26

Снег шел всю ночь, весь следующий день и всю следующую ночь.

Как будто боги хотели сообщить нам, что решение возвращаться принято слишком поздно. Что судьба наша уже определена и мы не можем изменить ход событий.

Ксену и другим охотникам удалось поймать множество диких зверей при помощи разного рода ловушек и капканов, поэтому еды у нас теперь было в изобилии; однако, когда снегопад кончился и бледное солнце стало пробиваться сквозь туман, мы не обнаружили ни тропинки, ни собственных следов, и река тоже пропала из виду. Она текла под слоем льда, который в свою очередь скрывался под густым покровом снега, доходившим нам до пояса, и каждый шаг стоил огромного труда.

Мы все равно решили выступать — так велико было желание развернуться и двинуться на запад, — но наши военачальники, которым поручили изучить новый маршрут по звездам и по солнцу, сочли, что идти обратно той же дорогой слишком долго. Кроме того, пришлось бы снова пересекать земли воинственных племен, с которыми мы уже вступали в битву.

Предполагалось двигаться сначала на север и через несколько переходов повернуть на запад. Таким образом, по их мнению, мы доберемся до места, расположенного недалеко от моря. Командиры также надеялись использовать проводников, которые помогут нам отыскать дорогу. Расчет строился на том, что по пути встретятся народы, не знакомые с нами и менее враждебно настроенные.

Итак, мы выступили. Во главе колонны шла легкая пехота, за ней — тяжелая, потом — вьючные животные с поклажей и женщины, и, наконец, конный отряд — как всегда, под предводительством Ксена.

Мелисса на протяжении нескольких дней избегала меня, боясь, что я затаила на нее зло, но я через одну из девушек передала, что буду ждать ее во время вечерней остановки в середине лагеря. Она явилась ко мне, низко опустив голову, покрытую платком, в башмаках из овечьей кожи, подвязанных кожаными веревками. Что случилось с ее красивыми, изящными сандалиями? Где она потеряла свои мази, тени для глаз, краску для бровей, бальзам для волос? Когда красотка подняла на меня глаза, я увидела перед собой кончик носа и щеки, покрасневшие от мороза, спутанные волосы, потрескавшиеся губы, распухшие от холода руки. И все же красота осталась: в блеске глаз, в чувственной линии губ, даже в тембре и выражении голоса.

— Ты никогда меня не простишь, — начала она.

— Не говори глупостей. Я не ждала от тебя никакого героизма. Ты сделала что смогла. В конце концов то, чего мы хотели, осуществилось: войско возвращается, Мелисса. Рано или поздно доберемся до моря, снова наступит весна, мы почувствуем на лицах дыхание теплого ветра, ощутим запах цветов. Нам только нужно запастись силами и мужеством. Мы уже столько вытерпели, самое тяжкое — позади… по крайней мере я на это надеюсь.

Мелисса бросилась мне на шею и долго, плача, обнимала. Потом она вытерла глаза и ушла.

Не знаю, права ли я была, произнося эти слова, действительно ли худшее осталось позади: ведь тот путь, что нам предстоял, готовил тяжкие испытания, требовал нечеловеческих усилий. Мы шли по пояс в снегу, наша самодельная обувь сразу же промокала, ноги мерзли, и холод распространялся по всему телу. Время от времени приходилось останавливаться, сушиться и, если представлялась возможность, переобуваться.

Вьючные животные часто проваливались в снег так глубоко, что не могли сделать ни шагу, ложились на живот и больше не двигались. Приходилось освобождать их от поклажи, разгребать вокруг снег, расчищать дорогу, снова грузить и толкать вперед.

Иногда солнце лишь проглядывало сквозь тучи, иногда ослепительно сняло на лазурном небе, и тогда блеск снежного покрова делался столь невыносимым, что мы надевали на глаза повязки из темной ткани. Потом, к вечеру, опять начинал падать снег: тонкие ледяные иглы немилосердно жалили наши лица, часами, без остановки. Многие девушки болели: пылали жаром и кашляли, даже умирали от этой хвори; немало мужчин разделило их судьбу.

Но ни один труп не оставили на растерзание диким животным.

Ксен не позволял этого, движимый глубоким религиозным чувством и уважением к товарищам. Каждому устраивали похороны — самые простые. Женщины плакали, подруги со слезами на глазах дарили погибшим последний поцелуи, воины с боевым кличем поднимали копья в затянутое черными тучами небо, десять раз выкрикивали имена павших, эхом отражавшиеся от бесстрастных, девственных вершин.

Встречая на своем пути деревни, мы забирали еду, корм для животных, укрывались от ненастья. Помню, однажды мы несли с собой на носилках юного воина, серьезно пострадавшего от когтей медведя во время охоты. Зверь разорвал ему правое плечо, рана загноилась, поднялась температура, он бредил. Охотник наверняка умер бы, не уложи мы его в постель.

Воина звали Деметрий, и дочь старосты деревни сама стала ухаживать за красивым юношей — светловолосым, с ярко-голубыми глазами, темными ресницами и бровями, — менять повязки, накладывать на рапу местные снадобья. Полагаю, она влюбилась и, когда пришло время выступать, попросила оставить юношу у них. Софос созвал военачальников, чтобы принять решение: многим казалось предательством оставить грека среди варваров. Наконец пришли к выводу, что единственный способ спасти его — это вверить заботам местных жителей, и мы двинулись в путь без Деметрия.

Я часто спрашиваю себя: что стало с тем юношей, выжил ли он, ответил ли взаимностью дочери старосты — изящной, стройной, пышногрудой, с глубокими черными глазами и взглядом женщины, которой нравится заниматься любовью. Надеюсь, у их истории был счастливый конец: молодой воин спасся, женился на выходившей его девушке, и дети их выросли сильными и храбрыми в том краю льдов и ослепительного снега. Однако я по опыту знала, что человеческие жизни висят на волоске, и в любой момент каприз судьбы может забросить их на вершину счастья или же швырнуть в черную пропасть горя и даже смерти.

По мере продвижения на север горная цепь, появившаяся перед нами, когда мы следовали по течению реки, оказавшейся вопреки надеждам не Фазисом, опускалась все ниже к линии горизонта, пока не исчезла почти полностью. В то же время впереди показалась еще одна — огромная, неровная, состоявшая из острых скал и глубоких долин, поросшая черными лесами, кроны деревьев в которых по форме напоминали горные пики.

Ксен сказал, что это хороший знак: вскоре мы дойдем до обжитых мест и найдем проводников, способных указать нам путь к цели.

Он не знал, что я слышала и большей частью поняла их разговор в ту ночь, когда меня поймали в палатке главнокомандующего. Мне он сказал, что просто побеседовал с Софосом, убедив его в следующем: река вскоре затеряется подо льдом, как это уже случилось однажды, и разумнее будет двигаться на запад.

Спросила, что означают четыре буквы, которые я видела на рисунке, лежавшем на дне ящика Софоса.

— Это просто запись варварского слова, его значение нам не известно, — ответил он, хорошо зная, что такой ответ меня не удовлетворит, но я наверняка больше не стану задавать вопросов. Во всяком случае, пока. Я понимала, что, если все и дальше пойдет так, нам следует готовиться к неприятностям, тяготам и, возможно, к печальному концу.

Я уже давно угадала правду, не будучи в курсе деталей. Теперь я знала, что остаткам армии придется вновь сражаться против Великого царя и могущественной Спарты, желавшей, чтобы «десять тысяч» погибли или затерялись где-нибудь далеко-далеко, там, откуда не смогут вернуться.

Предполагалось, что они победят или исчезнут, но события пошли по третьему пути: греки победили и проиграли одновременно — и вопреки всяким ожиданиям возвращались домой.

Ксен говорил, что мы вскоре должны добраться до обитаемых мест, и, по его расчетам, весна уже близко. Действительно, он не ошибся, и я сама получила тому первое подтверждение, когда холодным, ясным утром встала набрать немного снега и растопить на огне. Неподалеку стоял лес — деревья с огромными стволами и большими голыми ветвями. Как только взошло солнце, воздух зазвенел от оглушительных воплей. Я во всю прыть припустилась к лагерю, но вскоре поняла, что бояться нечего. Меня никто не преследовал. В лесу звучали не человеческие голоса. То кричали птицы.

Никогда таких не видела, но путешественники, проходившие через наши деревни, описывали пернатых. Я потихоньку вернулась и стала, раскрыв рот, рассматривать: их оказалось несколько десятков — на ветках деревьев и даже на земле. При моем появлении они замирали, словно изображения на картинке. У самцов были ярко-лазурные воротнички и такого же цвета хвосты, похожие на царские мантии, украшенные большими расплывчатыми глазками из бронзы. Изящество и удивительная красота этих чудесных созданий шла вразрез с их голосами — однообразными, нестройными воплями.

Сначала я подумала, что это наши павшие в бою и погибшие в грозу товарищи кричат от отчаяния, сокрушаясь о безвременно окончившейся жизни, и, желая, чтоб их услышали, наполняют воздух жалобами. Но потом на моих глазах одна из птиц подняла хвост и раскрыла его полукругом: перья стали переливаться бронзой, лазурью, золотом и серебром, — и я чуть не заплакала от волнения. Нет, то был не плач смерти, но песнь и танец любви. Наверняка эти птицы считались священными и какое-нибудь здешнее божество через их изящные брачные игры возвещало приход весны!

Невольно утвердилась в своем давнишнем убеждении: природа не дает все свои дары одному существу. Одним — одно, другим — другое. Соловей — маленький, невзрачный, но пение его — щемящая мелодия, самая гармоничная во всем мироздании. Я подумала также, что в земном раю все, вероятно, было идеальным, и вначале боги наградили птиц, щеголявших передо мной своей ослепительной красотой, голосом, подобным соловьиному, чтобы показать свое бесконечное могущество.

После многодневного пути наконец добрались до реки, стремившейся в направлении, противоположном тому, в каком двигались прежде, и мы пошли по ее течению. На местном языке она называлась Арпас и бурливо спускалась в долину, куда хотели попасть и мы. Погода менялась: полноводные реки и потоки блестели словно хрусталь, в их широких излучинах скользили красивые серебристые рыбки. Внизу перед нами расстилалась широкая плодородная равнина с цветущими полями и блестящими изумрудными лугами. По мере нашего продвижения становились заметны деревни, над крышами домов которых неторопливо вился кольцами дымок, поднимаясь к розовому закатному небу.

Там была весна.

Армия вновь обрела прежний голос — звучный, мощный. Я уже забыла его, так давно не слышала. Долгие месяцы мы двигались почти в полной тишине, изнемогая от нечеловеческих мук, которые сердце переносило еще тяжелее, чем плечи и ноги. Невозможно долго жить без надежды и терять товарищей, одного за другим, погибающих от руки могущественного, невидимого и неумолимого врага — призрака зимы, в одеянии из бурь и тумана.

Мы постепенно спускались в долину, оставляя позади заснеженные склоны, и глазам нашим открывалась радостная картина: зеленые пастбища, поля, усеянные цветами. Люди сбрасывали шкуры, которые делали их похожими на зверей, и день за днем обретали прежний облик. Приятно было снова видеть мускулистые руки и ноги; лица утрачивали угрюмость, появившуюся из-за косматых бород, и обретали благородство благодаря ножницам и бритвам — инструментам забытой цивилизации.

И доспехи — в особенности доспехи, — потемневшие из-за сырости и отсутствия должного ухода, вновь заиграли ярким блеском бронзы, холодным сиянием железа и серебра; гребни шлемов, отмытые в воде ручьев, колыхались на ветру, красные, голубые, белые и охряные. Трубы, возвещавшие опасность или призывавшие воинов в строй, звучали теперь ясно и четко, голоса их стали острыми словно мечи.

Мы спустились в долину вечером, на закате, и я обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на ледяной мир, который оставляла. На мгновение мне показалось, будто вижу всадника — расплывчатую фигуру, сливавшуюся со снегом в последних лучах солнца, — одно из многочисленных воспоминаний, отказывающихся покидать меня…

Племена, населявшие долину, больше занимались торговлей, чем войной, больше обменом, чем сражениями. Некоторые деревни размерами походили на города.

Армия вызывала у них скорее интерес, а не страх, любопытство, а не враждебность. Одно из поселений, в глубине долины, представляло собой самый настоящий город, с каменными и деревянными домами и рыночной площадью, где продавалось все, что душе угодно: скот, пшеница, ячмень, птица и яйца, бобы, овощи. В том месте мне пришло в голову, что у ящика Софоса, вероятно, двойное дно: я видела, как он потратил приличное количество золотых дариев — имперских монет с изображением Дария Великого, стреляющего из лука. У прочих военачальников тоже нашлись персидские деньги. Наконец-то армия пополнила запасы продуктов и самочувствие людей сильно улучшилось после свежей еды.

Ксен много времени провел на рынке в сопровождении переводчика, говорившего по-персидски, пытаясь раздобыть интересовавшие его сведения. Через несколько часов его пригласили в дом к правителю города. Очевидно, слухи расползались быстро, и за чужестранцами стали приглядывать. Человек, пригласивший Ксена, великолепно владел персидским, и у переводчика не возникло проблем.

Правитель принял гостей в своем жилище — большом доме с внутренним садом и множеством слуг и служанок в местных нарядах.

— Нечасто видишь в нашем городе армии, подобные вашей. Судя по оружию и языку, вы греки. Как добрались сюда? — спросил он.

— Наш отряд состоит на службе у Великого царя. Мы потерялись в горах во время бури и чуть не погибли. Теперь должны найти способ добраться до моря, где находятся наши товарищи, и, надеюсь, ты нам в этом поможешь.

Хозяин велел подать жареное мясо и голубиные яйца, сваренные в подсоленной воде, дабы попотчевать гостя, и сделал вид, будто верит лжи касательно задачи похода.

— Буду счастлив помочь. Прежде всего пришлю в ваш лагерь проводника, он укажет путь. В обмен попрошу о небольшой услуге.

— Считай, что мы уже выполнили твою просьбу, — ответил Ксен. — О чем идет речь?

— Об этом вам сообщит проводник. Я предпочитаю лично не требовать возмещения от тех, кто пользуется моим гостеприимством.

Ксен взял на заметку этот обычай и после обеда вернулся в лагерь, чтобы рассказать о приглашении. К вечеру пришел проводник, крепкого телосложения человек с горделивой осанкой, снаряженный для долгого похода по горам. Очевидно, правитель не сомневался в том, что его просьба будет удовлетворена. Проводника приняли в палатке, игравшей роль штаба, в присутствии военачальников крупных подразделений.

— Мы признательны тебе за столь драгоценную для нас помощь, — начал Софос. — Прежде всего хотим знать, какое расстояние отделяет нас от моря.

— Через пять дней пути я отведу вас в место, откуда видно море. Вы ведь этого хотите?

Ни Софос, ни Ксен, ни другие полководцы не смогли скрыть огромной радости. Софос ответил:

— Конечно. А как мы сможем тебя отблагодарить?

— На второй день пути окажемся в краю, где обитает враждебное нам племя. Они постоянно делают набеги на наши земли, грабят нас и разрушают дома. Это дикие и свирепые горцы. Вы разорите их страну, сожжете деревни и возьмете все, что пожелаете, в том числе женщин.

Софос оглядел лица полководцев, прочитал в них одинаковую решимость и ответил просто:

— Это можно.

— В таком случае в путь. Чем быстрее выступим, тем быстрее доберемся до цели.

Мы выдвинулись, несмотря на то что было уже за полдень, и отправились в северную часть долины, туда, где тропинка, по которой мы добрались до города, уходила в горы. Перед нами открылось узкое длинное ущелье с водопадом. Как всегда, впереди ступали разведчики вместе с проводником, а замыкал шествие Ксен с конным отрядом.

Дни становились длиннее, мы заметили это, поднимаясь по склону холма, так как солнце долго еще сияло справа над долиной, пока не спряталось за горизонт. Мы остановились на небольшой поляне, своего рода террасе, поросшей травой, достаточно просторной, чтобы на ней мог поместиться весь лагерь.

Ксен и остальные добрались до гребня, высившегося над нами, и увидели деревни, стоявшие на другой террасе. Во мраке виднелись огни костров.

— Почему бы нам не напасть на них сейчас? — спросил Агасий. — Разделаемся с этим, а потом спокойно поужинаем.

— Нет, — ответил Софос. — Мне не хочется атаковать ночью в горах. Позавтракаем до рассвета, а потом выдвинемся.

Проводник сделал шаг вперед.

— Детей и женщин тоже, — напомнил он, — кроме тех, что решите оставить себе.

— Нет, — возразил Софос, — это не оговаривалось в условиях. Мы убьем всех тех, кто окажет вооруженное сопротивление, и подожжем деревни. Больше ни о чем не проси.

В ту ночь над нами сверкали мириады звезд; Млечный Путь, пересекавший небесную твердь от одного края до другого, казалось, колыхался, словно его раскачивал таинственный ветер, а воздух наполнял аромат неведомых цветов.

После ужина Софос отправился на гребень, с копьем в руке. Ксен подошел к нему.

— Поверить не могу: всего четыре дня — и мы увидим море, — произнес он.

— Вообще-то не стоит в это безоглядно верить. Пока не увидим.

— Да. Ведь нам уже встретилось множество преград на пути.

Они какое-то время молчали, потом Ксен снова заговорил:

— Что ты собираешься делать по возвращении?

— Ничего… я никогда не попаду в Спарту.

Ксен больше ничего не сказал, потому что невозможно было ничего добавить к приговору, вынесенному Софосом самому себе. Они еще какое-то время сидели на гребне и смотрели на деревни, которые на следующий день предстояло предать огню и мечу.

Пока мужчины разбивали лагерь, я нашла под большой скалой, зеленой от мха, источник с прозрачной водой и, когда тьма стала непроглядной, разделась и медленно погрузилась в его ледяные струи. От холода едва переводила дух, но все же в конце концов мне удалось помыться. Словно снова возродилась к жизни и, добравшись до постели, заснула глубоким сном.

Разбудил меня рев множества голосов, крики ужаса, зловещий треск огня. Выбежав на улицу, увидела, что лагерь пусти его охраняет лишь маленький отряд. Добравшись до гребня, я стала наблюдать: наши воины платили цену, запрошенную с них за возможность увидеть море, — несли местным смерть.

Жители деревни сражались изо всех сил, но их осталось мало, потому что наши напали внезапно, перед восходом солнца. Многие лежали на земле, раненые, женщины с детьми на руках бежали прочь, стремясь укрыться в лесу, другие рыдали над телами убитых мужей. Мальчики подбирали оружие павших отцов и пытались сражаться с неумолимым врагом, словно с небес обрушившимся на спящую деревню. Хижины с деревянными и соломенными крышами полыхали словно факелы, вверх поднимались столбы густого дыма и искры. Вскоре смолкло все, кроме треска пламени. Армия двинулась дальше, вслед за проводником, и но очереди уничтожила все деревни, расположенные в этих горах, оставив позади только развалины, почерневшие от гари. Побоище длилось три дня кряду, и лишь когда проводник заявил, что удовлетворен, мы вернулись на дорогу, ведущую к перевалу через горную цепь, по которой шли.

По мере подъема снова появлялся снег, но лишь отдельными пятнами, то там, то тут, при этом на пастбищах показывались белые сочные цветы, очень красивые. Еще выше мы увидели целые поля пурпурных цветов с тонкими лепестками, расположенными в форме звезды: они росли так густо и буйно, что образовывали целый ковер, удивительный, великолепный. Девушки стали собирать их и украшать волосы, я тоже сорвала один. Мне было жаль смотреть на то, как воины топчут их.

Голова колонны уже перебиралась через гребень, а мы с вьючными животными еще шли позади; Ксен и его люди спешились и вели лошадей под уздцы. Наконец достигли плоскогорья, достаточно широкого, чтобы там могли поместиться два отряда: оно тянулось на запад с небольшим подъемом.

Вдруг впереди послышались неясные крики. Ксен вместе с Ликием из Сиракуз и прочими своими людьми воскликнул:

— По коням, по коням! На головные отряды напали, вперед, вперед!

Все произошло в одно мгновение: воины вскочили на лошадей и во всю прыть помчались вдоль остановившейся колонны. Военачальники строили отряды, чтобы отвести их вперед, туда, где шел бой, и оказать помощь, тем более что крики становились все громче.

Однако в них было что-то странное; мне кажется, я уловила это, а потому бросилась бежать туда, откуда они доносились.

Протяжный, мощный возглас прозвучал подобно раскату грома; чем ближе я подбиралась, тем сильнее он становился, и сердце в груди моей трепетало.

Воины произносили одно слово — слово, которое я слышала столько раз: его произносили с надеждой и мольбой в ледяные ночи, наполнявшие душу отчаянием, во время нашего бесконечного похода. Оно упоминалось в печальных песнях, звучавших в лагере, когда солнце умирало в серой пелене зимних облаков.

Море.

Да, они кричали:

— Море! Море! Море! Мо-о-оре!

Когда я добежала до гребня, задыхаясь, обливаясь потом, Ксен увидел меня и воскликнул:

— Смотри, это море!

Вокруг творилось что-то невообразимое: воины, казалось, сошли с ума, они все время повторяли это слово, обнимались, обнимали военачальников, словно благодарили их за неугасимую надежду; потом стали размахивать мечами, бить ими о щиты, не переставая при этом кричать, — и воздух дрожал от оглушительного грохота бронзы.

Я стояла неподвижно, ошеломленная, и смотрела перед собой. Густой слой облаков, скрывавший подножие огромной горной цепи, постепенно рассеивался, и с каждым мгновением, с каждым криком прогалина становилась все больше, открывая ярко-синюю, сверкающую водную ширь, прозрачную и переливчатую, испещренную тысячами сияющих волн, украшенных белой пеной. Я никогда прежде не видела его.

Море.