хепри, — тем, кто развивается, толкая самого себя из небытия в бытие. И так начинается новый день! И все вещи так вечно движутся вперед, день за днем, год за годом, жизнь за жизнью, смерть за смертью, перерождение за перерождением, беспрестанно и неизменно.

Я знал, что Нахт любит такие разговоры. Проблема была в том, что все это звучало слишком похоже на хорошую сказку. И подобно всем сказкам, которые мы рассказываем сами себе и своим детям, — о том, как все в жизни происходит и почему все устроено так, как оно устроено, — это невозможно было доказать.

— Но какое отношение это все имеет к моему вопросу'? — спросил я.

— Дело в том, что существует единственный момент, когда мы, живущие, все же можем оказаться свидетелями такого божественного единения.

— Во время затмения?

— Совершенно верно. Разумеется, существуют различные объяснения подобного рода события, в зависимости от того, на какой авторитет ты опираешься и чье мнение принимаешь. Одно гласит, что богиня Хатхор, владычица Запада, закрывает бога своим телом — то есть речь идет о божественном слиянии света и тьмы. Другое, противоположное мнение объясняет затмения тем, что некая темная сила, чьего имени мы не знаем, а следовательно, не можем и назвать, временно оказывается сильнее — но свет вновь возвращается и торжествует победу в небесной битве.

— К счастью для всех нас.

— Воистину. Ибо без света не было бы и жизни. Царство Тьмы — это страна теней и смерти. Но есть вещи, которых мы даже и сейчас не понимаем. Впрочем, я искренне верю, что придет день, когда наши знания будут способны объяснить все существующие явления.

Он остановился возле гранатового куста, играя с розовыми лепестками — последняя мода, — затем сорвал несколько увядающих цветков, словно демонстрируя собственную богоподобную власть над своим творением.

— Как в Книге Всего Сущего? — подсказал я.

— Именно. Однако слова несовершенны, и наша система письма, несмотря на все свои великие достоинства, ограничена в способности описывать творение во всех его проявлениях и скрытом великолепии… Так что нам придется выдумать другой способ описания.

— Какой же?

— Хм-м, ну, в том-то и вопрос! Однако, возможно, ответ скрывается не в словах, но в знаках — собственно, в цифрах…

На этом мои мысли начали путаться, как это часто бывает, когда я разговариваю с Нахтом. Он питает такое пристрастие к отвлеченным размышлениям, что порой мне хочется сделать в ответ что-нибудь бессмысленно-практическое — например, подмести двор.

Он улыбнулся, увидев озадаченное выражение моего лица.

Я вновь перевел разговор на свой предмет:

— Кстати, насчет звездных календарей: я знаю, что ты можешь предсказать приход паводка и начало празднеств. Но входят ли в твои списки затмения?

Он задумался над вопросом, прежде чем ответить.

— Думаю, что нет. Я составлял календари, исходя из собственных наблюдений, но мне пока что не посчастливилось быть свидетелем солнечного затмения, поскольку такие события поистине редки. Тем не менее с террасы на крыше моего особняка я наблюдал затмение луны. Меня озадачило и заинтриговало постоянное присутствие элемента кругообразности — как в возвратном характере космических событий, так и в том, что подразумевает искривление тени, отбрасываемой на лунный лик. Ибо такое искривление говорит о полном круге — таком же, в виде какого мы видим луну и солнце, и какой мы, возможно, будем наблюдать при полном затмении. Это наводит на мысль, что круг является совершенной небесной формой, как в качестве идеи — ибо круг предполагает бесконечное возвращение, — так и в виде действительного факта.

Благодарный за паузу в этом потоке стремительных умозаключений, я быстро спросил:

— Но как же мы сможем выяснить больше? Ты не можешь сводить меня в астрономический архив?

— На территории Карнакского храма? Куда я имею доступ? — улыбнулся он.

— О, как мне посчастливилось числить в своих близких друзьях человека столь высокого положения!

— Твой сарказм настолько… характерен для среднего класса, — ответил он весело.